В духе времени
Тема гибели старшего Садовского при мне в нашем доме почти не звучала. Но кое-что до меня дошло. Я знала, что папа всегда носит в душе семейную трагедию. Как я поняла из разговоров родителей, ему и его матери Елизавете Максимовне были известны лишь дата расстрела (конец 1918 года) и место - Петропавловская крепость в Петрограде. С неизвестностью они прожили жизнь. Еще слышала от мамы о посещении ею этого места в 1961 году, когда на ее глазах происходило нечто загадочное - с букетиком красных гвоздик и бабочкой. Мама склонна была считать, что с натюрмортом гвоздики- бабочка столкнулась не случайно. За всем этим стоит некая мистическая сущность, которая и вывела ее к точке расстрела папиного отца. Как знать, находилась она во власти воображения или оказавшиеся у нее в руках гвоздики и приметившая их бабочка указали путь к невостребованным прахам и неоплаканным могилам.
Не столь давно, то есть с колоссальным опозданием, я пыталась выяснить произошедшее со старшим Садовским. И кое-что мне удалось.
К сожалению, данные о преступлениях новорожденной советской власти долго были недоступны. И все же в конце 90-х годов, спустя восемьдесят лет после трагедии, когда были частично рассекречены архивы зловещей организации под названием ЧК, открылись факты происходившего в центре Петрограда. Мне посчастливилось (если можно так сказать применительно к расстрелам) узнать некоторые подробности совершенного на территории крепости. А выяснила я то, о чем не ведали члены моей семьи.
В те далекие времена с Петропавловской крепостью дело обстояло так.
В начале XX века там находился небольшой военный городок. Его обслуга жила своей жизнью - пользовалась сараями с кроликами, курами и прочей живностью. Революция изменила хозяйственный уклад городка. На пороге XXI века в одиннадцати ямах были обнаружены останки жертв 1918-20 годов. Тела родственникам не выдавали, о местах сброса не сообщали. Расстрелянные классовые враги были объявлены вне закона. Среди них находились великие князья, дворяне, специалисты. Кстати, зимней ночью 1919 года на территории Петропавловской крепости, раздетый до пояса, на краю вырытой могилы с десятком трупов, был расстрелян Великий князь Павел Александрович. Аналогичная участь постигла трех других Великих князей. Все они стали жертвами декрета “О красном терроре”.
Узнай папа и его мать о такой находке, едва ли страшное известие принесло бы им облегчение. Есть вещи, о которых лучше не знать. (К слову: после ухода родителей мне открылись и другие факты, обошедшие их стороной. О них речь впереди).
Расстрел старшего Садовского, безусловно, главная причина отравленного сознания моего папы. Семейная драма оставалась с ним до конца. Будучи подростком, я спросила его:
- Ты скучаешь по Ленинграду? Ведь это твой родной город.
И он искренне ответил:
- Я скучаю по Петербургу, но лишь по его архитектуре, Мариинскому театру, картинным залам.
Повзрослев (уже в Москве), я поняла роль произошедшего в его жизни. Мне стало ясно, почему он и Елизавета Максимовна взяли обет не возвращаться в город мертвецов. Нечто подобное происходило с Осипом Мандельштамом. Достаточно вспомнить его пронизанные болью строки: “Петербург, у меня еще есть адреса, по которым найду мертвецов голоса”.
Как следствие, Георгий Константинович никогда не изменял критическому взгляду на страну под названием СССР с уничтоженными ею невинными людьми. Такие темы, как политика Ленина с декретами и Сталина с ГУЛАГом (то и другое завалило страну трупами), пятилетние планы с дутыми показателями, звучали лишь в его разговорах с мамой и доктором Подушко.
Отец здраво смотрел на происходившее в стране. По своим убеждениям он находился в состоянии внутренней изоляции. Подобный настрой я бы назвала вынужденной (тайной) свободой сопротивления. Он не признавал насилия, а потому считал, что деятельность вождей, возведенных в божество, основана на подавлении и уничтожении личности - вне зависимости от того, какими патриотическими лозунгами, жизнерадостными песнями и бодрящими парадами она украшается. Одобрительные голосования на собраниях он называл единоГнусием. В обещанное вождями всеобщее счастье не верил. Его отношение к революции было сложным.
Как-то у нас дома прозвучало имя Ленина, и тогда папа вспомнил, что однажды слышал его выступление, и оно произвело на него впечатление. - “Ленин был гением особого свойства, - заметил отец. - Его гениальность состояла в произносимых словах и цинизме. То и другое оказывало колоссальное воздействие на людей, заряжало толпу энтузиазмом”. Еще он сказал, что власть и идея были главными принципами вождя.
Отец настороженно относился к высокопоставленным революционным деятелям, включая Дзержинского. В нем видел двуликого Януса: одной рукой спасал бездомных детей, другой - карал безвинных взрослых. Его критическая оценка распространялась и на Якова Свердлова, прозванного в народе “Черным дьяволом,” - правой руки Ленина. (Позднее я узнала много интересного об этом борце за дело революции - авторе раскола деревни на бедняков и кулаков, в 1918 году подписавшего декрет о “Красном терроре”. Оказывается, по совместительству он был хранителем золота и бриллиантов - своего рода партийной кассы).
Георгий Константинович не принимал приносящую смерть войну с ее кровавым месивом, и в этом отношении разделял взгляды Толстого на войну как тотальную бессмыслицу. Из маминых рассказов знаю, что массовое уничтожение людей в 1937 году он называл шутками, которые история не прощает. Она говорила, что расстрел поэта Николая Гумилева в 1921 году стал его личной трагедией. Подобные роковые события навсегда поставили точку в его отношении к советской власти.
Будучи взрослой, я поинтересовалась у папы:
- В период массовых репрессий тебе было страшно?
Он ответил утвердительно. Объяснение такому утверждению я запомнила.
- Но страшнее было за мою семью, - уточнил он. - Будь я арестован, вслед за мной последовали бы мои близкие. А жертвовать семьей я не имел права. Играть с властью было опасно. Каждый испытывал страх, а человеческая природа от него защищалась. Потому детей заводили, ходили на службу, в кино, на демонстрации. Ведь многие верили в грядущий коммунистический рай.
Подобно всему населению страны, конечно, он был скован жестоким режимом. Как разумный человек - свидетель происходившего на его глазах и знающий историю, здраво смотрел на события, отдавал себе отчет в том, что вне общества жить нельзя. Но открыто пойти против системы означало подключить себя и семью к оголенным проводам. По его мнению, бывают обстоятельства, вынуждающие молчать. И все же по духу он оставался внутренне свободным, как сильный человек отвечал за свои поступки.
Полагаю, что с таким грузом на душе ему нелегко жилось.
Мама рассказывала о преследовавших папу снах - отзвуках гибели отца, расстрелянного поэта Гумилева и многих его современников. Ему снилось, что его ведут на расстрел. Да и он сам поведал мне о своих снах на Карадаге в памятную ночь встречи рассвета. Лет через тридцать я прочитала строки Владимира Набокова. Написанные в эмиграции, они созвучны видениям отца.
Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывет кровать;
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.
Теперь, то есть спустя многие годы, могу с определенностью сказать: мой отец родился слишком поздно. Не знаю, какие взгляды были бы у него, если бы Россию не покрыла революция. Но между ним и советской властью лежала пропасть. Поскольку до “перестроечного” времени он не дожил, нельзя судить о его взглядах на этот важный этап в жизни страны с рухнувшей идеей построения коммунизма.
Семья - особая тема для моих родителей. Однако я с опозданием поняла суть их жизненного кредо. Оно базировалось на триаде: дом, профессия, хобби. Не случайно под их крылом я ощущала себя в безопасности. И не случайно на личном фронте годами делала попытки создать нечто подобное, но из этого, увы, ничего не вышло.
В противоположность папе, во мне отсутствовала антисоветская начинка. Родители захватили дореволюционное время, а я родилась в советской стране с ее атрибутами воспитания. Школа, пионерский лагерь с барабанным боем и хождением строем под красным знаменем, комсомол с патриотическими лозунгами делали свое дело. Мое поколение росло под аккомпанемент стихов и песен, звучавших как молитва. Пример тому - текст песни “Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…” Это означало, что поодаль от сказки, то есть в странах с “загнивающим капитализмом”, таится угроза… Когда тебя постоянно призывают к “труду и обороне”, ты готов верить во врага и обороняться.
Таким был незыблемый принцип советского воспитания, и он работал. Мне и в голову не приходило, что можно жить в иной стране и с иными убеждениями. Подобный взгляд на советскую действительность до поры до времени носила в себе.
В детстве и юности я ничего не знала о происходившем с отцом во время войны. Не ведала, например, где он был в период оккупации Крыма. Находился ли, как тогда говорили, “под немцами” или в ином месте? Родители на эту тему не распространялись, а меня она не особенно интересовала. Произошедшая с ним загадочная история стала мне известна от мамы (а ей со слов отца) лишь спустя годы в Москве. Рассказала она следующее.
В августе 1941 года , то есть еще до занятия Крыма фашистами, началось массовое выселение в Сибирь лиц немецкой национальности. Осенью Джанкой сильно бомбили. Было ясно: в город вот-вот вступят фашистские войска. То ли на улице, то ли на работе (мама не уточняла) к отцу обратился незнакомый человек. Он не представился, и вообще произнес всего несколько скупых фраз. Незнакомец поставил отца в известность о грозящей ему опасности: его вот-вот должны арестовать за связь с фашистской Германией, где у него имеются родственники. Стало быть, ему нужно срочно исчезнуть - покинуть не только Джанкой, но и Крым. Рекомендация того человека выглядела конкретно: Отправляйтесь в Среднюю Азию. Специалисты вашего профиля там нужны. Документы вам выправят. Сидите там не высовывайтесь. (Так и сказал: выправят). Кто и как их оформлял - осталось загадкой.
Того доброжелателя отец больше не видел. Он обладал независимым умом, то есть всегда принимал самостоятельные решения. Но в тот раз доверился предупреждению незнакомца. Буквально по следам встречи с ним с выправленными документами направился в глубинку Туркмении, где устроился на работу и затерялся. Добирался он долго и с препятствиями. В те дни бомбили железную дорогу, поэтому из Джанкоя ему пришлось уходить окольными путями. Дорога оказалась дальней и опасной. Недалеко от Крыма во время перестрелки он был ранен в руку. В прифронтовом медпункте рану перевязали. К счастью, кость не была задета. (Помню шрам на его левом плече). По пути встречались разного рода препятствия. До Средней Азии добрался нищий дистрофик. Но и там его не миновали неожиданности. Однажды его подкараулили неизвестные и сильно избили. Обращаться с жалобой и за помощью он не хотел, так как помнил предупреждение того доброжелателя не напоминать о себе. К концу войны отец подхватил инфекцию, оказался на краю смерти, в каком-то подвале его выходила сердобольная старуха. Еще с ним произошел трагикомический случай, когда его хотели женить на девочке-туркменке и ему чудом удалось избежать ритуальной туркменской свадьбы.
Это всего лишь штрихи происходившего с папой вдали от семьи. (Эпопея его бегства из Крыма и проведенное в Туркмении время - особая тема).
В Крым папа вернулся уже после его освобождения от фашистов. И тогда от доктора Подушко узнал о деревенском пристанище матери и жены. Через некоторое время он приехал к нам в Лычково, а потом мы втроем отправились в Джанкой.
Таким образом, “дело Садовского” закончилось благополучно, а загадочный покровитель остался в тени. После войны отец не делал попыток его найти. Ведь о нем абсолютно ничего не знал. Жив ли? Спас ли еще кого-то, предупредив о грозящей опасности быть арестованным? Так или иначе, эта история остается загадкой. По тем временам главным “преступлением” отца была несуществующая связь с затерявшимся во времени и пространстве немецким родственником, связь с которым оборвалась еще до революции.
Что касается советских “органов”, то они были осведомлены о подобном родстве. Значит, “дело Садовского” готовили давно, а его постоянно держали на заметке. Но по каким-то причинам (?) делу не был дан ход. Эта служба умела расставлять сети - вылавливать тех, у кого некогда имелись родственники в странах “загнивающего” капитализма. Выходит, отец давно был предметом интереса зоркого ока контролирующих органов.
Мама считала, что всегда есть место достойному поведению - даже в системе, заставляющей вздрагивать. В условиях жестокого сталинского контроля находились люди иного замеса, то есть не все чекисты продавали душу и совесть дьяволу, тем самым сохраняли человеческое достоинство, и тот незнакомец в качестве белой вороны был в их числе. Каким-то образом (?) ему стали известны планы относительно отца. Можно предположить, что он имел доступ к спискам людей, подлежащих аресту. И поступил так, как велела ему совесть. Ясно одно: его благородный поступок говорит о порядочности и смелости. Но остался тайной истинный мотив, побудивший его оградить незнакомого Садовского от грозящего ему ареста. Напрашивается мысль: был ли кто-то еще спасен этим достойным человеком?
Еще одна тема осталась для меня тайной: не знаю, верили ли родители в Бога. Во всяком случае, дома этот вопрос в открытую не обсуждался. Когда лет в восемь поинтересовалась у папы “Где живет Бог?”, получила краткий ответ: “В каждом человеке”.
Я упомянула факт отсутствия моего интереса в юности к семейным разговорам. Объяснение тому - возрастная разница. Значительная часть жизни родителей связана с другой эпохой, а потому такой разрыв во времени сказывался на наших интересах. Когда они вспоминали нечто отдаленное, я плохо понимала, о чем идет речь. Да оно меня особенно не интересовало. А теперь, достигнув возраста родителей, вытягиваю из памяти в ней осевшее.
Поскольку они время от времени затрагивали одну и ту же тему, она мне запомнилась. Как правило, в таких разговорах лидировала мама. Сперва я не понимала, почему речь идет об особе, портреты которой украшают школы и культурно-просветительные учреждения. Такой портрет висел в моей школе и маминой библиотеке. Лицо пожилой женщины с унылым лицом настолько приелось, что люди перестали его замечать. Поначалу я не могла понять, отчего в домашних разговорах ей уделяется такое внимание. Будто нет других интересных тем! В сущности, какое маме дело до невзрачной тетки, умершей лет двадцать назад? Да она ее в глаза не видела!
Оказывается, дело было и в “тетке”, и в маме. Будучи антиподами, они находились по разную сторону баррикад. Их связывали профессиональные интересы, но они смотрели на них с разных сторон. Надежду Садовскую вела по жизни многолетняя преданность библиотечной работе - непосредственное общение с литературой и читателями с их запросами. Старая большевичка с настенных изображений по имени Надежда Крупская считалась идеологом этого процесса. Вот тут-то и крылась причина несогласия мамы с ее действиями.
Была еще одна причина, побудившая меня вслушиваться в разговоры о жене и соратнице Ленина. Дело в том, что мама, доверчивая и мягкая по натуре, проявляла снисходительность по отношению к человеческим поступкам. Даже в неблаговидных видела нечто положительное. А о Крупской судила наоборот, то есть в жесткой форме. Такое несвойственное ей поведение стало второй причиной моего пробудившегося интереса к обсуждаемой теме. Не звучала бы она в нашем доме, едва ли в дальнейшем я проявляла бы интерес к жене Ленина. Но именно тогда, с подачи мамы и при поддержке папы, мне открылось немало любопытного о профессиональной деятельности старой большевички.
Интересно, что библиотекаря Садовскую совершенно не интересовала ее личная жизнь. Она судила о ее поступках исключительно через призму их различного подхода к общественной роли литературы.
Эта тема отчетливо звучала в нашей семье, даже стала долгоиграющей пластинкой. А потому хочу остановится на ней с долей подробности. Тем более, что впоследствии узнала то, о чем мама, думаю, не ведала.
Еще в начале 20-х гг. Н.К. (буду так ее называть) вступила на путь борца за чистоту нравов советских трудящихся. И в дальнейшем в этой работе преуспела. Она определяла программы: чему и как их учить, что им читать. Однако библиотекарю со стажем Садовской такая деятельность жены и подруги вождя не нравилась. Мама так и говорила: “В профессиональном плане стойкая большевичка мне не товарищ”.
Поскольку эта тема крепко ее задела, она возвращалась к ней спустя годы в Москве. Именно в ту пору благодаря ее памяти у меня сложилось представление о послужном списке Н.К. в разное время. Приблизительно он выглядит так.
Начиная с 1917 года, Н.К. стояла у руля создания народного образования. Она принимала непосредственное участие в планировании издания литературы и ее распространении - разрабатывала стратегию, подписывала приказы, курировала библиотеки. Роль главного идеолога советского образования и воспитания, разумеется, требовала напряженной работы, длившейся двадцать лет. В 30-е годы Н.К. проявляла своеобразное отношение к детской литературе, например, была противницей детских сказок, в связи с чем называла сказки Корнея Чуковского “болтовней”. (После такого наезда Корней Иванович перестал их писать ). Противница воспитательной системы Антона Макаренко, Н.К. перекрыла ему кислород. (Вскоре создатель знаменитых трудовых колоний и автор книг о них скончался). Ну а о чуждых ей по всем параметрам произведениях Лидии Чарской и говорить нечего!
Такими методами активистка цензуры оберегала нравственность населения, согласуя свои решения с партийными установками. Изъятие неугодной власти литературы осуществлялось под контролем Наркомпроса, руководимого Н.К. Она поддерживала так называемый социалистический реализм. Как следствие, страну захлестнула суррогатная литература - пухлые тома об ударном труде в промышленности и сельском хозяйстве. Многие авторы вынуждены были замолчать (Анна Ахматова, Михаил Зощенко). Внушительным было число арестованных (Николай Заболоцкий, Варлам Шаламов ...). Трагически погибли Осип Мандельштам, Борис Корнилов, Исаак Бабель… В тюрьме скончался Даниил Хармс. Эти имена буквально висели в нашем доме. А их самих мои родители воспринимали как родственников. Такой писательский конвейер папа называл традицией Гумилева.
Всего этого скромный библиотекарь Надежда Садовская, годами спасавшая книги гонимых авторов, не могла простить ни власти, ни ее пособнице Н.К.
Конечно, тогда я представить себе не могла, что домашние разговоры с посеянным мамой зерном получат продолжение.
Время шло. Миновала целая эпоха. Страна стала другой. Моих родителей уже не было. Общественная активность Крупской отступил на задний план. И тут открылось подтверждение мнения Надежды Садовской. Произошло это согласно поговорке: “На ловца и зверь бежит”. Волей случая ловцом оказалась я, зверем - Н.К, а посредником в этом процессе - Максим Горький.
Приехав в 1999 году в Ленинград к старшему сыну Юре, в его кабинете я случайно наткнулась глазами на том сочинений Горького с письмом Ромену Роллану (1924 год). В нем он в весьма нелицеприятных выражениях оценил деятельность Крупской. Алексей Максимович назвал ее действия вредными по отношению к достойной литературе в ущерб читательским интересам. Он сослался на составленный ею Индекс “контрреволюционных сочинений” (десятки имен и названий), закрепленный приказом изъять их из оборота. В числе неугодных и вредных оказались работы таких философов-классиков, как Платон, Декарт, Кант, Шопенгауэр… В Индексе фигурирует и Лев Толстой. По этому поводу Горький заметил: “.. мы возвращаемся к мрачным годам Средневековья. Для меня это хуже всего, что я испытал в жизни, и позором всего, испытанного когда-либо Россией”.
Осуждающие строки Горького напомнили мне рассказ папы о книжных кострах в Петрограде в 1918 году. Он говорил, что книги жгли не только для тепла, но и в качестве протеста против старой культуры. На такой вандализм отец не мог смотреть; он сразу ушел
Деятельность Крупской, подтвержденная Горьким, согласуется с популярной революционной песней: “Отречемся от старого мира. Отряхнем его прах с наших ног”.
Разумеется, упомянутое мной лишь частичка деятельности соратницы Ленина - борца за чистоту нравов соотечественников.
Бунт
Что касается моей вины перед родителями, то она легла черным пятном на нашу семью. Теперь я вспоминаю о том времени с чувством горького стыда. Но в пору взросления не могла разобраться в происходящем, лишь позднее здраво оценила ситуацию - поняла, какой процесс совершался в моем неокрепшем сознании. Я вступила на тропу войны с родителями, в действительности же воевала с неокрепшей психологией, замешанной на гормонах. И оказалась в плену собственного воображения. Короче говоря, с подростковым недомыслием творила бог знает что. И плохо понимала, чего добиваюсь своими действиями. К сожалению, этот процесс растянулся на годы...
С позиций своего нынешнего возраста, отмеченного житейским опытом, картину юного поведения оцениваю в виде присутствие во мне двух “Я”. Между ними то и дело происходило неосознанное перетягивание каната, иногда переходящее в настоящие битвы.
Одно “Я подначивало, настраивало на протест. Под его воздействием я предательски искала любой повод для того, чтобы обидеть родителей. Получалось, что устраиваю скандалы на ровном месте. В моем лексиконе появились выражения, отсутствовавшие в домашних разговорах, я даже заговорила иным голосом с нотами самоуверенности. С хитро подобранными выражениями (признаюсь, они порой зашкаливали) доставляла родителям одни неприятности. Я им грубила, разбрасывала вещи, хлопала дверью, перестала мыть посуду и вытирать ноги у входа, выкрикивала: “Что хочу, то и делаю! Как вы меня достали!...” Словом, подобными действиями мстила им незнамо за что. И совершенно не задумывалась ни о их душевных страданиях, ни о последствиях. Выходит, заботилась исключительно о себе - о своих переживаниях.
Второе “Я” в роли тормозящей силы предупреждало: Что ты делаешь? Кого и за что наказываешь? Остановись! Две единоборствующие половины (этакое раздвоение) тянули меня в разные стороны. И вообще их трудно было разделить. Я действовала напролом, от чего страдала сама и доставляла мучения родителям. Я отдавала себе отчет в том, что надо вести себя иначе, но не знала, как это сделать. (Разумеется, в юности не была подготовлена к аналитической оценке своего поведения, до подобных рассуждений еще не доросла. Лишь взгляд в прошлое в зрелом возрасте позволяет здраво оценивать неразбериху в голове ).
Впрочем, у меня, оказавшейся в западне собственного поведения, случались просветления, но обычно они возникали вне домашних стен - в минуты раздумий. И тогда проявлялся стыд с задаваемым себе вопросом: Я ли это творю?
Умом я понимала: жизнь нашей семьи летит под откос, есть предел и за его рамки выходить нельзя. Временами мне казалось, что нет силы, способной вернуть мне прежний облик веселой девочки с осознанными поступками.
Подсознательно я хотела вернуть нашу прежнюю жизнь. Но для этого требовался встречный шаг родителей. Ну хотя бы раз они задали мне вопрос: “Тасенька, что с тобой происходит?” Но они подобных вопросов не задавали, ограничивались короткими фразами или вовсе молчали. А я ждала момента, когда смогла бы, как в детстве, в слезах прижаться к маме, она стала бы гладить меня по голове и приговаривать:”Тасенька, солнышко, успокойся, все хорошо…” В такие минуты от маминых слов и действий прекращались мои всхлипывания, на душе становилось радостно как в день рождения.
Мягкое обращение со мной (папа не давал советов, в глазах мамы сквозило ненастье) я принимала за родительскую слабость, а потому их молчание вторично вызывало мой протест. Я прятала от них свои мысли и чувства, грубила им уже не только за свое удочерение, но и за их инертность, причем всякий раз старалась побольнее задеть - то и дело срывала зло на невинных родителях. В то время, когда я ощущала себя никому не нужной, они лечили меня своим терпением и надеждой на лучшие времена. Я же рассчитывала на их ответную реакцию, а они всячески уходили от конфликтов со мной. Ничего хорошего наши отношения не сулили.
Между прочим, родительский урок “в молчанку” в дальнейшем сыграл и положительную роль. Он научил меня не наносить урон психике моих детей посредством молчания. В трудные минуты в общении с сыновьями я старалась идти им навстречу посредством выяснения причины их нежелательного поведения.
Однажды я подслушала беседу родителей. Мамина фраза звучала с долей отчаяния: “Я не знаю, как привести Тасю в порядок. Она меняется на глазах…”
Так оно и было: я запуталась в собственных действиях, перестала отличать можно от нельзя, шла напролом. И тем не менее подслушанное меня не остановило, и я продолжала играть свои спектакли. Что касается переживаний родителей, то их не замечала, вернее, не хотела замечать; так мне было удобнее. В конце концов, нашпигованная протестом, пустилась во все тяжкие… Лет в пятнадцать попробовала курить. Курево оказалось редкостно мерзким. До чего некомфортно было во рту от этого «штриха» подросткового возраста!
Сталкиваясь с моими действиями и выражениями, отец как-то заметил: “Когда человек сам себя хлещет по лицу, боль напомнит о себе позднее”. Назидания не были для него характерны, но то обращение несло в себе долю упрека. Мне же понадобилось время, чтобы осознать правоту его слов. В ту пору я не понимала, что отрицательную энергию нельзя расходовать бесконтрольно. И не задумывалась над тем, что родительское воспитание основано на принципе привить мне свойственные им нравственные начала.
В период моего затянувшегося бунта (начав войну, придумывала новые ходы) не слышала от родителей каких-либо поучений. По отношению ко мне они вели себя предельно сдержанно, пытались обходить зону боевых действий, сглаживали наши отношения, как умели защищали мою ранимую подростковую душу. Выходило так: я им жизнь ломала, а они меня жалели. (Лишь впоследствии, став матерью трех сыновей, поняла: мои родители стойко переносили художества дочери, тем самым проявляли колоссальную выдержку).
Все это происходило в семье, где не было принято воевать друг с другом. Но мои действия привели к тому, что обстановка в нашем доме стала напоминать дурной сон.
Я все чаще погружалась в себя, интересовалась только собой, при этом мысли и поступки обрастали клубком противоречий. К роялю - единственному интересу - обращалась не дома, как прежде, а в музыкальной школе. В средней школе среди первых учеников не числилась, и вообще особых чувств к ней не испытывала. Особенно отталкивали математика и физика. Например, к теории Пифагора испытывала крайнюю неприязнь. Словом, уроки, кроме литературы, истории и пения, были для меня тяжелой обязанностью. С девочками по классу я дружила выборочно, лишь длительная дружба с Оксаной Цапп - верной подругой с первого класса - растянулась и на всю жизнь. Более того, впоследствии мы с ней породнились. Зато в музыкалке все было иначе. Среди раздававшихся там звуков фортепиано и скрипок мне было уютнее, чем дома. Там я училась легко и с удовольствием. Я рано поняла просветляющую силу музыки. (Будущее показало: другие профессии для меня закрыты).
К тому же, путаница в голове и слякоть на душе толкали на улицу. А тут как раз появился Яшка Д’Артаньян со своими верными оруженосцами. Вообще-то, он носил фамилию Суворкин, а книжным прозвищем его наградила созданная им команда, к которой я примкнула. С этого момента все реже осеняла своим присутствием наш дом.
Мы знали друг друга с детства, можно сказать, со времен куличиков в песочнице. Позднее Яша бывал у нас дома, мама кормила его котлетами, а папа играл с ним в шахматы на отделанном его руками перламутром столике - единственным украшением нашего дома. К слову: тот столик мы с отцом подобрали на свалке после возвращения в Джанкой. Папа считал парня способным, предрекал ему успех на шахматной стезе, уговаривал заниматься в кружке при ДК. Какое-то время Яша туда ходил, даже участвовал в шахматных турнирах, но потом бросил это занятие.
Суворкин отличался повышенной активностью. Когда видел на дороге палку или консервную банку, посредством ноги непременно отправлял бросовые предметы куда подальше. При этом насвистывал веселую песенку. Действовал просто так - без раздумий. Одновременно он жалел бродячих собак и кошек, нередко подкармливал их своим школьным завтраком.
Приключенческая литература, наградившая Яшку долей фантазии, сделала его вожаком группы подростков. В такой роли он чувствовал себя на своем месте. Впрочем, созданная им “войско королевских мушкетеров” лишь отдаленно походило на городскую банду. Всех нас - мелкую шпану - объединял подростковый сбой с желанием действовать. Что касается меня - отличницы музыкальной школы и еще недавно домашней девочки, то примкнула к компании по двум причинам: мстила родителям за ими несодеянное и пыталась доказать самой себе насколько сильная. Вот с таким сумбуром в голове приняла участие в Яшкиных режиссерских и актерских представлениях. А они, надо сказать, в определенном смысле носили настораживающий характер.
С членами своей команды он общался методом подначки, то есть “слабо”. Разумеется, никому из нас не хотелось выглядеть трусом. Напротив, мы хотели подражать Д’Артаньяну. Я же была овечкой в его стаде, где разрушалась грань между дозволено и нельзя.
Во время шатаний по городу или на пустыре, где мы балдели, Яшке всякий раз приходила в голову новая идея. Сперва он придумал налет на уличное кафе. Подстегнутые его слабо, поздним вечером (кафе было уже закрыто) на площадке возле входа мы разбросали и поломали столики и стулья. Таким недозволенным способом демонстрировали свое геройство. Честно признаюсь: один стул обязан мне своим увечьем. Это сейчас я воспринимаю придуманную Д’Артаньяном дикость как проявление агрессии, а тогда она казалось забавой, сопровождаемой веселыми криками, пением и танцами.
Тот эпизод остался безнаказанным, но за ним последовало снятие городских часов с их исконного места на площади. Признаюсь: мое позорное участие в том ночном мероприятии было достаточно активным. Доказательством служит сохранившийся шрам на руке. Никому из нас часы не были нужны, а потому их прислонили к опустевшему столбу. Хорошо помню чувство обреченности в момент возвращения домой. Сделав дело, мушкетеры разбежалась, а командира засекли, поставили на учет в милиции и сообщили в школу.
Откровенно говоря, поломанные стулья и посягательство на часы впервые стали для меня серьезным испытанием. Но не откликнуться на Яшкину подначку не могла по причине желания действовать, не отставать от других. Выходит, боялась выглядеть слабаком. Такими недостойными приемами очень уж хотелось казаться смелой, а выходило иначе. (Нынче мне трудно оценить происходящее со мной. Но тогда, вероятно, способна была и на большее).
Родители не ведали о моем участии в уличных налетах. О них я призналась им годы спустя. А случившееся с Яшей они восприняли с сожалением. Мама считала, что он не безнадежный, а папа опасался, что встреча с милицией загубит в нем шахматиста.
С позиции времени я вижу ситуацию несколько иначе. В конце концов, мы не проникли в кафе, не посягнули на съестное, не присвоили городские часы. Выходит, имела место подростковая шалость. К счастью, мы остановились на границе с преступлением. Лично мне тот случай помог - в дальнейшем оградил от подобных действий.
Позднее семья Суворкиных уехала из города, Яшка потерялся, а я старалась забыть о нашем содружестве.
Лет через тридцать я столкнулась с ним в Москве в магазине спортивных товаров. Все это время мы ничего не знали друг о друге. Он погрузнел, уже не был таким беспокойным. Жил Яша в сибирской глубинке (кажется, в Канске), работал на заводе, в качестве снабженца ездил по стране и выбивал оборудование для своего предприятия. На мой вопрос о семье (у него были жена и две дочери) ответил коротко: “Все им мало. Требуют и требуют…” Действительно, в тот день он был нагружен пакетами, видимо, с подарками. Еще я поинтересовалась, играет ли он в шахматы. Он не ответил, лишь удивленно посмотрел на меня. И тогда я поняла: не осталось и следа от прежде моторного Яшки Суворкина-Д’Артаньяна с его увлечением приключенческой литературой и ролью предводителя королевских мушкетеров.
После встречи с давним приятелем я рассуждала о его судьбе. Учился бы он в Крыму или в ином месте (ведь был способным парнем!), развивал бы дар шахматиста, продолжал бы читать приключенческую литературу, возможно, его жизнь сложилась бы удачнее. Но каждому свое. Я же храню в памяти свое короткое участие в клоунаде “королевских мушкетеров”, совпавшее возрастными вспышками протеста. Мы с Яшей Д’Артаньяном стали попутчиками в нелегкое время психологического сдвига - признака нашего взросления.
В дальнейшем мы не встречались.
Подводя итог своему бунтарству, признаюсь: вероятно, оно было худшим из совершенных мной поступков. В глубинах сознания таилась мысль о неправильном поведении по отношению к родителям, но до определенного времени ничего не могла с собой поделать.
Как показало будущее, тот период жизни наложил отпечаток на дальнейшую судьбу членов нашей семьи.
Личная жизнь
На каком-то этапе бунта у меня в голове поселилась мысль уехать куда-нибудь подальше, то есть отправиться в свободное плаванье. Примером служила школьная подруга Оксана Цапп, после окончания школы переехавшая из Джанкоя в столицу к брату. В ту пору я то и дело восклицала: “Москва! Свобода!” Подобно трем чеховским сестрам, торопилась вырваться на волю, и это желание полностью меня захватило. Оксана всячески поддерживала мою идею - торопила события, предлогала свою помощь. Мне же, стремящейся к свободе действий, не приходила в голову простая мысль: свобода - понятие относительное, требующее обязательств.
Конечно, в Москву я сбежала не из-за плохого отношения родителей ко мне. Я убегала от самой себя - от перепутанных мыслей и поступков, когда кажется, что никто тебя не понимает. В сущности, хотела избавится от обязательств перед родителями, что делала с легкостью. Словом, мне нужен был воздух свободы, и я его получила, а с ним и череду испытаний. Где мне было задумываться о непредвиденных обстоятельствах завтрашнего дня!
Помню сказанное отцом в качестве напутствия перед моим отъездом в столицу: “Каждый поступок имеет последствия. Главное в жизни - оставаться человеком”. В ходе дальнейшей искореженной жизни я не раз убеждалась в правоте его слов.
В столице я оказалась впервые, причем один на один с самой собой - разве что меня ждала подруга Оксана. Затерянная в огромном городе, в роли неандертальца шарахалась от всего мелькающего и звучащего. Первым моим желанием было рвануть обратно в Крым. Впрочем, такая мысль довольно быстро испарилась.
Я выросла под родительским крылом, а потому не обладала житейским опытом и терпением. За плечами у меня были аттестат зрелости в лице средней школы, музыкальная восьмилетка по классу фортепьяно, участие в молодежном ансамбле, награды на конкурсах и год работы секретарем в родной музыкалке. Но при таком “багаже” меня привлекала независимость и желание получить в столице все и сразу. А вышло иначе. В Москве началась полоса острых углов, на которые то и дело натыкалась.
Вскоре выяснилось: проблемы не исчезают сами собой.
В столицу явилась девица, убежденная в том, что любое музыкальное учебное заведение распахнет перед ней двери. И хотя я стучалась во многие, желание продолжить музыкальное образование потерпело фиаско - мое фортепианное творчество, замешанное на комплексе отличницы, не было оценено.
В джанкойской музыкальной школе меня хвалили, более того, пророчили успешную профессиональную карьеру. Однажды на этот счет я подслушала разговор двух преподавателей. Они сошлись во мнении: я - из породы редких учеников, занимающихся музыкой не из-под родительской палки. К тому же, у меня врожденная музыкальность, а это ведет к успеху. “Подумайте, она готова целый день находиться в классе!”, - воскликнула одна из них. Забегая вперед, уточню: с успехом они ошиблись, но оказались правы относительно роли музыки в моей жизни. Действительно, родителям не надо было приучать меня к ней. Скорее я приучала их к музыке исполняемыми на рояле мелодиями. А что касается присутствия в музыкальной школе, то это было для меня лучшее время. Когда после уроков в классе ученики бежали в гардероб за своими вещами, я добровольно оставалась играть на рояле.
С первого дня занятий меня удивляло появление звуков и то, что могу ими управлять, а они меня слушаются. Я рано поняла, что музыка обнимает все живое - чувства, растения, погоду… Чем дальше продвигалась в ученичестве, тем больше дружила с роялем, и он раз и навсегда вошел в мою жизнь. Открыв для себя в юном возрасте мир звуков, не “закрываю” его по сей день. Их удивительная сила превратилась в моего вечного спутника. Это значит, что сокрытая в мелодиях тайна чувств не приедается, а, напротив, украшает жизнь. Когда родители меня спрашивали, почему мне нравится то или иное музыкальное произведение, я не могла им ответить. Лишь с годами поняла: музыку рассказать нельзя - ее нужно воспринимать. (Можно ли, например, объяснить симфонию с преодолением звуковых порогов?)
Если в музыкальной школе я много времени отдавала занятиям, то впоследствии мечтала о сольной карьере, даже мысленно рисовала свои успешные гастроли. Не сбылось, но сколько радости принесло общение с музыкой! В разное время мне посчастливилось слушать выдающихся музыкантов непосредственно на концертах и в записях. В их числе маэстро Натан Перельман, Владимир Софроницкий, Эмиль Гилельс, Святослав Рихтер... Их исполнение отличается пианистическим стилем, каждый индивидуален в своем творчестве.
В Москве при первом столкновении с реальностью все рухнуло. Когда я поняла, что надо принять на себя ответственность за собственную жизнь, неуверенность сама по себе отодвинулась - я начала действовать так, как умела. А поначалу в житейском плане не умела ничего.
Справедливости ради надо признать: жизнь в столице многому научила. Только выглядела моя самостоятельность, как я теперь понимаю, необычно. Что касается первоначального чувства одиночества, то его постепенно вытесняли житейские обстоятельства.
Одновременно со мной в музыкальные училища поступал юноша с “редкими”именем и фамилией - Василий Ивашенков. В знак протеста против несправедливого отношения к нашим музыкальным талантам, чтобы как-то загладить провал, мы расписались в первом ЗАГСе, встретившемся на нашем пути. Об этом браке родители узнали с опозданием.
Ивашенковы жили на Сретенке в перенаселенной коммуналке под самой крышей (вход со двора по черной лестнице с обшарпанными ступенями), где им принадлежали две маленькие смежные комнаты. В туалет жильцы отправлялись с собственными стульчаками и клочками газетной бумаги. Поскольку ванна отсутствовала, как и горячая вода, раз в неделю мне с маленьким Юрочкой и цинковым тазом требовалось ходить в общественную баню. Детскую коляску Вася пристроил под лестницей. Периодически в ней спали дворовые кошки.
Васина мать звалась Екатериной Сергеевной. Но я ее плохо знала - всего-то мы виделись несколько раз. Пока ее сын бренчал на гитаре в клубах и каких-то сомнительных подвалах (в музыкальное училище он так и не поступил), она - человек религиозный - почти все время перемещалась от одного храма и монастыря к другому. Когда ей случалось находиться дома, то говорила лишь о святых местах и божественных видениях. А мы с Юрой были для нее вроде мебели.
Брак с Васей продлился недолго, по моему решению рухнул так же быстро, как и возник. На руках у меня был маленький ребенок, с которым некоторое время жила у подруги Оксаны Цапп. Рождение малыша перевернула мою жизнь. (Позднее я укрепилась в мысли относительно своего материнства: без него жизнь оказалась бы никчемной. Это трудно, но солнечно-радостно).
Спустя некоторое время история с замужеством повторилась. В этот раз моим избранником стал двоюродный брат Оксаны - начинающий художник, опять же с редким именем и странной фамилией - Иван Цапп. Вторая свекровь (какое совпадение!) тоже звалась Екатериной Сергеевной. Работала она проводницей на поездах дальнего следования. В промежутках между поездками в доме присутствовала “скатерть самобранка” в окружении подруг Екатерины II. Собутыльницы пели унылые песни и жаловались на свою загубленную жизнь. После их возлияний оставались груды окурков, бутылок и немытая посуда.
Во втором браке, как и первом краткосрочном, появился сын Костик. Но на этом моя замужняя Одиссея не закончилась. Моим третьим мужем стал геолог со “звучным” именем и фамилией - Тихон Криворот. Ему обязана появлением сына Витюши.
Таким образом, все мои браки происходили на коротком отрезке времени и быстро разрушались, но от них я получила три бесценных подарка - Юрочку, Костика и Витюшу. Однажды, когда я, обвешанная маленькими детьми, покупала сметану в молочном магазине, продавщица спросила: “Вся троица твоя?” Ответом на мой кивок была ее осуждающая реплика: “Чокнутая девка!” Оно и понятно: в ту пору в Москве едва ли можно было встретить юную многодетную мать.
В противоположность родителям с их представлениями о семейных узах (мама полжизни испытывала мнимую вину перед первым мужем, и эти нравственные обязательства ей стоили здоровья), я довольно легко расставалась с мужьями. К слову: первый подобрал меня, за второго ухватилась я, а с третьим зарегистрировалась (смешно сказать!) за несколько месяцев до нашего развода.
Когда я узнала, что мать Тихона тоже зовется Екатериной (правда, Ульяновной), сразу приняла такое имя за сигнал неблагополучия. И не ошиблась: союз с ее сыном изначально был обречен. Зато мы с детьми выиграли с Екатериной III. Сыновья, разумеется, остались со мной. И баба Катя тоже с нами. Еще рядом находилась (и осталась навсегда) Оксана, ставшая крестной моих сыновей.
У меня не было желания менять фамилию Садовская на Ивашенкову - Цапп - Криворот. (На этот счет существуют рассуждения Гоголя о русских именах и фамилиях, вызывающих желание перекреститься). Более того: Садовскими стали дети, на что дали согласие их разумные отцы. С ними сохранились нормальные отношения.
Расставаясь с очередным мужем, я испытывала освобождение. Лишь спустя время поняла: в сущности, всех их придумала. В пору молодости каждого воспринимала в качестве ступеньки, ведущей к самоопределению - не более того. Но вскоре отвергала то, что недавно принимала за эталон, после чего начинала двигаться к чему-то новому. Уходя от своих лжеспутников, переезжая с квартиры на квартиру, я то и дело спотыкалась. И всякий раз избранная мной дорога вела в пустоту... В конце концов, то есть после третьей попытки с замужеством, поставила крест на своей личной жизни.
Папа обладал точностью наблюдений и краткостью формулировок. Например, знакомство с мамой на полустанке в 1920 году он называл встречным движением. А моих избранников иронично воспринимал с учетом их последовательности: начальный, промежуточный, заключительный. Свойственные ему наблюдательность и чувство юмора насыщали его лексику запоминающимися выражениями. Например, тяготение мамы к печатному слову он называл книжной едой. Что касается моих браков, то родителям, с присущим им чувством верности друг другу (такое старомодное благородство!), трудно было воспринимать замену одного спутника другим на коротком отрезке времени. Но по этому поводу они не позволяли себе выступать с критикой поступков дочери и давать какие-либо советы.
После ликвидации мужей началась эпоха (именно так!) моей третьей свекрови. До встречи с ней в жизни я толком ничего не сделала. Кроме детей, конечно. (Скажу без преувеличения: дети всегда меня радовали, были и остаются моим богатством). Что касается Екатерины Ульяновны, то ее непременно должна вспомнить добрым словом.
Добавить комментарий