Морозным январским утром 1921 года к перрону железнодорожного вокзала Курска подошёл состав, прибывший с Юга Советской России. Как только пассажиры покинули поезд, следом за ними по вагонам пошли санитары местного госпиталя с носилками. Они вытаскивали трупы умерших во время поездки и складывали их штабелями неподалёку от станционных путей. Ввиду сильного мороза, сапёры местного гарнизона с помощью взрывчатки готовили братские могилы, а похоронные команды перевозили покойников. Как правило, одновременно хоронили от двухсот до трёхсот человек.
Когда санитары Егасов и Сморыжёв вытаскивали очередного покойника из вагона, фельдшерице Анне Митрофановне Ситниковой, которая вела статистический учёт умерших в пути и собирала их документы, показалось, что она услышала стон. Подойдя поближе к носилкам, Ситникова взяла лежащего человека за запястье.
«Pulsus filiformis (лат. − пульс нитевидный)», − вспомнила Анна уроки начальника госпиталя доктора Башмакова, и, глядя на умирающего, строго сказала:
– Сыпной тиф. Быстро несите больного в тифозный барак госпиталя, да Паспортную Книжку захватите!
– Ситникова, считай, что у тебя «крестник» образовался, так что с тебя причитается.
– Вы и так уже с утра «напричитались». Эй, саквояж по дороге не оброните, а то, я вас знаю.
Если санитаров сопровождал пожилой фельдшер Галкин – хронический алкоголик, то санитары обирали умерших прямо при нём. Часы, деньги, кольца, дорогие нательные крестики, – всё шло в «общий котёл», а потом дружно пропивалось. Но мародёрствовать при Ситниковой они стеснялись, а, кроме того, это могло дойти до Башмакова или комиссара госпиталя. Поэтому в её дежурство трупы обчищали в момент укладки их в штабеля. Анна подняла со снега санитарную сумку с документами покойников, положила в неё журнал статистики и пошла в госпиталь.
– Господи, какие у этого Новака ресницы, прямо как у девушки, − подумала она вслух, а потом добавила, сердясь на себя, – Ну вот, глупости какие.
Через десять дней Новака перевели из тифозного барака в палату выздоравливающих. Наголо остриженный, сильно похудевший, он едва мог передвигаться. Хотя кормили из рук вон плохо, но покой и уход сделали своё дело – больной немного окреп. Когда, ближе к ночи, гасили свет и шум в палате затихал, он доставал молитвенник, и, держа его в руках, наизусть повторял знакомые с детства слова.
Как-то Новак повстречал Ситникову в коридоре. В белом халате, стройная, с пепельными волосами, выбивавшимися из-под белой косынки, она показалась ему очень красивой. Убедившись, что поблизости никого нет, Новак сказал,
– Анна Митрофановна, я хочу поблагодарить вас.
– Но за что?
– Вы спасли мне жизнь, а это не так уж мало.
– Ну, что вы, это мой долг. Больные обычно называют нас санитарками, фельдшерицами, нянями, а ведь на самом деле мы сёстры милосердия. Именно милосердия. А как вы себя чувствуете, гражданин Новак?
– Спасибо, намного лучше. А можно я вас попрошу называть меня Павлом?
– Хорошо, я согласна, – Анна улыбнулась, и две чуть заметные ямочки украсили её лицо.
Спустя пару недель, Новака попросили зайти к начальнику госпиталя. Он постучал в дверь и заглянул в кабинет.
– Вы меня звали, доктор? Моя фамилия Новак.
– А, заходите, – Башмаков заглянул в историю болезни. – Павел Романович, вы ведь по профессии ветеринар?
– Совершенно верно.
– Вот видите, мы с вами в некотором роде коллеги, только вы врачуете наших «меньших» братьев. Голубчик, помогите госпиталю. На конюшне сам чёрт ногу сломит, сущий беспорядок. По списку двенадцать лошадей, а из них больше половины больны. Поехать за продуктами или за дровами не на чем, старший конюх Холодков совершенно отбился от рук, пьянствует, дерзит.
– Я согласен, но у меня из одежды только это, – Новак распахнул больничный халат, из-под которого виднелись бумазейная нижняя рубаха и кальсоны, – да и помощник мне не помешал бы.
– Павел Романович, голубчик, я дам вам записочку нашему завхозу Путляеву, он вас приоденет, а в помощь дадим кого-нибудь из выздоравливающих больных.
На складе Новаку подобрали слегка обгоревшую шерстяную гимнастёрку, офицерские брюки-галифе, из которых кто-то выпорол красные канты, английские кожаные ботинки с обмотками, длинную кавалерийскую шинель с «разговорами» - поперечными нашивками-застёжками на груди - и барашковую шапку.
Когда Новак с помощником Каюмом Мустафиным, с которым он был знаком по тифозному бараку, подошли к воротам конюшни и распахнули их, то в голове Павла Романовича возникло выражение, которое он знал ещё в начальных классах гимназии – «авгиевы конюшни». Стойла и денники, заваленные неубранным навозом, полусгнившая солома вперемежку с клочьями сена, обглоданные лошадиными зубами пустые ясли – всё говорило о полной разрухе. По конюшне валялись обрывки конной упряжи, сломанные колёса от телег и загаженные конские попоны. Амбар для фуража был пуст, на полу виднелись остатки просыпанного ячменя, повсюду, не таясь, бегали мыши. Из разбитых окон, кое-как заколоченных горбылём, нещадно дул ледяной ветер.
– Есть тут кто живой? – позвал Новак. Из глубины конюшни появился чумазый подросток, на вид лет шестнадцати.
– Я − Васятка, а вам чаво надоть?
– Послушай, а где конюхи?
– Дяденьки Холодков и Егоров продали привезённый овёс и два дня, как запропали, а я, воопче-то, помощник конюха.
– Ну вот что, Васятка. Я Павел Романович – ветеринар, а это – Каюм Мустафин, он со мной. Нас прислали навести здесь порядок. Давай, показывай лошадей, и вообще всё что тут есть в наличии.
Лошади выглядели ужасно. Впавшие бока, говорившие о постоянной бескормице, покрытые коростой шкуры, нестриженые гривы и хвосты. У некоторых животных на спинах и ногах открытые раны, большинства из них не подкованы, на пожилого мерина с выбитым глазом было страшно смотреть.
Для начала лошадей напоили, предварительно помыв вёдра, положили в кормушки сена, ибо никакого другого корма в конюшне не имелось. Запрягли в подходящую телегу крупного гнедого жеребца, который еле передвигал ноги, и стали убирать навоз. Так проработали до позднего вечера, а чтобы не прерываться, за ужином на кухню послали Васятку.
Утром работа была продолжена. Каюм с Васяткой вывозили навоз, а Новак отправился в госпиталь, нашёл Анну и, рассказав о своём новом «назначении», попросил достать карболки, серы, медного купороса и зелёного мыла. На конюшне он нашёл берёзовый дёготь, на его основе приготовил лечебную мазь, заварил «осьмушку» махорки для табачного отвара, а затем принялся чистить и мыть лошадей. Первой он вывел во двор невысокую гнедую кобылу, судя по зубам, лет десяти. Её согнутые в коленях ноги дрожали и подгибались, а когда рука легла на круп, кобыла испуганно вздрогнула – видимо, болели почки. Новак начал потихоньку поливать лошадь водой и осторожно тереть мягкой щёткой. Неожиданно он заметил на левом бедре знакомое тавро Прилепского конного завода, и сердце его заныло. «Господи, вот где довелось встретиться»: растроганно подумал он, и, устыдившись собственной слабости, прикрикнул на кобылу:
– Стой спокойно!
Внезапно ворота распахнулись, и в конюшенный двор ввалились двое – широкоплечий верзила с громадными кулаками в женской меховой шубе, снятой с десятипудовой купчихи, и невысокий, вертлявый человечек в куцей шинельке, потрёпанной буденовке со споротой звездой и штофом мутного самогона в руке.
– Гляди, Егоров, да у нас, никак, гости. А ты, чего сюда припёрся? – обратился здоровяк к Новаку, разя перегаром. Тот попытался объяснить, зачем он здесь, но его и слушать не стали. Человек в шубе заорал на весь двор,
– Васятка, сучонок, дуй сюда!
– Дяденька Холодков, тебе чаво?
– На, вот тебе денег, сбегай за самогоном, да поживей.
– Никуда он не пойдёт, ему работать надо, – спокойно произнёс Новак, хотя внутри у него всё закипело. Из конюшни вышел Каюм и подошёл поближе.
– Ты что это тут командуешь, вошь тифозная! Пошёл отсюда на …, пока я тебя не прихлопнул, – и Холодков с силой толкнул Новака в грудь обеими руками. Не ожидавший удара, тот отлетел на несколько метров и упал, ударившись спиной о телегу. Егоров радостно заржал,
– Лёничка, добавь ему ещё!
Новак незаметно подобрал лежащую на земле подкову, крепко сжал её, поднялся и приблизился, держа правую руку за спиной.
– А, гнида буржуйская, сейчас тебе конец, – зарычал Холодков и двинулся вперёд, размахивая кулачищами. Павел Романович, вспомнив уроки английского бокса, которому обучал его в Константиновском училище юнкер князь Мещерский, расставил ноги, слегка наклонил корпус и, уклоняясь от удара, со всех сил ткнул нападавшего в зубы.
В этот удар Новак вложил то, что копилось в его душе все эти годы, – разорённое родительское гнездо, гибель ни в чём не повинных людей, виноватых лишь в том, что они более образованы и богаты, чем другие, десятки тысяч подло замученных и убитых его товарищей, дикие расправы над священнослужителями.
Холодков рухнул наземь и затих. Егоров подхватил обломок оглобли и попытался вмешаться, но подскочивший Каюм ударом сапога между ног согнул того пополам. Через минуту всё было кончено. Трясущийся от страха Васятка поливал водой голову мычащего и выплёвывающего кровавое крошево зубов Холодкова и помогал тому подняться. Когда собутыльников выталкивали за ворота, Новак негромко сказал Холодкову,
– Ещё раз здесь увижу – убью.
Ворота заперли, и молчаливый Каюм, посмотрев на Новака, неожиданно улыбнулся и сказал,
– Ай, маладес, бик яхши (очень хорошо).
Спустя месяц, конюшня преобразилась. Навоз и затоптанная соломенная подстилка ежедневно вывозились, упряжь и сбруя были починены и развешаны по стенам, телеги отремонтированы, ячмень, овёс и сено сложены в фуражном сарае, почти все лошади были приведены в порядок. Всё это совпало с большими переменами в жизни страны – чтобы преодолеть разруху, восстановить заводы, фабрики, транспорт в середине 1921 года большевики приняли НЭП – Новую Экономическую Политику, которая вновь разрешила свободную торговлю и использование наёмного труда, то есть, в известной степени, был реставрирован капитализм.
Жизнь в Курске стала понемногу приходить в нормальное русло. На базарах появились продукты, открывались частные магазины и пивные, заработали синематографы и даже драматический театр. Новый экономический порядок не обошёл стороной конюшню Новака. Прослышав про «кудесника-ветеринара», да ещё и с дипломом, к нему начали приводить больных лошадей, нередко оставляя их на время лечения. Деловой Каюм взял на себя обязанности «казначея», осуществляя хитроумные денежно-обменные операции. Он занимался извозом, закупал и продавал фураж, арендовал соседний с конюшней сарай и устроил в нём кузницу для ковки лошадей, заведовать которой взялся один из выздоравливающих – хохол Прощенко, проработавший в родной Виннице «ковалём» более тридцати лет.
Как-то за ужином, когда Васятка уже ушёл, Каюм спросил,
– Павел, ты что акча (деньги) боишься? Работай утро, работай день, работай ночь, тебе акча не надо?
– Да зачем мне деньги, у меня и так всё есть. По правде сказать, кроме Прилепы мне никто не нужен.
– Ты, однако, тупас (глупый). Вот, акча, воскресенье иди на базар. Другой одежонка купи, Анна гулять зови. Она на тебя сильно глядела.
В ближайший выходной Новак отправился в «Нахаловку» – главную «барахолку» Курска, чтобы купить что-нибудь подходящее. Повстречав случайно на рынке Анну, он слегка растерялся, но та весело поздоровалась и спросила,
– Павел, вы что-то здесь собираетесь купить?
– Да. Честно говоря, у меня своей одежды нет, только та, что Путляев мне подобрал. Вот Каюм и посоветовал мне сюда прийти. Говорит – ни одна девушка на меня не посмотрит, пока не приоденусь. Вы мне не поможете, а то я в этом полный невежда.
– Молодец ваш Каюм. Ладно, так и быть, пошли, но только деньги спрячьте подальше – тут полно воров-карманников.
Она взяла его под руку и повела в торговые ряды. Спустя три часа, приобретя «городской» пиджак, тёмные брюки «навыпуск», «гражданские» ботинки и пару белых сатиновых косовороток, они с трудом выбрались на свежий воздух.
Павел поблагодарил Анну за помощь, сказав: «без вас я бы погиб», и, смущаясь, пригласил её пообедать в бывший трактир «ПЕТРОВИЧ», а ныне − «Ресторан «ДЮФРЕ», в котором он пару раз бывал с Каюмом и его деловыми знакомыми.
Анна вела себя за столом непринуждённо, мило шутила и даже не отказалась от предложения выпить водки. Павел рассказывал о Варшавском оперном театре, о великих русских певцах Шаляпине, Собинове, Неждановой, которых он там слушал, и мысленно благодарил пани Валиевскую, которая в своё время не пропускала ни одной оперной премьеры. По дороге домой заговорили о докторе Башмакове, и Ситникова вспоминала, как познакомилась с Александром Леонтиевичем и его женой Тамарой Эрастовной в санитарном поезде в 1915 году, в котором она служила сразу после окончания гимназии и курсов сестёр милосердия. Прощаясь возле госпитального флигеля, где она жила, Павел ещё раз выразил свою благодарность и предложил сходить в синематограф, когда она будет свободна.
На появившиеся заработки Новак, по совету Каюма, снял комнату в доме пожилой вдовы, сумевшей избежать уплотнения жилплощади за какие-то заслуги её покойного мужа – владельца типографии − перед нынешними властями. Придя домой, Павел достал молитвенник матери и надолго задумался. Он и помыслить себе не мог, что в его душе, измученной и израненной всей чередой событий этих грозных лет, может найтись уголок для чувства любви, но его влекло к этой почти незнакомой женщине, которой он обязан своим спасением. Затем задул керосиновую лампу-«трёхлинейку», прочитал «Молитву о спасении души» и мгновенно уснул.
Лето 1921 года выдалось крайне тяжёлым. На территории европейской России царила настоящая засуха. В Поволжье голодало около 15-ти миллионов человек, первыми от голода умирали дети и старики. Десятки тысяч людей, спасаясь от голода, двинулись в крупные города. Госпиталь задыхался от наплыва больных, которых практически нечем было кормить. Врачи и остальной медперсонал работали почти круглые сутки. На конюшне Павла была такая же безрадостная обстановка. Лошади болели от бескормицы, запасы фуража катастрофически таяли.
Анна и Павел почти не виделись, лишь один раз, вечером им удалось погулять. После прогулки, она пригласила Павла к себе домой попить чай и познакомила со своей подругой, доктором Юровой, вместе с которой они снимали небольшую комнатку. Только осенью им удалось встретиться вновь. Стоял тёплый вечер, они долго гуляли - и вдруг Анна предложила пойти к нему домой. В комнате Павла царила «спартанская обстановка»: стол, стул, небольшой гардероб, громадный книжный шкаф, доверху набитый книгами, принадлежащими хозяевам, и железная кровать, застеленная суконным солдатским одеялом. Павел извинился, что ничего, кроме чая и хлеба, он предложить гостье не может, но Анна вместо ответа подошла и поцеловала его.
Наступил 1922 год. На Рождество Анна сказала Павлу, что у них будет ребёнок. У него сильно забилось сердце, он нежно её обнял и произнёс: «Ну вот, теперь нас трое».
У Анны долго не хватало духу написать письмо родным, но наконец она решилась: «Дорогие мама и папа! У меня в жизни произошли большие изменения. Я повстречала одного человека, причём обстоятельства этой встречи настолько необычные, что их впору можно описывать в авантюрном романе. Человек он порядочный, мужественный, умеющий постоять за себя, внешне очень красивый. Родом из города Юрьева, он в раннем детстве потерял родителей и воспитывался дядей. Зовут его Павел Романович Новак, по профессии − ветеринар, или, как раньше говорили, «коновал». Павел немногословен, почти не шутит, много читает, особенно сочинения графа Толстого. Говорит, что раньше на это не было времени.
Я переехала к нему жить, скоро у нас будет ребёнок, скорее всего, к середине лета. Я знаю, что мама мечтала о венчании в церкви и красивой свадьбе, но, увы, всё это осталось в прежней жизни, которой уже никогда не будет».
Отец Анны – Митрофан Авдеевич Ситников, родом из семьи уездного землемера, с отличием окончил сначала реальное училище, а затем Императорское московское техническое училище (ИМТУ), где проявил значительные успехи в химии и механике. Инженер Ситников стажировался в Берлинском техническом университете, а также на бельгийском оружейном заводе FNAG. В 1908 году был назначен казенным управляющим завода «Русско–Бельгийского общества патронных заводов», расположенного в Кунцево. В 1890 году он женился на Глафире Николаевне Тумановой – дочери купца 2-ой гильдии. С Митрофаном Авдеевичем у них было двое детей – Николай и Анна.
Получив назначение в Кунцево, Митрофан Авдеевич купил земельный участок на Рябиновой улице, неподалёку от храма Спаса Нерукотворного образа на Сетуни. Вскоре там был построен просторный дом и заложен большой яблоневый сад, саженцы для которого он выбирал лично.
Письмо от Анны привело ее родителей в совершенное замешательство, тем более, что от сына Николая, который служил мичманом на линкоре Балтийского флота «Петропавловск», никаких вестей не было. После подавления Кронштадтского восстания против большевиков в марте 1921 года, он с частью экипажа ушёл в Финляндию по льду залива, и тревога за его судьбу не покидала семью.
Митрофан Авдеевич в ответном письме писал: «Дорогая дочка, пожалуйста, тщательно следи за своим здоровьем, ведь теперь ты несёшь ответственность за будущего ребёнком. Мы с матерью считаем, что ты и Павел Романович должны, непременно, в ближайшее время переехать жить к нам в Кунцево. Средства, необходимые для переезда, могу выслать немедленно. С Николаем всё по-прежнему. Целуем, родители».
Перед самым отъездом Павел столкнулся с доктором Башмаковым, и тот попросил заглянуть к нему «на минутку». Александр Леонтиевич прикрыл дверь, достал из шкафчика небольшой графинчик, судя по всему с разведённым спиртом, тарелку с кусочками хлеба и парой ломтиков сала.
– Голубчик, давайте выпьем «на дорожку», а то когда ещё доведётся выпить.
Доктор ловко разлил спирт, они чокнулись и выпили.
– Кстати, я давно хотел сказать вам одну вещь. В студенчестве я увлекался психиатрией. Однажды мне попался трактат великого знатока человеческих душ Оноре де Бальзака под названием «Теория походки», где он рассматривает походку людей в зависимости от их профессии. Например, походку военного отличает неподвижный торс и ноги, как бы идущие сами по себе. Вот только про походку ветеринаров у Бальзака почему-то ничего не было.
Что-то похожее на удивление промелькнуло во взгляде Новака. Башмаков выразительно посмотрел на него и предложил выпить ещё по одной. Немного захмелев, доктор прослезился, пожал Павлу руку и сказал,
– Берегите нашу Анечку, ведь она нам с Тамарой Эрастовной – почти как дочка. А насчёт моего юношеского увлечения психиатрией - не извольте беспокоиться. Я и прежние власти не сильно-то почитал, а уж нынешние – увольте.
С отъездом очень выручил Каюм. Он приобрёл билеты, упаковал и доставил вещи на вокзал, помог сесть в поезд. Перед самым расставанием Каюм отвёл Павла в сторону, засунул ему во внутренний карман тяжёлый, тщательно упакованный столбик и шепнул на ухо: «Тут «николашки», алтын (золото), в Москва пригодится».
В июле 1922 года в семействе Ситниковых – Новаков появилась на свет дочка, которую, по просьбе Павла, назвали Марией, а в 1925 году родились близнецы Игорь и Руслан, названные так по просьбе Митрофана Авдеевича в честь героев его любимых русских опер.
В конце двадцатых годов в Советской России, после относительного затишья, снова подул злой ветер. Стремительно захватывающий власть коммунистический диктатор Сталин жёстко сворачивал НЭП, возвращая страну к политике «военного коммунизма». На миллионы крестьянских хозяйств накинули рабское ярмо коллективизации. Малограмотные специалисты, постоянные авралы, неумение чётко спланировать и организовать работу, низкая квалификация рабочих привели к провалу намеченных планов. Однако вместо признания собственных ошибок и неудач, большевики начали поиск врагов. Такими врагами стали наиболее трудолюбивые и зажиточные крестьяне, которых, иначе как «кулаки», не называли, и «бывшие», то есть дореволюционные технические специалисты.
После убийства Кирова в 1934 году маховик сталинских репрессий стремительно набирал обороты, достигнув своего пика в 1937-1938 годах. Кровавая секира Сталина и его подручных выкашивала руководителей партии, старейших большевиков, высший, средний и командный состав Рабоче-Крестьянской Красной Армии, работников государственной безопасности, наркомов, директоров заводов и колхозов, деятелей науки и культуры, священнослужителей, простых граждан.
В марте 1938 года Павел Романович прочитал в газете «Правда» сообщение о приговоре по делу Бухарина – Рыкова – Ягоды. В списке лиц, приговорённых к расстрелу, под номером 11 значился «Тульский Сергей Михайлович». В ближайшее воскресенье Новак отправился в храм Спаса Нерукотворного образа на Сетуни, купил свечу, зажёг от другой свечи, поставил её перед иконой Божьей Матери, прочитал молитву об упокоении души убитого: «Помяни, Господи, душу усопшего раба твоего Соломона», вытер набежавшую слезу и вышел из храма.
Через год Павел Романович тяжело заболел. Сначала он долго скрывал от домашних, что неважно себя чувствует, но Анна всё-таки заставила пойти к врачам. Диагноз был неутешительным. На некоторое время наступило улучшение, но потом всё стало совсем плохо. Анна крепилась, старалась проводить с Павлом больше времени, требовала этого же от детей. Больного выводили в сад, располагали под яблонями, и было слышно, как яблоки, упавшие с ветвей, со стуком ударялись о землю.
Вскоре после похорон Анне попался в руки молитвенник в тёмно-коричневом переплёте, с которым Павел не расставался во время болезни. Она откинула обложку, и на пожелтевшем от времени форзаце аккуратным и чётким почерком Павла было написано: «Помяни, Господи, души рабов твоих», и далее строчки, последняя из которых явно выделялась свежими чернилами:
«Лимберх Алексей Александрович, сконч. 1915 год.»
«Лимберх(Сабинина ) Мария Николаевна, сконч.1916 год.»
«Зарубин Николай Андреевич, убит апрель 1917 года, Франция.»
«Новак Павел Романович, убит 1921 год?»
«Адерман Соломон, убит 1938 год.»
«Лимберх Лев Алексеевич, сконч.1940 год.»
Несколько слов о прототипе главного героя повести «Штабс-капитан Лев Лимберх»
Часто ли читатели задумываются над тем, что литературные герои имеют прототипы в реальной жизни? Думаю, что да. К примеру, многим из вас известны прототипы героев романа Александра Дюма «Три мушкетера», пьесы Александра Грибоедова «Горе от ума» или произведения Бориса Полевого «Повесть о настоящем Человеке».
Имеется прототип и у героя повести «Штабс-капитан Лев Лимберх».
В конце 60-х годов я работал в «оборонке» − научно-исследовательском институте, который находился в Кунцево. Моим сослуживцем был Игорь Львович Имберх. Он был старше меня на семь лет, отслужил в армии, затем учился на вечернем отделении Бауманского института.
Любитель Гашека, Ильфа и Петрова, Джерома К. Джерома с хорошим чувством юмора, пожалуй, ближе к английскому, без идиотских анекдотов и расхожих шуточек. Игорь был отличным спортсменом (мы все тогда занимались спортом – футбол, волейбол, настольный теннис). Всегда аккуратно, даже франтовато одетый, он жил на Рябиновой улице, неподалеку от института, в частном доме (когда-то принадлежащем его отцу), вместе со своей мамой Анной Ефимовной, женой Александрой и двумя детьми.
Игорь много занимался домашним хозяйством – заготовка дров, сад и огород, кролики, ремонт дома. Помимо этого, Анна Ефимовна разводила и продавала цветы, и тут Игорь был для матери незаменимым помощником. Дело в том, что неподалеку от их дома на той же Рябиновой улице находился храм «Спаса Нерукотворного образа на Сетуни», к которому прилегало кладбище, впоследствии получившее название «Кунцевское». Поэтому сам бог велел торговать цветами, тем более что пенсия у Анны Ефимовны Имберх была грошовая.
Постепенно я с Игорем подружился. Он был «добрым товарищем» в том смысле, который вкладывали в эти слова классики русской литературы. Я стал бывать у него дома, познакомился с Анной Ефимовной, его сестрами и постепенно узнал некоторые факты из жизни их семьи. Когда я начал писать текст об истории Гражданской войны в России и подумал о главном герое, то в памяти всплыл отец Игоря – Лев Михайлович Имберх. Лично мне не довелось его знать, но рассказы родных, некоторые документы позволили представить себе образ этого человека
Вот, к примеру, «Выписка из Родословной Имберхов: «Определением Санкт-Петербургского Дворянского Депутатского Собрания от 02.03.1846 действительный статский советник Алексей Осипович Имберх (родился в 1790 г., умер 24 марта 1864 г., внук эмигрировавшего французского купца), признан, с семейством, в потомственном дворянском достоинстве с внесением в I часть Дворянской родословной книги. Данное Определение утверждено указом Правительствующего Сената по Департаменту Герольдии от 05.12.1847 за № 18068».
Достоверно известно, что Лев Михайлович Имберх родился 20 июля 1890 года в семье Михаила Алексеевича Имберха и его супруги Станиславы Александровны Имберх (Кемпская). А дальше начинается самое интересное: никаких фактов, документов, семейных воспоминаний о Льве Михайловиче Имберхе, начиная с раннего детства и до 1924 года вроде бы не сохранилось. Создается такое впечатление, что Лев Имберх нигде не учился, никакой специальности не имел, незаметно прошел Первую мировую войну, две революции, Гражданскую войну и «всплыл» в начале 20-х годов в Кунцево, причем, на самой что ни на есть его окраине. Так «спрятаться» возможно лишь в том случае, когда гражданин хочет полностью порвать с прошлым. Поскольку Лев Михайлович был дворянином и с большой степенью вероятности воевал в Белой армии, то в Советской России эти факты было смертельно опасно обнародовать. По воспоминаниям родных, Лев Михайлович, вроде бы, участвовал в Первой Мировой войне, был Георгиевским кавалером, но награды не сохранились.
Не исключено, что до 1917 года Лев Михайлович был женат, но затем развелся. Достоверно лишь известно, что в 1924 году он женился на Анне Ефимовне Павловой. Вот ее краткая биография. Родилась в 1892 году, в деревне Пяткино, Малоярославского уезда, Калужской губернии. В 1905 она году приехала в Москву и была прислугой в семье Льва Михайловича Имберха. В браке с Анной Ефимовной у них родилось семеро детей – пять девочек и два мальчика.
В 20-е годы Л.М, Имберх был председателем «Товарищества По Совместной Обработки Земли», после ликвидации которого стал начальником конного парка (конюшен) бывшего завода «Русско–Бельгийского общества патронных заводов». Это была очень ответственная работа, так как основной тягловой силой на оружейных заводах являлись лошади. Применение автомобилей, по соображениям противопожарной безопасности, категорически запрещалось (не дай бог, искра, а вокруг - цеха с порохом). Времена были крайне суровые, и даже плохая ковка лошадей, не говоря про конскую эпидемию, могли рассматриваться как вредительство.
Игорь вспоминал, что отец был очень ответственным человеком. Как-то уже после 1945 года, уходя на работу, Лев Михайлович попросил сына вывесить на доме красный флаг. Дело происходило перед самой годовщиной Октябрьской революции. Игорь заигрался и забыл о поручении отца. Придя вечером с работы и видя, что его просьба не выполнена, он велел сыну одеться и отвел его на улицу.
«Отец беседовал со мной не больше десяти минут, но за это время я понял, что собой представляет советская власть и как легко можно сломать не только свою жизнь, но и жизнь своих близких. Мне следует запомнить, что кругом полно «стукачей», которые спят и видят, как бы выслужиться перед начальством. Чувствовалось, что эти слова отец пропустил через себя неоднократно Этот разговор я запомнил на всю жизнь».
Вернемся к выбору прототипа моего героя − Льва Лимберха. Во-первых, это должен был быть дворянин, классово чуждый новому обществу. Во-вторых, в жизни этого человека должна была быть какая-то тайна. В-третьих, он должен был быть образованным человеком, а, по воспоминаниям семьи, Лев Михайлович свободно читал на иностранных языках и помогал детям в школьных занятиях.
И еще одно обстоятельство, которое подтвердило правильность моего выбора. Дело в том, что у Льва Михайловича Имберха был родной старший брат – Алексей Михайлович Имберх, который в 20-х годах взял себе псевдоним Ган. По правде говоря, его биография заслуживает отдельного очерка.
Вот только некоторые сведения о нем.
Видный деятель конструктивизма, возглавлял наиболее радикальное крыло движения, стремясь полностью заменить традиционные виды творчества дизайном и кино. Особенно активно экспериментировал в области полиграфии и кинематографа.
Был дружен с Александром Родченко и его женой Варварой Степановой, Александром Тышлером, Элем Лисицким, Сергеем Юткевичем.
Издавал журнал «Кино-фот» (1922—1923), был членом «Общества современных архитекторов». Оформлял как художник печатный орган общества − журнал «Современная архитектура» (СА), был членом его редколлегии.
По свидетельству очевидца, в середине 1930-х годов, работая на Дальнем Востоке, Алексей Ган громко, при людях, материл Сталина, называл его «рябой сволочью».
Арестован 25 октября 1941 года, 19 августа 1942 г. приговорён к расстрелу по статье 58-02. Расстрелян 8 сентября 1942 года в Новосибирске, в тюрьме №1. Реабилитирован в сентябре 1989 года.
Жена Алексея Гана — режиссёр-документалист Эсфирь Шуб.
А теперь сравним биографии двух братьев: старший – видный деятель конструктивизма, культурный, образованный человек, младший – заведующий конюшней. Как правило, так не бывает, и, безусловно, в жизни Льва имелась какая-то тайна, которую мы теперь уже никогда не узнаем.
Что касается героя моей повести «Штабс-капитан Лев Лимберх», − то каким он получился, следует судить вам, дорогие читатели.
С уважением и признательностью,
Лев Гуревич
Добавить комментарий