Работая на русском радио в Нью-Йорке я одно время вёл передачу под названием «Шереметьево-2». Это был своего рода музей эмиграции, состоявший из интервью с разными людьми, вспоминавшими, почему они эмигрировали, как проходил их путь в Америку, в Нью-Йорк, с какими проблемами и радостями они столкнулись. В одну из таких передач я пригласил своего давнего знакомого, артиста кино и эстрады Бориса Сичкина.
Мы знали друг друга ещё с конца 60-х, когда я начал работать режиссёром Творческой мастерской сатиры и юмора Москонцерта, а Борис Михайлович, некогда числившийся там актёром, заходил в Мастерскую поболтать и рассказать о своих успехах. Он уже снимался в кино в эпизодических ролях, был заметен по участию в «Голубом огоньке», где выступил в роли Бабы Яги. Постановщиком того «Огонька» был Алексей Леонидович Полевой, хороший режиссёр эстрадных представлений и руководитель эстрадно-сатирического закулисно-капустнического театра «Крошка» при Центральном доме работников искусств (ЦДРИ).
А ещё раньше Сичкин блистал в театре пародии «Синяя птичка» под руководством актёра и писателя Виктора Драгунского. Об этом периоде своей жизни Борис Михайлович с любовью вспоминал и рассказывал мне не раз. В Нью-Йорке мы, можно сказать, дружили. Он звонил мне, и я слышал в трубке его хрипловатый бас: «Саша, здравствуй, это говорит твоя любимая племянница Ривочка». Такое начало задавало тон всему разговору.
Мы вместе участвовали в сборных концертах для русскоязычных иммигрантов, я приглашал его в свои телепередачи, а он пытался сделать из меня и из артиста-конферансье Марка Трубецкого партнёров по задуманному им эстрадному спектаклю. Партнёрами мы оказались никчёмными, потому что быть хотя бы на сравнительном уровне бешеной энергии и яркого импровизационного юмора Сичкина невозможно. Зато застолья с Сичкиным превращались в настоящее эстрадно-цирковое представление. Мне иногда везло оказаться за столом между Борисом Сичкиным и певцом Мишей Гулько, когда оба вдруг начинали «ботать по фене». Оба они профессионально владели блатным жаргоном, ибо Миша много раз выступал перед уголовниками, а Борис провёл с ними больше года по приговору за «экономическое преступление». Сидя за столом, Борис и Миша переговаривались через меня, их несло, как Остапа, а я умирал от смеха.
Интервью с Сичкиным на радио я предварил песенкой «Барон фон дер Пшик» в исполнении Леонида Осиповича Утёсова и его Теа-джаза.
- Эта песенка, - начал Борис Сичкин, - напомнила мне, прежде всего, о том, что в Москве я жил в одном доме с Леонидом Осиповичем по адресу Каретный Ряд, дом 5/10. Его квартира была на третьем этаже, а моя на седьмом. Я был влюблён в него как в артиста. Он был виртуозным рассказчиком, комедийным, да и драматическим артистом, с огромным, как его любимое Чёрное море, обаянием. А ещё он был гениальным одесситом, сохранившим на всю жизнь очаровательный одесский говор, одесскую напевность речи, и когда я работал над ролью одесского куплетиста Бубы Касторского для фильма «Новые приключения неуловимых», то, желая избежать приблатнённости, я ходил в гости к Леониду Осиповичу, слушал его и перенимал его манеру речи, совершенно не пошлую, интеллигентную, очень красивую.
- Вы помните, как сочно он рассказывал анекдоты!
- Он так говорил «за родную Одессу», так описывал сценки из одесской жизни, что я слушал, открыв рот. Даже когда он повторял одни и те же истории или анекдоты, он делал это по-разному, с разными комментариями и отклонениями, и это было самое интересное.
- Помните ли вы ту же песенку «Барон фон дер Пшик» в исполнении эстрадного куплетиста Ильи Набатова?
- Ха-ха, Илья Набатов!.. Он писал и исполнял куплеты на все популярные мелодии того времени. Любил переиначивать слова, рифмуя их. Я был свидетелем того, как Утёсов как-то встретил Набатова: «Илюша, есть великолепное слово для твоих куплетов!»-«Какое?» - «Канализация!»- «Почему именно канализация?»-«Да какая тебе разница, какое слово испортить?» Да, мне, да и тебе тоже повезло встретить в жизни итересных, умных, весёлых, талантливых людей. Со временем, к сожалению, эстрада всё больше мельчала...
- Её зажимала советская цензура, с афиш убирали еврейские фамилии, с экранов телевизоров исчезали явно семитские лица, сатиру изживали, а юмор на эстраде опошлялся и переставал быть смешным.
- Потому что весёлые и находчивые эмигрировали.
- Те старые эстрадные юмористы, куплетисты и рассказчики, о которых мы сейчас говорим, получили закваску ещё до Революции и расцвели во времена НЭПа.
- Конечно. Когда мы с ними встречались, то всё время хохотали. В нашей стране всегда было над чем посмеяться. И, знаешь, тогда никто не думал о смерти. Думали о жизни. Нудников среди нас не было. Чем больше человек нудит, тем он ближе к концу жизни. А мы хотели, как в том анекдоте, «оттянуть свой бесславный конец».
- Тут напрашивается очередной вопрос: «В чём секрет долголетия»?
- В юморе, конечно! А чувство юмора связано с оптимизмом, с радостью, положительной энергией. Смех – это лекарство от депрессии. И ещё важно: смех заразителен. Вы смеётесь – и люди рядом с вами тоже смеются. Но и плохое настроение заразительно. Нудник нудит, нудит, и портит настроение другим. Те, кто живут с нудниками, быстрее умирают. Если бы нудные, скучные, мрачные были изолированы от общества, то нам бы жилось намного веселее. Нудизм, в смысле нудность, очень вреден для здоровья.
- А нудизм не в смысле нудности?
- Нудизм очень полезен. Я как-то попал на нудистский пляж и очень смеялся. Вообще человек с чувством юмора, любящий анекдоты, умеющий их слушать и ценить, умеющий рассмешить других, живёт намного дольше. У него больше шансов стать долгожителем. Кстати, администратор, поэт-песенник и книголюб Паша Леонидов, с которым я дружил сто двадцать один год, как-то на очередном моём юбилее сказал: «С Сичкиным трудно общаться. Я хочу пострадать, а он не даёт».
- Говорят, друзья вызывают вас вместо врача, чтобы вы подняли больному настроение.
- Не люблю хвастаться, но в Москве я как-то чуть перепил (был такой момент один раз в жизни), и меня с сердечной аритмией отвезли в больницу к профессору-кардиологу Богословскому. Он дал мне какой-то порошок, сердечный ритм восстановился и на этом проблема закончилась. Но в кардиологическом отделении профессора Богословского были очень красивые девчонки, будто он специально таких отбирал, 15 девчонок одна лучше другой. Я любовался ими и не хотел уходить. Я чувствовал себя вполне здоровым, а в палатах мужики лежали с инфарктами. Некоторые с повторными. Бледные, выглядели как покойники, на глазах слёзы, прощались с жизнью, на девок не смотрели, жён ненавидели, подозревали, что те, мол, ждут, когда они, наконец, помрут, чтобы опять выйти замуж. Приумывали себе чёрт-те что и всхлипывали в подушку. А я ходил по палатам и веселил больных.
Профессор Богословский уехал в отпуск. Когда он приехал, то удивился, что за время его отсутствия не было ни одного смертного случая. Все живы, улыбаются, рассказывают анекдоты и даже поют. И любовь к жёнам вернулась. «Что происходит?», спрашивает профессор, а медсёстры объясняют: «Это Сичкин виноват. Он ходит по палатам и всех веселит». Богословский говорит: «Девочки, с этого дня о чём бы Сичкин ни попросил – сделайте. Исполните любое его желание. Он - единственное спасение для репутации нашей больницы и лучшее лекарство для больных. Мой приказ: держать его у нас как можно дольше». И меня не выписывали. Я никак не мог вырваться оттуда. А я и не торопился, поскольку люблю всё красивое, а там было много очень красивых девчонок.
- Так же, как инфарктников в больнице, вы, наверно, веселили однокамерников в тюрьме?
- Был в моей камере один малолетка. Вообще-то его присудили к расстрелу и должны были сразу поместить в камеру смертников. Но камера оказалась занятой до отказа другими смертниками. И парня отвезли в нашу общую камеру, большую, просторную, со всеми тюремными удобствами. Он у нас хохотал так, что доходил до икоты. От моих шуток он хватался за живот, падал на пол, потом сам рассказывал анекдоты, сам всех веселил ещё лучше, чем я. Вот был артист! Может быть, не верил, что его скоро казнят? Но там, конечно, не всегда было весело. Чаще бывало очень грустно.
То, что показывают в кино, как уголовники сидят с гитарой и, довольные, поют блатные песни, это бред. На самом деле, в советских тюрьмах, в которых я сидел, просто кошмар. Резали вены, животы, калечили себя, вешались... Многие там не выдерживали. И ведь это уже были не сталинские времена! Но в тех камерах, где я был, никто не посягал на свою жизнь! Им со мной было весело, интересно, и, хотя мне было очень тоскливо из-за несправедливлсти приговора, спасала меня тюремная публика. Я же артист, и для меня лучшее лекарство от тоски – это публика, готовая меня слушать.
- Вам они аплодировали?
- Ещё как! Этим я лечился от депрессии, которая была из-за того, что посадили меня ни за что. Я был невиновен. Сознание этого разрушало психику. Но я боролся с собой и за себя - и победил, за что я сам себя очень уважаю. Я победил своё настроение. Я думал только о весёлом. Я находил смешное в самом ужасном. Я гнал от себя мысли о том, что может случиться завтра, вернусь ли я к любимой профессии, останусь ли здоровым в тюремных условиях. Если бы начал думать о том, что может быть ещё хуже, то всё, сник бы - и закончился Сичкин. Ну, нет! Конечно, бывало, и сейчас бывает настроение не очень хорошее, и тогда я на улицу не выхожу, пока себя не переборю, пока себя не развеселю.
- А зеркало в этом случае помогает?
- Нет, это опасно. Я же обаяшка! Если я подойду к зеркалу, то смотреться буду часа два-три, потому что трудно оторваться от такого красавца! Нет, я и без зеркала знаю, как себя развеселить. Я себе нравлюсь. Мне нравятся мои морщины. Это этапы большого пути оставили свои отпечатки. Они мне дороги. И вообще я так прожил жизнь, что у меня нет оснований себя не уважать, не любить. Я ничего подлого не сделал. Я не завистлив. Я рад, когда у кого-то всё хорошо. Исренне рад. А когда у иммигрантов хорошо, я просто в восторге. Кстати, насчёт русских иммигрантов. Если наш иммигрант добился успеха, это его личный успех, не наш общий, но если русский иммигрант совершил дурной поступок, если он оказался плохим человеком, то стыдно нам всем, потому что всех нас – в одну кучу. А я за подонков наших не хочу отвечать. Да, подонков среди нас хватает, к сожалению, но из-за них возникает понятие «русская мафия». И мы чуть ли не все в глазах американцев становимся «русско-еврейской мафией». Трое одесских евреев собрались выпить пол-литра, и уже мафия? Приписывают нам то, чего не существует. Мафия – это Коза Ностра, структура, целая сеть, паутина. Я такого не видел в нашей компании. Алкаши – да. Картёжники, доминошники – да. Карманники – да. Жулики – да. Но мафия? Нет.
- Борис Михайлович, вы великолепно сыграли Бубу Касторского в «Неуловимых мстителях» и в «Новых приключениях неуловимых», причём, во втором фильме ваша роль, практически, стала главной, после чего вы стали знаменитым артистом и пользовались такой всенародной любовью в Советском Союзе, что люди, зачастую, не зная вашей фамилии, звали вас Бубой Касторским. Как же получилось, что на пике славы вы подаёте на выезд из страны и эмигрируете в Америку?
- Ну, дело в том, что мне в моей стране в последние годы было довольно тяжко. Я не видел для себя иного выхода, как только уехать. Правда, подать на выезд я долго не решался. Боялся. Я ожидал, что могут быть провокации в отношении меня и членов моей семьи, что мне могут отказать в праве на эмиграцию, могут опять посадить. Страна-то у нас была с фантазией. Могли мне придумать какое-то нарушение, скажем, могли обвинить в том, что в детстве я украл яблоко из колхозного сада. Но когда я подал документы на выезд, то сразу успокоился: всё, пути назад нет, будь что будет! И получилось: уехал. Вернее, не уехал, а убежал, и виноват в этом не Сичкин, а тогдашняя власть. В своей первой книге «Я из Одессы! Здрасьте!» я пишу, что меня посадили в тюрьму ни за что, по сфабрикованному делу. Я просидел один год и две недели в тамбовской тюрьме. До этого семь лет шло следствие. Все эти годы мне не давали сниматься, и вообще работать не давали. Мою фамилию убрали из титров картины «Неисправимый лгун». Я играл там довольно большую роль переводчика.
- Я помню вас в этом фильме, но голос был не ваш.
- Меня переозвучил другой актёр. Я полтора года работал над фильмом «Повар и певица», но и там меня озвучили чужим голосом. Киношное начальство с подачи властей вело себя по-хамски по отношению ко мне. Интересно, что когда меня освободили «за отстутствием состава преступления» и когда были наказаны те, кто сфабриковал моё дело, начались провокации против моего сына Емельяна. А он очень талантливый композитор, окончивший консерваторию, мог бы принести немалую пользу своей стране, но им важно было отомстить мне за их же ошибку, и они набросились на сына, чтобы мне сделать больно, чтобы меня напугать. Им это удалось. Я же знал, что им посадить человека ничего не стоит. Как при Сталине было: кто-то рассказал анекдот, а ты слышал, но не заявил – получи 10 лет. Я-то помню те времена и знаю, где можно говорить, а где лучше помолчать. А мой пацан что думает, то и говорит, и его посадить, что плюнуть. Поэтому мне надо было спасать сына, схватить его в охапку и бежать. У меня была трёхкомнатная квартира с двумя балконами в Каретном ряду, в самом центре столицы. Для тогдашней Москвы, а для нынешней тем более – это богатство. У меня была дача в Новом Переделкино. У меня была машина, опять же роскошь по тогдашним меркам. У меня была известность: не было человека в стране, кто бы не знал Бубу Касторского.
Я говорю и выступаю на русском языке. Русский язык – основа моей актёрской профессии. Но я всё бросил и уехал в никуда. Уехал не в Америку, а уехал из Советской страны, бежал, можно сказать, от греха подальше. У меня был всего один чемодан на семью, сорок долларов на троих. Бежали в никуда. Английского я не знал совершенно. На наследство от Рокфеллера не рассчитывал. Всё, на что я мог надеяться, это на моральную поддержку американцев. Уехав, я лишался профессии, достатка, друзей, своей культурной среды, своих зрителей, любивших меня. Я бежал не от них, я бежал от удушающей системы, от держиморд. Ну, так кто виноват, что я бежал? «Вы виноваты, - говорил я им, - система ваша, идеология ваша, суды ваши». Да, я был обижен. Но не на народ, не на зрителей.
Народ там – самый терпиливый в мире, самый многострадальный. Я убеждён, что там несчастливы все нормальные, разумные люди, потому что не может человек быть счастлив, когда вокруг столько несправедливости, столько страдающих, несчастных людей. Я не могу понять, как наворовавший миллиарды олигарх может чувствовать себя счастливым, глядя на своего ребёнка, который ест севрюгу и чёрную икру, когда другие дети (и олигарх это знает) перебиваются картошкой и бычками в томате. Я страшно переживал в Москве, видя как возле метро стояли старушки и просили милостыню. Я раздавал им всю мелочь, которая была в кармане. Я видел, что это не профессиональные нищие, что они действительно голодные.
В Америке я нищим не подаю, так как знаю, что государство их обеспечивает, что их кормят бесплатно, что они, как и Борис Сичкин, в полном порядке. Даже в ещё большем порядке, чем Борис Сичкин, потому что, во-первых, прохожие бросают им деньги, а во-вторых, у них английский лучше, чем у Сичкина. Скорей они должны со мной делиться, а не я с ними. Когда я слышу, что на моей бывшей родине люди живут плохо, я совсем не радуюсь, мол, так вам и надо. Вовсе нет. Мне очень обидно за наш народ. Но к тем, которые ограбили народ и равнодушны к бедным, я отношусь с отвращением.
И ещё к коммунистам с их фанатической идеей перестройки мира по своему глупому разумению и строительства социализма в одной отдельно взятой к её несчастью стране. Хотя я могу понять тех, кто выходит с красными флагами и портретами Сталина, потому что им при Сталине, а потом при Хрущёве и Брежневе было, возможно, легче, чем сейчас. Они хотя бы могли купить поллитра водки и польскую колбасу с солёным огурцом. А сейчас многие и этого не могут себе позволить. Ведь пенсия там в сёлах просто смешная. А коммунистам я говорю: «Раз ты член этой партии, то должен разделить с ней ответственность за все её злодеяния. Возьми на себя ответственность за преступления Коммунистической партии и понеси наказание за соучастие в преступлених, то есть должен отсидеть тюремный или лагерный срок, чтобы искупить свою вину, прежде чем порвёшь свой партбилет и пойдёшь в церковь замаливать грехи».
- Борис Михайлович, вернёмся к периоду отъезда. Вы получили визу, сдали советский паспорт, собрали свой чемодан. Кто пришёл вас провожать?
- Начнём с того, что меня бы не выпусили, если бы мне не помог Буба Касторский. Когда я впервые пришёл в московский ОВИР (Отдел виз и регистраций), там все мне обрадовались, автограф просили, я шутил с девчатами, которые там работали и оформляли документы на выезд. А начальником там был генерал Рубашкин. Он знал, что уезжает какой-то Сичкин, а не куплетист Буба Касторский, который в полном порядке и уезжать не собирается. Если бы он узнал, что едет Буба Касторский, я бы оказался в положении Савелия Крамарова, которого два с лишним года мурыжили и не выпускали. Но девчата из ОВИРа генералу ничего не объяснили, и это меня спасло. Что же касается провожающих, то, как только стало известно, что я подал на выезд, многие перестали со мной общаться.
В день прощания у меня двери моей квартиры были широко открыты для всех, на оставшиеся рубли я накупил много продуктов и много водки. Кто не боялся врага народа Бориса Сичкина, приходили, ели и пили. Было весело, потому что я был весёлым. Только один человек был грустным – это Люся Гурченко. Она как села в уголок, так проплакала до утра. Как посмотрит на меня, так опять плачет, будто провожала меня на тот свет, откуда никто не возвращается. Ещё она говорила: «Хоть бы у вас там была какая-нибудь работа, чтобы отвлечься от трудностей жизни».
Люся меня плохо знала, потому что если я решил уехать, то моя психика настраивалась на другую волну и не допускала никаких сомнений. Я уже не думал, правильное принял решение или не правильное. Приняв решение, я обретал уверенность и оптимизм. Интересно, что когда я выезжал из России на короткое время, я очень тосковал по дому, мне хотелось скорее вернуться. Страдают от жизни в иммиграции те, кто одной ногой здесь, а другой там. У них ноги разъезжаются, как на катке. А я двумя ногами здесь, в Америке. И мыслями здесь, в Америке. И строю планы на будущее здесь, в Америке. Ну, а если ты соскучился, то купи билет и поезжай обратно, в гости. Ведь железного занавеса давно уже нет. Люди ездят туда-сюда. Поезжай, побудешь две недели в своей деревне, насмотришься, и больше не захочешь туда возвращаться. А захочешь туда вернуться насовсем, Сичкин деньги даст на дорогу. Без процентов. Но только в один конец.
- Итак, вы вылетели из аэропорта Шереметьево в Вену, потом поездом в Рим. Чем вам запомнилось то время?
- Там тоже было много смешного. Я написал об этом книгу под названием «Мы смеёмся, чтобы не сойти с ума». В ней я рассказываю о моей эмиграции и об иммигрантах. Как мы выезжали? На оставшиеся рубли мы купили авиабилеты с местами в первом классе. Мы – это я, моя жена Галя Рыбак и мой сын Емельян. Гулять так гулять! Смешно было то, что в первом классе мы были единственными. Честно говоря, я ожидал, что в Вене нам организуют торжественную встречу с цветами и симфоническим оркестром, исполняющим вальсы Штрауса, а дирижёром будет канцлер Австрии. Мы оделись соответственно этим ожиданиям. Я был в костюме-тройке с бабочкой. Емельян в костюме с галстуком. Галя в бальном платье. В общем, артисты летят! Представляете, какими идиотами мы выглядели? А встретил нас в венском аэропорту всего один человек, да и тот одессит-израильтянин в тенниске, немного приблатнённый, с автоматиком. Встретил и говорит:
- Значит, давайте так: кто в Израиль – налево, кто в Америку – направо.
Почти все пассажиры нашего самолёта пошли направо. Только две старушки – налево. Израильтянин указал на них и сказал:
- Вот их мы будем охранять.
- А нас? – удивился я.
- Да кому вы нужны, если едете в Америку? – ответил он вопросом на вопрос, как настоящий одессит.
И мы, трое идиотов в нарядных костюмах, потащили свои чемоданы в автобус.
- Наконец, вы добрались до Америки, поселились в Нью-Йорке, познакомились с нашими иммигрантами...
- Да, и первое, что я услышал от них: «Господин Сичкин, не думайте, что амерканцы нас любят. Они нас не любят». Откуда такой вывод? Когда я через много лет приехал из Нью-Йорка в Москву на выступления, меня там спросили:
- Правда ли, что американцы тупые, мрачные, без чувства юмора и очень некультурные?
- Кто вам такое сказал?
- Наши иммигранты, живущие в Америке и приезжающие навестить родственников.
И тогда я просто вскипел:
- Для того, чтобы решить, какие на самом деле американцы, надо хотя бы знать английский язык. Я уверен, что если в присутствии тех, кто утверждают, будто у американцев нет чувства юмора, нет культуры и что они тупые, сказать «Take it easy» («Тэйк ит изи», что можно перевести как «Не бери в голову»), они будут уверены, что им сказали «Возьми у Изи».
- Вы правы, Борис Михайлович. Как можно определить степень интеллекта человека, если ты не в состоянии с ним общаться, не знаешь ни его языка, ни истории его страны, ни его культуры, ни его анекдотов, наконец!
- Мне повезло. Я не думал, что буду сниматься в Голливуде, но я снялса в шести кинофильмах. Я встречался с умнейшими, талантливейшими людьми, такими как актёры Энтони Хопкинс, Харрисон Форд, Джо Пеши, как режиссёр Оливер Стоун. И все они тактично, интеллигентно вовлекали меня в свои беседы, несмотря на мой слабый английский и сильный русский акцент. Они очень уважительно относились ко мне, смеялись моим шуткам. Я получал огромное удовольствие от их компании. И ещё я наблюдал, с каким уважением эти богатые и знаменитые относятся к рабочим, осветителям, уборщикам и уборщицам, к статистам из массовки. В Советском Союзе снимавшиеся в массовке получали от двух до четырёх рублей за съёмочный день, который мог длиться 5 и даже 10 часов. Статистов там не кормили, впрочем, как и актёров. А в Америке всех участников съёмки кормят. Стоят столы с сэндвичами, салатами, безалкогольными напитками, причём, кормят всех одинаково: исполнителей главных ролей, статистов, рабочих. Все сидят за одним столом. Все одинаково уважаемы. Ничьё человеческое достоинство не ущемляется.
- Нет разделения на людей первой, второй или третьей категории?
- Нет, конечно. Посмотрите, как у американцев развита филантропия. Они помогают бедным людям и бедным странам, помогают пострадавшим от стихийных бедствий. Сколько раз Америка выручала Россию, давая деньги, строя заводы, снабжая военной техникой во время войны с Германией, поставляя продовольствие во время голода! Американцы отзывчивые, доверчивые. А мы воспринимаем их доверчивость как глупость. Мы их каждый раз обманываем, а они нам каждый раз верят. Значит, тупые?
- До относительно недавнего прошлого в Америке было принято верить на слово, не запирать двери дома, оставлять окна автомобиля открытыми.
- Доверчивого человека даже не хочется обманывать. Я в Америке никого ни разу не обманул. Я ценю их доброе отношение ко мне и моим близким.
- А там, в Советском Союзе, вы обманывали?
- Там человек, который ни разу никого не обманул, считался лохом. Честный человек вызывал подозорение. Мне приходилось делать вид, что я тот ещё пройдоха. Я врал, что обманывал.
- Вернёмся к Америке.
- Не думайте, что я не вижу проблем здесь, в Нью- Йорке. Здесь есть всё, и свои воры, и свои грабители. Меня двое пуэрториканцев ограбили, когда я только приехал. Так что, из-за них я буду ненавидеть всех испаноязычных? Из-за плохих афроамериканцев я буду ненавидеть хороших, которых намного больше? Или из-за плохих евреев я буду ненавидеть хороших, которых намного больше? Или из-за плохих русских я буду ненавидеть хороших, которых намного больше? Те двое, которые меня когда-то ограбили, были неправы. Вместо того, чтобы взять у Сичкина автограф, эти сволочи взяли у меня себе на память всё: и деньги, и документы. Правда, потом многое мне вернули, потому что полиция нашла грабителей. Этот случай, и многие другие случаи из моей уже американской жизни я описал в моей второй книге «Мы смеёмся, чтобы не сойти с ума». Кстати, Саша, я помню, что когда я в 1979 году только прибыл в Нью-Йорк, ты был первым человеком, который написал обо мне в «Новом Русском Слове» заметку под названием «Нашему полку прибыло». Такая встреча была для меня лучше, чем тот симфонический оркестр в Вене, которого не было.
- Спасибо. Поскольку вы никогда не обманываете, я вам верю.
- За ту встречу я у тебя в долгу
- А вот интересно, вы многим должны?
- Очень многим. И, как честный человек, я не умру, пока не расплачусь. Это означает, что я не умру никогда.
- От кого вы унаследовали чувство юмора?
- Дело в том, что я единственный из нашей семьи, родившийся в Киеве. Папа, мама, братья и сёстры, бабушки и дедушки – все одесситы. Поэтому корни мои оттуда, и юмор оттуда. Я генетический одессит.
- Кого бы вы из своих друзей артистов взяли с собой в эмиграцию, чтобы вам с ними и им с вами было хорошо?
- Я бы никого не взял, хотя многих уважаю, как талантливых людей. Не взял бы по одной причине: чтобы они меня потом не обвинили, что я их уговорил. Я даже свою жену готов был оставить в Москве, лишь бы она потом не считала, будто я её перетащил из родной страны вопреки её желанию. Но я, как профессиональный режиссёр, построил наши отношения так, будто инициатива отъезда исходила от неё. Я её пугал: «Если так пойдёт, я никуда не поеду». И тогда она меня успокаивала и уговаривала ехать. Поэтому она никогда не могла мне сказать: «Зачем ты меня сюда привёз!» А я ей в Америке часто повторял: «Какая ты молодец, что уговорила меня сюда приехать!» Я сказал, что никого бы не взял из друзей? Всё же взял бы одного – моего друга, актёра Аркадия Толбузина. Он в «Неуловимых» играл полковника Кудасова, который во второй серии меня убивает. Это на экране. А в жизни он был моим самым близким другом. Уникальный, очаровательнийший человек. К сожалению, очень рано, безвременно умер в возрасте 51 года. Если бы он был жив, я бы не уехал, потому что не смог бы его оставить. Либо мы бы уехали вместе, либо вместе остались. Мы настолько были не разлей вода, настолько одинаковы во взглядах, в отношении к жизни, просто как двойники, как близнецы. Щедрый, добрый, милейший человек был. Вот с ним не страшно в разведку пойти. Он бы меня закрыл от пули своей грудью, как и я бы его.
- Вы ведь дружили и с Тарапунькой, то есть Юрием Тимошенко, эстрадным артистом, выступавшим в дуэте со Штепселем - Ефимом Березиным?
- Это другое дело. Тарапунька – это великолепнейший артист и потрясающий человек, с огромным чувством юмора. Я его очень любил и всегда о нём вспоминаю, пишу. То, как он умер в 67 лет в поезде – трагедия. Ужасны были его семейные передряги, квартирные проблемы... Тяжело об этом вспоминать.
- Говорят, он, защищая своего партнёра Штепселя, дал по физиономии какому-то важному партийному функционеру?
- Да. Юру Тимошенко пригласили в ЦК Партии Украины. Я как раз встретил его в тот день случайно на Крещатике. Он был не в себе. Я спросил: «Ты чего такой расстроенный?» И он рассказал: «Меня вызвал секретарь ЦК Партии и сказал: «Слушай, Тарапунька, шо ты работаешь с эти жидом! Мы хотим тебе дать награду, но не можем, потому что жиду тоже надо будет дать. А если б ты был один, мы б тебе всё дали». Тут Юра развернулся и как врежет ему: «Ах ты, сволочь!» И ушёл. Если бы это был не Юра Тимошенко, любимец Политбюро ЦК в Москве, то дело бы кончилось тюрьмой, если не хуже. А так серкетарь ЦК Украины стерпел, но гадостей Юре там делали немало и в могилу свели. Юра Тимошенко был большой души человек. Его нельзя было не любить. Во время войны я с Юрой оказался в окружении под Ромнами. Мы, группа артистов фронтового ансамбля, выступали перед нашими солдатами в Ромнах. И вдруг в город вошли немцы. Надо было срочно выбираться оттуда. Грязь была страшнейшая. И мы застряли. Все добирались до своих любыми путями. Ансабль убежал. Нам сказали, кто хочет остаться, чтобы вытащить из грязи машины, оставайтесь. Вызвались добровольно помочь нашим солдатам я, Юра и третий артист, Микипенко. За это я потом получил свою первую медаль «За боевые заслуги». Мы там пять дней держались под пулемётным огнём. Многие солдаты, даже офицеры были подавлены, уже прощались с жизнью, и только мой оптимизм помог им выстоять, я их веселил, как мог, показывал фокусы, пел частушки, даже плясал в этом болоте, трязь из-под сапог разбрызгивал. Наконец, один мастеровой парень сумел починить трактор и одну за другой вытащил машины, на которых мы выехали. Кстати, когда я всех веселил, Юра Тимошенко так заразительно хохотал, что даже самые мрачные улыбались. Ох, как он хохотал! Он сам остроумнейший, талантливейший человек, ценил юмор других людей. Он и стихи писал. Светлый человек светлой памяти. В конце концов звание Народного артиста дали им обоим: Тарапуньке – Юрию Тимошенко, и Штепселю – Ефиму Березину. Не хотели партийные антисемиты давать Фиме звание, но злясь и ненавидя, дали. Тогдашние власти Украины, особенно в Киеве, отличались просто звериным антисемитизмом. Ненависть к евреям шла там от правительства. Это я хорошо знаю. На себе испытал. Помню, был там один композитор - еврей с чисто украинской фамилией. И партийное начальство требовало: «Пусть пишет нашу музыку только он, а не какие-то жиды». И ему поручали музыкально оформлять все правительственные концерты.
- Когда вы приезжали из Америки в Москву и выступали там, как вас встретили те, кто не хотел с вами прощаться?
- Меня в Москву давно приглашали, но я боялся туда ехать: могли устроить любую провокацию. Они там умеют это делать. Но в 1994 году решил поехать, потому что ситуация в стране тогда изменилась. Я согласился приехать, тем более, что, действительно, ничего дурного не делал и преступлений никаких не совершал. Моё первое выступление там было в Таманской дивизии, которая отмечала какой-то юбилей. Это был правительственный концерт: Кобзон и другие звёзды эстрады. А организатором концерта был друг Кобзона, Шабтай Колманович, которого разоблачили в Израиле как советского шпиона и за это он отсидел несколько лет в израильской тюрьме. Потом его отпустили, он вернулся в Россию, сказочно разбогател и занимался разными делами, включая работу с артистами. Он хотел со мной поздороваться, но я отвернулся, потому что мне он был противен. Я видеть его не мог. А ещё был на концерте один генерал-полковник.
Он подошёл ко мне со словами: «Слушайте, вот вы говорите хорошие слова о России, говорите, что любите русский народ, так чего ж вы уехали?» Я ответил: «Дорогой мой, мы бы не уехали, если бы в стране не было таких, как вы. Мы уехали не от народа, а от вас». Ну, я могу так в лоб сказать, если меня заденут. В Москве я и по радио выступал, и по телевидению. Мне задавали вопросы, в основном, доброжелательные. На концертах принимали прекрасно. Снимался я там в кино. Потом приехал ещё раз в 1996 году и было ещё лучше. Что же касается встреч со старыми друзьями, то я встречался, в основном, с теми, кто меня не боялся проводить в эмиграцию. А тех, кто не пришли тогда ко мне на проводы, я простил. Я прекрасно понимал тогда и понимаю сейчас: им незачем было рисковать.
Они не хотели «светиться». Это не значит, что они меня не любили, что предали нашу дружбу. За всеми отъезжающими следили, и в органах знали, кто пришёл провожать. Даже кинорежиссёр Кеосаян, который ставил «Неуловимых» и с которым я дружил, не пришёл. И слава богу. А если бы он пришёл, я бы сказал ему: «Уходи. Тебе что, нужны неприятности? Ты работаешь на Мосфильме. Там тебя ненавидят, как армянина. По ненависти ты идёшь на втором месте после еврея. Поэтому не нужна никому твоя смелость. Я знаю, как ты ко мне относишься. И ты знаешь, как я к тебе отношусь. Этого достаточно».
А когда мы могли бы встретиться в 1994 году, он умер. Ему было всего 57 лет. Там ведь талантливые, порядочные люди долго не живут. У меня нет никакого плохого чувства в отношении тех, кто не пришёл меня провожать и с кем была потом прервана связь. Дело в том, что там, в СССР, весь народ был напуган «гениальным» стратегом Иосифом Виссарионовичем Сталиным. Он запугал людей арестами, расправами, судами, расстрелами на много поколений вперёд. Сталин был настоящим атаманом, высшего класса паханом. Выше Гитлера. Он запугал весь народ, и, если люди боялись, я не могу их осуждать.
Человек вступал в Коммунистическую партию, потому что иначе ему не дали бы работать директором, или администратором, не дали бы сыграть роль Ленина, не приняли бы в аспирантуру, не избрали бы академиком, ну, так пусть он будет партийным! Дело ж не в том, что у тебя есть партийный билет. Важно, что ты на самом деле думаешь и как ты поступаешь. Я, скажем, дружил с Михаилом Аркадьевичем Светловым, замечательным поэтом. Он был одним из первейших, убеждённейших комсомольцев России, воевал с бандами, верил в революцию, несущую, как он думал, свободу, равноправие и добро. Верил, что крестьяне получат землю, что рабочие станут жить лучше, что после революции не будет антисемитизма. Разве он мог подумать, что Ленин и его соратники-большевики обманут свой народ, что по их приказу погибнут десятки миллионов? Когда он это понял, когда почувствовал и себя обманутым, у него исчезло желание писать стихи.
Романтизм ушёл.Осталась горькая ирония. Он мне говорил: «Боренька, если я когда-нибудь напишу стихотворение, так только про Гагарина». В конце жизни он, в основном, занимался переводами, инсценировками и переработкой пьес Карло Гоцци. Он мало писал, хотя очень нуждался. А ведь он был талантливейшим поэтом. Мог бы написать ещё много пьес и даже романов, а уж сколько песен мог бы написать. Но остался в памяти только песнями «Каховка» и «Гренада». Я его не обвиняю в том, что он сначала верил в революцию. Тогда, в начале 20 века, многие верили, и среди участников революции были наивные романтики, было немало хороших людей, желавших своей стране лучшего. Верили. Но их предали. Одних вынудили эмигрировать, других уморили или расстреляли.
У меня были друзья с партийными билетами, и я понимал, что это им нужно для карьеры. Такие были в стране условия выживания. Я не был членом партии, бог миловал, но я не думаю, что мне только из-за этого не дали сыграть ни Ленина, ни Сталина, ни Хрущёва. Зато Брежнева я сыграл в американском кино, хотя не был коммунистом. И мне было хорошо. Даже, когда мне плохо, мне хорошо, потому что у меня появляются силы бороться с плохим настроением. Я побеждаю в этой борьбе и очень за это себя уважаю, становлюсь уважающим себя, уважаемым человеком. И ещё: я люблю весёлых людей. Заете, когда я хожу по улице и вижу, как наши темнокожие или латиноамериканцы танцуют, я получаю удовольствие. Танцуют? Значит, счастливые, весёлые, им хорошо,и они делятся своим настроением с нами, и тогда мне тоже становится хорошо. Я от них заряжаюсь. И я люблю заряжать своим весельем других. Я не экстрасенс, но уверен, что давал заряд хорошего настроения всем, кто меня видел на сцене или на экране.
На прощание я попросил Бориса Михайловича прочитать свои знаменитые письма композитору Марку Фрадкину. Далеко за пределами артистических кругов была известна история, когда Сичкин хотел оставить квартиру в кооперативном доме артистов эстрады своей тёще, но на ту же квартиру нацелился композитор Фрадкин. Началась схватка, над которой потешалась сначала вся Москва, а за ней вся русскоязычная иммиграция. Вот история в изложении Бориса Сичкина.
«Мать моей жены с нами не уезжала, и, естественно, ее надо было обеспечить жилплощадью. Она была прописана с нами, но, поскольку оставаться одной в 3-комнатной квартире ей бы не разрешили, я договорился на обмен — двухкомнатная квартира с доплатой. Этот обмен должен был быть одобрен на собрании правления кооператива, членом которого я состоял.
Больше всех суетился композитор Марк Фрадкин. Он имел конкретные виды на мою квартиру и развернул активную деятельность еще до собрания: он обрабатывал членов правления, запугивая их тем, как может быть расценена помощь врагу народа, с именем КГБ на устах ходил по квартирам, собирал подписи жильцов против моего обмена, короче, делал все, что было в его силах, чтобы помешать.
На собрании кооператива выступил Фрадкин:
- Товарищи, нам надо решить вопрос об обмене Сичкина, в связи с тем, что он бросает нашу Родину, плюет на все то, что сделала для него эта страна и хочет выгодно переметнуться на Запад. Нас он просит в этом ему помочь. Давайте голосовать.
Почти все русские, включая членов партии, проголосовали за меня, а все евреи, которых было большинство, против. В результате тещу выгнали из квартиры, а я получил огромное моральное удовлетворение — еду правильно.
Первое, что я сделал в Вене, это отправил вызов Фрадкину и в придачу к нему письмо следующего содержания:
«Дорогой Марик!
Все в порядке, вся наша мишпуха уже в Вене, все удалось провезти и твое тоже. Как ты правильно сказал, таможенники такие же тупые, как вся вонючая советская власть и бигуди осмотреть не догадаются. Так и вышло, только у Симы очень болит шея, все-таки каждый весил три кило. Пусть Рая до отъезда тренирует шею, у тебя шея, конечно, покрепче, но ты ж в бигудях не поедешь. Как нам сказали, в Америке иконы сейчас идут слабо, а ты знаешь, израильтяне из голландского посольства совсем обнаглели и хотят за провоз 20 процентов.
Марк, вот прошло, казалось бы, всего несколько дней, а мы уже очень соскучились. Все со слезами на глазах вспоминают твое последнее напутствие: „Я рад и счастлив за вас, что вы покидаете эту омерзительную страну, кошмарное наследие двух мерзких карликов: картавого сифилитика Ленина и рябого параноика Сталина. Дай вам Бог!“ А как мы смеялись на проводах, когда ты сказал, что был и остаешься убежденным сионистом, а все твои якобы русские песни на самом деле основаны на еврейском фольклоре, сел за рояль, начал их одним пальцем наигрывать и объяснять, из какого синагогиального кадиша они взяты... Короче, ждем тебя и Раю с нетерпением, дай Бог, уже скоро.
Крепко обнимаем, целуем Арон, Пиля, Сима, Двойра и Ревекка».
Как мне впоследствии сообщил конферансье Борис Брунов, Фрадкин тут же побежал в КГБ и начал клясться, что у него нет икон и валюты и он никуда не собирается ехать. Там (еще раз) прочитали письмо и, пытаясь сохранить серьезное выражение лица, посоветовали успокоиться, его никто ни в чем не обвиняет, многие получают вызовы, но если он не собирается уезжать, ему не о чем волноваться. Фрадкин, тем не менее, был в панике, жена Рая на нервной почве начала курить.
Забегая вперед, второй вызов и письмо, но уже на адрес домоуправления «для Фрадкина» и якобы от другого лица я послал из Италии, и третье - на адрес Союза Композиторов РСФСР Родиону Щедрину для Фрадкина из Нью-Йорка.
Второе письмо:
«Привет, Марик!
Сразу по делу: твою капусту и рыжье получил, но с летчиками больше в долю не падай — они засветились. Канай в Севастополь, свяжись с кентами и попробуй зафузить моряков атомных подводных лодок. Как договаривались, я откусил три косых, остальное твое, тебя ждет. Антиквар превращай в зелень, его не втырить и могут закнокать. Вообще, ходи на цирлах, подальше от катрана, шныров и козырных — тебе сейчас самое время лепить темнуху. Учти, телефон прослушивается — ботай по фене. Слыхал парашу, как ты вертухаям туфту впаривал — все правильно, пока не откинешься, хиляй за патриота. Вся маза тебя ждет, на любой малине будешь первым человеком, братва мечтает послушать в твоем исполнении песни Шаинского. Поменьше пей и чифири, а то, что Рая шмалит дурь, не страшно — главное, чтоб не села на иглу. Бывай, до встречи. Валера».
Фрадкин потерял сон, не помогали сильнейшие снотворные, снова побежал в КГБ, потом в домоуправление, ходил по квартирам, бился в судорогах и кричал, что он не имеет к этому никакого отношения, а все это провокации Сичкина. Рая курила одну за одной и дошла до 4-х пачек в день. В КГБ хохотали до слез и с нетерпением ожидали следующего письма и очередного визита идиота.
Письмо третье:
«Здравствуй, дорогой Марк! Прости, что так долго не писали, но сначала хотели получить товар, чтобы ты был спокоен. Слава Богу, все окей, все контейнеры прибыли, с аргентинцами расчитались, так что ты уже в порядке: даже за один контейнер Рая спокойно может открыть массажный салон, а блядей среди иммигрантов навалом. Вообще, если ты сможешь переправить хотя бы 25 процентов своего состояния, то до конца жизни здесь будешь купаться в золоте. Если ты еще не обрезан, то здесь можно устроить за большие деньги: все иммигранты придут посмотреть на обрезание композитора Марка Фрадкина. Свою коллекцию порнографии не вези, здесь этого добра полно, оставь Жене. Да, и скажи ей, чтобы хотя бы до вашего отъезда перестала фарцевать — береженого Бог бережет. Марик, мой тебе совет: пока ты в Союзе, учи нотную грамоту и хотя бы чуть-чуть гармонию — там ты можешь напеть мелодию, и „негр“ ее тебе записывает, а здесь негров много, но все они такие грамотные, как ты.
У нас все хорошо: молодые получают вэлфер, старые — пенсию, а бизнесы на кеш. Английский можешь не учить, он здесь не нужен: на Брайтоне все на русско-еврейском жаргоне с одесским акцентом, а то, что у тебя первый язык идиш — огромный плюс. Тебя вся помнят и ждут, а твою знаменитую шутку: „Если бы Фаня Каплан закончила курсы ворошиловского стрелка, мы намного раньше избавились бы от этого картавого фантаста“, — здешние артисты читают со сцены.
С нетерпением ждем встречи,
3ай гезунд апдетер Мотл Фрадкин!
Целуем
Наум, Фира, Бася, Абрам и тетя Рахиль!
P.S. Будете ехать, пусть Рая не глотает камни — Соня так и не просралась! »
Эта история и многие другие описаны Борисом Сичкиным в его книге «Мы смеёмся, чтобы не сойти с ума».
Добавить комментарий