В середине двадцатого века
Загадал я неосторожно:
Двухтысячный год – моя веха,
А там закругляться можно.
Но двухтысячный год настал,
Посмотрел на себя я в зеркало.
Вроде бы и не стар
И солнце мое не померкло.
И силен, и собой недурен,
И жизненных сил – всем на зависть,
Так зачем выходить на поклон,
Когда еще поднят занавес?
Знать, решил меня ублажить
Тот, кто нами командует сверху,
Подарив мне вторую жизнь
Уже в двадцать первом веке.
Был у меня прадед,
Набожный более – менее,
Но с тем, кто над нами правит,
Он имел свои отношения.
Говорил с ним примерно так:
«Ста рублей у меня нет,
Но я тебе дам пятак,
А ты мне за это пять лет».
А когда истекал срок,
К богу вновь обращался дед:
«Так и быть, дам еще пятачок,
А ты мне еще пять лет».
Верите или не верите,
Но ушлый мой прадед, однако,
Хоть не обрел бессмертия,
Но прожил сто лет с гаком.
Эта мысль мне приходит в голову -
Знать бы только, куда обращаться –
Не пятак, но, пожалуй, сто долларов
Я бы дал с учетом инфляции.
Не знаю, что мне напророчено,
Но пока что мне очень приятно
Жить на земле сверхсрочно,
А к тому же еще бесплатно.
1937 год. Сталинская Россия. Четыре колхозных агронома присуждены к расстрелу за «вредительство». Жены трех из них едут в Москву: в их городке никто не взялся защищать заведомых смертников, один из местных адвокатов указал на московского защитника Седова, мол, поезжайте к нему.Три несчастных женщины добираются до квартиры Владимира Седова в 10 вечера. Седов и его жена пьют чай, о чем-то разговаривают. И вдруг – звонок. Этот поздний звонок мог перевернуть их жизнь - такое тогда случалось повсеместно, но пока пришли не за Седовым...
Добавить комментарий