Но в памяти такая скрыта мощь,
Что возвращает образы и множит.
Шумит, не умолкая, память-дождь,
И память-снег
Летит и пасть не может.
Давид Cамойлов
И С П О В Е Д Ь
Боюсь, что в моих записках не будет последовательности и четкости изложения всего того, что хочу вспомнить. Беспорядочность воспоминаний объясняется отсутствием навыков систематического изложения мыслей в текстах. Поэтому написанное, возможно, напоминает лоскутное одеяло. Дело в том, что пишу как пишется, то есть без отрыва пера. Дневников мне не доводилось вести, правда, иногда раскрывалась в письмах. Я не писатель, а музыкант. Кроме того, для меня возврат в прошлое - дело психологически трудное. Хранимые в памяти эпизоды (прежде всего, о родителях и делах семейных) рвутся на волю, но едва ли в полной мере смогу передать их суть. Гораздо проще, например, рассказывать о соседе - пьет или трезвенник, женат или холост. Оправдывает меня лишь истина, касающаяся нашей семьи и личного пространства. Я старалась не идти по пути многих мемуаристов, то есть избегала подрисовки событий и моего отношения к ним.
Жизнь рано или поздно кончается, но существуют воспоминания, способные растянуться на годы. Чем мы старше, тем чаще они заявляют о себе. Мы не властны над временем, но и оно не властно над нашими раздумьями о пережитом и потребностью вспомнить былое. Хотим мы того или нет, из памяти нельзя вычеркнуть неугодное.
Возможно, мой взгляд в прошлое отмечен не столь существенными эпизодами и деталями. Но именно они позволяют восстановить картину ушедшего времени. Вообще, когда вспоминаешь близких людей и связанные с ними обстоятельства, главное и второстепенное переплетаются. И тогда мелочи воспринимаются как нечто важное, проливающее свет на суть дела.
Так или иначе, воспоминания дались мне непросто. Писала я для себя, поэтому не была ограничена степенью откровенности. Но есть поступки, говорящие не в мою пользу. И тем не менее не жалею о проделанной работе.
Начну с раннего возраста.
Деревенское начало
Свою биологическую мать Груню, можно сказать, не знала. В момент ее ранней кончины я была слишком мала, а потому не помню ни ее лица, ни цвета волос. О ней память сохранила лишь два эпизода. Распаренную после мытья, она вытаскивает меня из печки и дергает за волосы, а я реву на всю избу. В пору моего детства в деревнях еще соблюдалась традиция мыться в русской печи. В банный день (обычно в субботу) туда последовательно отправлялись все члены семьи. Еще помню движения ее рук во время дойки нашей коровы Милки. Пожалуй, это все. Тогда мне шел третий год.
О кровном отце мне ровным счетом ничего неизвестно. Чем он занимался в деревне? Кем были его родители? Знала лишь его имя с присказкой - Тимоха-погорелец и о гибели на фронте в начале войны. Перед войной их с Груней изба сгорела. Будучи в то время беременной, от испуга она родила меня раньше срока. Все это я слышала от фельдшера Клавдии Горшковой. Она принимала роды, а во время войны стала близкой подругой Надежды Ивановны Садовской - моей второй, на самом деле, единственной мамы. Таким образом, сложившиеся обстоятельства лишили меня дочерних чувств к Груне и Тимофею; их место заняли Садовские.
Со слов мамы знаю, что мое удочерение происходило в райцентре Рокша, где я была записана на их с отцом фамилию. (Считается, что сослагательное наклонение не существует. И все же иногда меня посещает мысль: что было бы со мной, если бы Садовские - в лице Надежды Ивановны и Елизаветы Максимовны - не сделали своей в непростых условиях военного времени).
О своем отце Георгие Константиновиче до поры до времени тоже ничего не знала, а потому его отсутствие в деревне меня не тревожило. Во время войны почти все деревенские ребята обходились без отцов.
Появление незнакомого человека в нашей избе мне хорошо запомнилось. Когда он вошел, я валялась на печи. Смотрю, какой-то бородатый дядька улыбается, протягивает мне руку и говорит: “Давай знакомиться”. А я ему в ответ: “Чо надо?” В тот раз он подарил мне деревянную свистульку. Я ее схватила, а спускаться вниз опасалась - думала, что он отнимет забаву. Потом с этой свистулькой бегала по дворам, показывала ее ребятам, тем самым вызывала их зависть. Отлично помню состояние горя, когда по моему недосмотру она утонула в речке Суровке. Я плакала, а папа вырезал мне новую.
Вскоре я опять полезла в речку, где застряла в камышах. Тогда-то впервые и признала отца. Запутавшись в тине, орала на всю округу с непроизносимой буквой “р”: “Папка, Лодненький, тону…” Вслед за этим событием я поинтересовалась: “Ты навсегдашний или вЛеменный?”
Еще помню совхозный сад, где мы с ним складывали в корзину яблоки под названием малиновка. Направляясь туда, папа нес меня на плечах, а я стучала голыми пятками о его грудь. Такая картина вызывала зависть у деревенских ребят, чьи отцы не вернулись с фронта. Потом мы вместе с несли корзину. Он учил меня внимательно рассматривать яблоко. Если закрыть один глаз, а вторым присмотреться, то можно увидеть косточки внутри. Я старалась, но у меня ничего не получалось. Однако его урок мне запомнился. В старших классах нас - крымских школьников - отправляли в совхозы на работу. В один из трудовых дней агроном разглядывал яблоко таким способом. При этом объяснил свойство редких сортов, позволяющее увидеть сердцевину. Видимо, деревенская малиновка представляла такой редкий сорт.
В то время в нашу деревню заходили цыгане. Они пели на своем языке, но мелодия мне очень нравилось. После одного их визита я спросила папу: “ Ты умеешь петь?” На мой вопрос он ответил: “Надо попробовать”. И мы стали петь дуэтом про колокольчики; этот романс напевала бабушка Лиза. (Спустя время, в период моего музыкального ученичества, я узнала о происхождении романса “Колокольчики мои, цветики степные…” Автор слов Алексей Толстой, композитор Петр Булахов. Позднее не раз слушала его в исполнении Сергея Лемешева). .
К моменту отъезда из деревни в Крым в 1946 году мне было шесть лет. Переезд я восприняла с напряжением. И все потому, что считала Лычково и Рокшу огромным пространством - главным местом на земле. Там все было знакомое - мое. Первоначально я воспринимала Джанкой в качестве временного пристанища. Тогда впервые увидела не на картинке, а живой городской пейзаж. Находясь в деревне, не догадывалась, что существует мороженое, большие дома, зал в кинотеатре, море с кораблями…
Вначале отношения с морем у меня не складывались. Я называла его рекой - по образу нашей деревенской Суровки, а морские волны со вздыбленными белыми гребнями принимала за мыльную пену. Кроме того, не могла понять, почему воды так много и она соленая. Когда вечером солнце повисало над морем, от страха закрывала глаза - боялась, что оно утонет.
Вначале меня многое удивляло, например, сладкие петушки на палочке и базар с неведомыми фруктами. В их числе были мандарины, принимаемые за мячики. Еще меня потряс автомат газированной воды - светлой и с сиропом. От каруселей в парке шарахалась, а вот играющий на полукруглой эстраде духовой оркестр восприняла с восторгом. Как только мы с мамой оказывались в парке, я тянула ее к площадке с оркестром, где приближалась к музыкантам - видела в них волшебников. А потом пыталась напеть что-то из их репертуара и отбивала ногой такт. Мне хотелось, чтобы музыка не кончалась... Обычно они исполняли популярные вальсы и марши. Кстати сказать, меня привлекали любые мелодии, звучащие по радио и посредством патефона. Услышав музыку, тотчас воспроизводила ее голосом. Неподалеку от нашего домишки, прозванного курятником, часто сидел на лавочке слепой гармонист. И всякий раз я ждала его появления. Мелодию и слова одной исполняемой им песни запомнила навсегда: “Вот солдаты идут по степи опаленной…”
Первое время я не отходила от мамы - с ужасом и любопытством глазела по сторонам. Я боялась потеряться, а потому держала ее за руку или хваталась за юбку. И еще сильно тосковала по деревне во главе с нашей коровой Милкой. Под ее мычанье я засыпала и просыпалась, а днем вместе с мамой ходила в стадо на дойку. Между прочим, та корова чуть не сделала меня инвалидом. Однажды, когда я размахивала перед ее глазами бутылкой с молоком, она меня боднула. След того удара сохранился на плече. Еще меня тянуло к сверстникам - товарищами по деревенским развлечениям. Мы плескались на речке и шастали по деревне, где распевали песенку про неведомого милого Августина. Песенке научила меня бабушка Лиза. Но мы ее изменили - пели “Ой, миленок Огустин…”
В Джанкое длительное время я продолжала немилосердно коверкать русский язык. По этой причине местные ребята надо мной смеялись. Понадобились родительские и мои усилия для отказа от тамбовского просторечия: чо надо, пужаться, вона там, сюды, бяжи. Но зато довольно быстро научилась кататься на велосипеде и плавать. Тому и другому меня обучил папа.
В 1954 году мы с мамой приехали в тамбовскую деревню Лычково поклониться могилам бабушки Лизы, Саши Карпенко, Груни Петровой и навестить тетю Клаву. Тогда мне было четырнадцать лет. В тот наш приезд выяснилось, что у меня сохранились отдельные воспоминания о прошлом, например, запомнился вкус колодезной воды и щей, настоянных в русской печи, запах деревенского хлеба… Узнала я гусей, чинно прогуливающихся по улице. К тому времени мои подросшие сверстники уже учились в рокшинской средней школе. Я узнала яблоневый сад, но выглядел он сиротливо. Оказалось, что немец-садовник недавно умер, и теперь сад беспризорный.
В первый же день мама отправилась в клуб, как сказала, “в мою библиотеку”. Там выяснилось, что собранные ею тома на месте, к ним прибавилось порядочное количество другой литературы. Клубом заведовала девушка - выпускница Культпросветучилища.
То короткое присутствие в деревне стало поворотным моментом в жизни нашей семьи, изменив ее климат не в лучшую сторону. Начало этому положил разговор с лычковской старушкой.
Указав на меня пальцем, она воскликнула: “Таська-то лицом в папашу! Ну впрямь высратая Тимоха-погорелец! Петровы все были белесыми. К радости своей Надежда малолетку подобрала”
Произнесенное свидетельницей прошлого напомнило о моем рождении и удочерении. От нее я впервые узнала о своей родовой фамилии - Петрова. Но больше всего меня укололи брошенные ею слова подобрала и к радости своей. До того дня я думать не думала о себе как приемыше. У меня были лучшие в мире родители, дом по тем временам с относительным достатком, любимая музыкальная школа. У городских девочек мои наряды, сшитые мамиными руками, вызывали зависть. Выходит, я вся была в шоколаде. Правда, в трудные послевоенные годы сладость шоколада не помню, так как жизнь легкой не назовешь. Но бытовые трудности родители всячески сглаживали.
Таким образом, мне не приходило в голову задумываться о неведомых биологических родителях. Но именно вслед за упомянутым “Тимохой”, на которого я похожа, как два коровьих блина, что-то во мне повернулось. Видно, слова той старушки и больно задели, потому их и запомнила. В подростковом возрасте и ранней юности лично происходящее с тобой воспринимается очень серьезно. Поэтому серьезными оказались раздумья на тему услышанного, затем переросшие в бунт против родителей.
Второй сигнал
Вскоре после возвращения из деревни в Джанкой случилось нечто, подлившее масла в огонь. Когда мы с мамой делали покупки на рынке, я подслушала разговор двух торговок. Указав на нас, одна - постарше - сказала другой: “Погляди на женщину с малолеткой. Сама чернявая, видать, цыганка, а девка белесая. Из детдома что ли? Или украденная. У цыган воровство на первом месте. Они и детями не брезгуют”.
Хотя в тот день на рынке было многолюдно и шумно, мне удалось выслушать произнесенное от начала до конца. Оно настолько меня ошарашило, что я запомнила услышанное слово в слово.
Я знала, что маму иногда принимают за цыганку. Однажды так произошло в Лычково, куда забрели цыгане из расположившегося неподалеку лагеря. На фоне темноволосых родителей, действительно, я - белобрысая, курносая, с веснушками на лице - выглядела чужеродным созданием. (Кстати сказать, эти нелепые веснушки доставляли мне немало огорчений, а потому подростковый комплекс “гадкого утенка” долго преследовал). Но больше всего меня взволновало то, что я, возможно, украденная, а мама - воровка. Конечно, для подобного утверждения не было оснований, но почему-то разговор торговок не давал мне покоя. С этого момента не могла отделаться от мысли о моем странном удочерении, все чаще задавала себе вопросы относительно происходившего.
Словом, людские пересуды, можно сказать, ничтожные поводы в деревне и в Джанкое не только прочно и надолго меня задели, но и обернулись дурными последствиями .
Вообще-то, я росла правильным ребенком. Но после случая на рынке как-то сразу переменилась: из веселой, открытой пай-девочки - этакой славной Красной Шапочки - начала превращаться в угрюмую, подозрительную молчунью. (Нынче сомневаюсь в существовании идеальных сказочных детей. С моими сыновьями тоже всякое происходило). День за днем я все глубже погружалась в волнующую меня тему удочерения, уходила в себя, перестала делиться с родителями своими интересами, мыслями и чувствами, старалась больше времени находиться вне дома.
Так, в налаженной жизни нашей семьи возникла первая трещина. Если сперва я проявляла слабый протест, то затем он перерос в открытую войну с растянувшимся на годы разладом с родителями и, как следствие, наш дом покинула радость. А ведь прежде ее было так много! Впрочем, о побудившей меня причине бунтовать они узнали значительно позднее - уже после моего переезда в Москву.
Возвращаться в то время сложно, но я должна это сделать, так как вина лежит на моей совести. Ведь я столько наворотила в своей жизни! При этом не оценивала последствий своих действий.
Однако прежде хочу вспомнить маму и папу.
Родители
Уже давно нет рядом ни мамы, ни папы, ни Крыма, но я зримо ощущаю следы былого. Временами мне кажется, сейчас войдет папа и спросит о делах в школе или в музыкалке. Затем появится мама с обычными вопросами о нас с папой. А потом станет отчитываться о проведенном в библиотеке рабочем дне. Так бывало не раз, но сейчас, увы, мое сознание хранит лишь отдельные родительские фразы и интонации. Подобное тяготение к родному дому схоже с рифмами Бориса Пастернака:
Мне хочется домой, в огромность
Квартиры, наводящей грусть.
Войду, сниму пальто, опомнюсь,
Огнями улиц озарюсь.
Правда, наше скромное джанкойское жилище не походило на большую квартиру, да и вблизи отсутствовали яркие уличные огни. Но настрой пастернаковских строк возвращает меня в детство и отрочество, прошедшие в Крыму.
Мои родители были обычными людьми. Их обошли героические поступки, они не стали лидерами какого-либо общественного движения, не владели серьезными наградами. Оно и понятно: не каждому выпадает стать академиком или прославленным летчиком. Оба выбрали профессии по призванию. Оказавшись в молодости в провинциальном крымском городе, папа и мама провели в нем большую часть жизни. Они были честны по отношению друг к другу, ко мне - единственному ребенку, к окружавших их людям, к своим занятиям. Супружеская измена не имела к ним отношения. Во всяком случае, так говорила мне мама. Честность и ответственность распространялась на все, с чем им доводилось соприкасаться. Словом, родители были людьми негромкой судьбы, но цельные по натуре.
Мама рассказывала о доверительных отношениях отца с его матерью, именовавшейся в семье мамой Лизой. “Он обладал сыновним даром преданности” - говорила она. Еще она признавала за свекровью огромный запас мужества и оптимизма.
В раннем детстве, когда мы жили в деревне, бабушка много занималась со мной - показывала Букварь, научила читать “мама” и “папа”, на спичках обучала счету и напевала “Ах, мой милый Августин, Августин, Августин…” Конечно, в столь нежном возрасте смысл песенки не был мне понятен, но она запомнилась. Более того: с моей подачи деревенская мелюзга там и тут ее горланила.
Еще бабушка учила меня сидеть за столом и обращаться с ложкой. В этой связи в памяти сохранились придуманные ею забавные рифмы, которые мне очень нравились:
Тася кушает сама,
Рядом с нею кошка.
До чего вкусна еда!
Кошке дам немножко.
В пору раннего детства я плохо выговаривала некоторые буквы. Позднее, когда мы переехали в Крым, папа долго выправлял мою речь, что в конце концов ему удалось. До этого бабушка Лиза менее успешно выполняла функции логопеда. Однажды она решила продемонстрировать маме мои речевые достижения. Наш диалог с ней не помню, привожу его с маминых слов. Он представлял собой откровение четырехлетнего ребенка, сделавшего прогноз на ближайшее время.
- Бабуля, ты шибко стаЛая, значит скоЛо умЛешь! И тогда вся деЛевня станет гЛомко Леветь и есть блины с киселем. А мне достанется самый ог-Л-о-о-мный блин. Ой, как будет вкусно и весело!
- Давай сделаем по-другому. Я еще немного поживу, и тогда ты сможешь каждый день есть блины и запивать их киселем.
- ХоЛошо. Я согласная.
Впрочем, бабушку Лизу я помню смутно. Единственная ее фотография, видимо, сделанная в 20-х годах, сохранилась у доктора Ивана Ивановича - друга нашей семьи. Теперь она находится семейном архиве Садовских. В значительной степени я узнавала бабушку по рассказам мамы. Вспоминая Елизавету Максимовну, она называла ее редкой женщиной. Еще произносила оптимистические выражения свекрови: “Кто духом пал, тот пропал” и “Не надо бояться будущего. Страх притягивает беду”.
За долгие годы совместной жизни мама и папа не утратили дар ощущать себя единым целым. Полагаю, что друг от друга они никогда не уставали. Войдя в квартиру, мама первым делом спрашивала: “Папа дома?” Потеряв жену из виду в гостях или в ином присутственном месте, искал ее глазами и задавал вопрос: “Где Дюша?” Но в своем отношении к маме он был далек от роли носителя ее шлейфа, а она не воспринимала его в качестве иконы. Мне кажется, такой естественной привязанности нельзя научиться, ибо она дается свыше. Родители понимали друг друга с полуслова. Не встретились бы они на убогом полустанке, возможно, жизнь каждого сложилась бы не в столь радужных тонах. Увы, ни в одном моем браке (все относились к юному возрасту) не было ничего подобного.
Говоря о родителях, я не преувеличиваю: действительно, они являли собой уникальную супружескую пару с общей кровью, то есть их чувства и отношения были замешаны на особом веществе. Именно поэтому взаимную преданность сохраняли долгую совместную жизнь. Выходит, их благословили небеса. Во всяком случае, подобное родство душ мне не встречалось. Много ли таких супружеских пар? Думаю, единицы. Но я знаю только одну - моих родителей. Если не брать в расчет мамины краткие отлучки на конференции и запоздалую поездку в Ленинград, они провели вместе более пятидесяти лет. Мама дважды его спасала, а в третий раз не смогла...
Конечно, между ними происходили размолвки, но поскольку они носили легковесный характер, то не перерастали в скандалы и быстро улетучивались. Они меркли на фоне глубины их отношений. У них было правило не замечать недостатки друг друга. Или они делали вид, что их не замечают? Вероятно, таким способом родители отгораживались от конфликтов. А если среди них и пробегала кошка, то не при мне.
Обычно папа разряжал ситуацию фразой: “Сударыня, вас что-то тревожит?” В ответ мама произносила: “Что вы, сударь! Вам показалось”. Когда уставшая мама возвращалась домой после работы, папа встречал ее словами: “Сударыня! Не подать ли суп или чай? Или желаете, чтобы я, как сказочный Джинн, разрушил колонну и построил для вас дворец?” На мой взгляд, словесная игра в “сударя” и “сударыню” носила терапевтическую функцию.
Наверное, как любого человека, папу иногда тянуло повысить голос. Но в таких случаях он сменял раздражение на иронию. Резким отца мне довелось наблюдать лишь пару раз. Как-то мама уехала на конференцию в Севастополь и пропала на три дня. Папа не мог до нее дозвониться. А когда она вернулась, он встретил ее упреком: “Твоим молчанием ты решила загнать меня в гроб!”, - произнес он срывающимся голосом. Вторично он резко высказался в связи с ее невниманием к своему здоровью. Тогда она, скрыв воспаление легких, продолжала ходить на работу.
Теперь, когда я сама “еду с ярмарки”, понимаю, насколько счастливыми были мои родители. И не перестаю удивляться их отношениям. Как единое целое, они жили настроением, интересами, делами, планами друг друга. Выходит, у них была общая аура.
Они отличались по темпераменту и поведению. Мама подчинялась чувству, а отец - разуму. В противоположность сдержанному папе, она была эмоциональной, общительной, подвижной на действие. Чуткая по натуре, умела слушать людскую беду и протягивать руку. Вообще, она обладала чувством людей - проявляла интерес к ним и их понимала. И в этой роли являла собой тип милосердной наседки, склонной к опеке, то есть постоянно откликалась на человеческую боль и нужды.
В отношениях с людьми мама была гибче и мягче отца, чему способствовали ее природа и профессия. Ее тактика всегда сводилась к помощи. Она знала, пожалуй, всех читателей своей библиотеки и значительную часть населения города. Достаточно было кому-то на что-то пожаловаться, как она, со свойственным ей гостеприимством души, бросалась помогать. На ее плече постоянно кто-нибудь облегчал душу. Удивительным образом она превращала чужое в свое, а те, кого она опекала, угадывали ее поддержку. Некоторые беззастенчиво пользовались ее вниманием и трудом. В свою очередь, она прониклась сочувствием к любому человеку - даже с мизерными проблемами. Мне известны случаи, когда по велению души она протягивала руку случайным людям.
Как-то на улице встретилась нам какая-то женщина, и сразу начала жаловаться: внучка болеет, просит шоколадку, а денег нет. Мама тут же побежала к ларьку и купила для больной девочки разных сладостей.
Другой эпизод носил странный характер, в действительности же соответствовал стилю маминого поведения. В день так называемой получки она отправилась в парфюмерный магазин за одеколоном для папы. В ту пору “Шипр” был единственным мужским парфюмом. Но вместо доступного по цене одеколона, решив порадовать себя, приобрела дорогие духи “Белая сирень”. И тут на ее пути оказалась знакомая, которой она эти духи подарила. Словом, домой мама вернулась с остатками зарплаты, но без духов и одеколона.
Когда я вырастала из нарядов, сшитых ее руками, она безвозмездно раздавала их младшим девочкам нашего двора и городским. А ведь могла продавать нарядные вещи, сдавать их в комиссионный магазин и таким образом поддерживать скромный бюджет нашей семьи.
Помощь бывшим джанкойцам продолжалась и в Москве. Например, как-то явился к нам домой правнук (!) некой маминой читательницы со своими проблемами. И хотя наша небольшая квартира напоминала колхоз (трое детей и трое взрослых), правнук некоторое время жил у нас.
Если в домашних разговорах отец возвращался к своему прошлому в виде скупых деталей, то мама охотно рассказывала о былом. Но в полной мере такая открытость заявила о себе позднее, когда она переехала в Москву. Начиная что-то вспоминать, обращалась ко мне: “Я хочу, чтобы ты знала…” Действительно, в процессе таких откровений я многое узнала из того, о чем прежде не ведала.
Когда родители шли в гости, они дарили результаты своих рук - папа разнообразные поделки, а мама - предметы женского туалета. К поступлению в первый класс я получила от отца изготовленные им красивые вещи - деревянный столик для занятий и резной пенал. То и другое служило мне верой и правдой. Его крохотная домашняя мастерская-закуток была набита разного рода инструментами. Проснувшись утром, я часто заставала родителей за работой. И вообще мое детство протекало под стук маминой швейной машинки и звук папиного напильника. По его мнению, ручное ремесло - вне зависимости от профессии - облагораживает человека. По этому поводу он говорил: “Человек должен уметь шить сапоги”. Должно быть, он имел в виду Льва Толстого, занимавшегося такого рода кустарничеством. (Спустя много лет папину фразу про сапоги я вспомнила во время посещения московского музея Толстого на Пречистенке. Тогда собственными глазами увидела изготовленную писателем обувь).
В быту родители были неприхотливы. Вещи в нашем доме приобретались по необходимости, лишние предметы по типу мертвых не приживались, а сохраняемые имели свою биографию. Наш быт не был отмечен хрусталем и коврами - символами советского благополучия. Лишенный показушных излишеств, наш дом неизменно сохранял теплоту и уют. На протяжении долгой жизни вкус к имуществу у родителей так и не развился. (Впоследствии я убедилась в том, что случайные вещи чаще всего обременительны). Мама жалела лишь об утрате расписной чашечки, подаренной ей папой в первые дни их знакомства по дороге в Крым. Она расценивала ее как своего рода охранную грамоту - этакий оберег. Как-то по памяти она воспроизвела на бумаге ее рисунок в сине-желтых тонах. (Сберегаемые фамильные предметы - своего рода зеркала времени. Подчас они говорят больше, чем словесное описание прошлого).
Помимо ручного труда, которому отец отдавал свободное время, он увлекался историей, причем в оценке исторических событий придерживался собственного мнения. Благодаря авторским приемам в художественной литературе видел своего рода искаженную реальность. Предметом его особого интереса была война 1812-го года, в частности, роль в ней полководца Кутузова. Полагаю, что такой интерес не был случайным. Ведь его предок - градоначальник Ростопчин - сдал Москву французам. Он считал, что величайшее произведение “Война и мир” Льва Толстого не дает подлинного представления об исторических фактах. По его мнению, не случайно в романе автор изменил фамилию генерала-губернатора, названного им РАстопчиным. Этим он напоминает: литературное произведение отличается от документального. В стратегии Кутузова отец видел серьезные пробелы, повлекшие за собой многочисленные жертвы. К такому выводу он пришел в процессе длительного ознакомления с документами, включая переписку с историками. На этот счет результаты его исторических разысканий расходились с устоявшимся мнением авторитетных ученых.
Мама - помощник и главный судья его работы над этой темой - заказывала необходимые материалы, включая копии документов. Замечу: эта серьезная работа проводилась до появления интернета.
Как свидетели века, который еще не затронул компьютер, родители писали при помощи скрипучего 86-го пера (вставочки) и чернил, а позднее авторучкой. Еще папа приобрел старенькую пишущую машинку. Они не дожили до компьютерного скачка, то есть не владели набором представлений о колоссальном количестве важных и нужных сведений, предоставляемых разветвленной сетью информации. Родителям не довелось пользоваться мобильным телефоном и электронной книгой. (Каждому достается свой век. Шекспир, Байрон, Пушкин, Лермонтов... не имели понятия о телефоне, электричестве, телевизоре и вставочке с 86-м пером, но подарили поколениям свой талант, тем самым вошли в историю).
По сравнению с поколением XXI-го века, родители были людьми старой закваски. На фоне провинциального Крыма их интеллектуальный уровень был высок. Во всяком случае, оба хорошо усвоили исторические и литературные уроки с их мерилом идей. Происходило это потому, что их жизнь была наполнена традиционными для той поры духовными ценностями - живым общением, книгами и статьями, кино, музеями... Такова была их внутренняя потребность. Увиденное, услышанное, прочитанное не исчезало, а способствовало формированию некой индивидуальной системы мышления и поведения. Все это делало их образованными людьми своего времени.
Словом, они представляли собой лучшую часть интеллигенции, в то время называвшуюся прослойкой. Такое промежуточное место между рабочим классом и крестьянством определила советская власть.
Как я понимаю, в качестве инженера отец был ценным специалистом. Мама говорила, что с его склонности к изобретательству впору трудиться в солидном исследовательском центре. Но он не видел себя в роли ученого, то есть считал своим призванием практическую деятельность. Папа был начисто лишен честолюбия, а потому карьерное перемещение его не затронуло. Он почти полвека отдал работе в системе водозабора в скромной роли инженера-механика. Эта система годами держалась на труде небольшого рабочего коллектива, где он постоянно что-то совершенствовал. Судя по хранящейся у нас дома литературе (гидрогеология, геохимия), его интересы выходили за рамки функций инженера. Я видела, с каким уважением к нему относятся сослуживцы.
Будучи человеком камерным, в каком-то смысле интровертом, он плохо переносил большую компанию с отсутствием общих интересов и разговоров ни о чем. Подобные обмены мнением называл словоговореньем, а в беседах полностью раскрывался только перед мамой и доктором Иваном Ивановичем. Его не привлекало внимание к себе со стороны случайных людей. Оказавшись такой компании, предпочитал меньше говорить и больше слушать. Когда в разговорах что-то (или кого-то) не воспринимал, сразу замолкал. При этом вел себя тактично. Он не был ни индивидуалистом, ни нелюдимым, но разношерстное общество его не привлекало. Кто был ему неинтересен, с тем не встречался. Такое свойство его натуры объясняет присутствие рядом лишь близких по духу людей. В определенной степени к нему применимо выражение, приписываемое Пушкину: “Ученых много - умных мало. Знакомых тьма - а друга нет!”
Впрочем, Иван Иванович - старенький доктор с забавной фамилией Подушко - был давним и верным другом нашей семьи, можно сказать, ее членом. Собственная семья у него отсутствовала. Вернее, когда-то была жена, но она оставила его в 20-х годах ради какого-то нэпмана. Трагедия произошла с их единственным сыном. Ребенок утонул на глазах родителей. О том и другом я узнала от мамы много лет спустя. Сам доктор никогда эту тему не затрагивал. Он годами оказывал помощь людям, а сам страдал кожным заболеванием. Оно возникло после гибели маленького сына. Для отца он раз и навсегда стал единственным собеседником, от которого не было тайн. Конечно, всех нас он лечил. Когда я болела, Иван Иванович меня осматривал и приговаривал: “Дедушка Подушко, заглянет Тасе в ушко, и станут у Тасюшки здоровые ушки”.
Как-то во время шитья мама уколола палец иголкой, после чего образовался нарыв. Иван Иванович посоветовал использовать метод Анджуды - запечь луковицу в духовке и приложить к пальцу. В качестве помощников признавал он подорожник, алоэ, крапиву.... Выходит, не гнушался народных средств. Мама его послушалась, а через пару дней от нарыва не осталось и следа.
Имя Анджуды часто мелькало в нашем доме, но я никогда ее не видела. По словам родителей, она стала жертвой депортации татар.
Еще у родителей была подруга Саша Карпенко. Ее я тоже не видела. Она умерла молодой в деревне Лычково. Родители говорили, что Саша сгорела от чахотки, заработанной в сталинском лагере. По их словам, там она находилась без вины по доносу. Из их разговоров я поняла, что у нее была сложная судьба. Память о ней их никогда не покидала. В дни рождения и смерти этой несчастной женщины мама зажигала свечу и некоторое время, погружаясь в раздумья, молча сидела рядом.
Папа отличался дисциплиной с последовательностью действий. Каждое начатое дело он завершал. Если в доме что-то не ладилось, он говорил “Разберемся”. Так и происходило. Маме был свойственен спонтанный выброс энергии. Например, если ей в голову приходила идея создания какого-нибудь наряда, она все бросала и тотчас бралась за шитье.
К моменту революции папе исполнилось двадцать три года. По складу своего ума и воспитанию он был персонажем XIX века, причем воспринятые им нравственные ценности остались с ним до конца. (Похоже, своих мужей я оценивала нравственным мерилом отца. И это стало одной из причин непрочности брачных кирпичей).
Как я понимаю, папа не был ни монархистом, ни коммунистом. Трагическая гибель отца наложила отпечаток на его последующую жизнь. Мне запомнилась его фраза: “Одновременно с гибелью моего отца наша маленькая семья заглянула в лицо смерти”. Как следствие, у него была аллергия на советскую власть, названную им врагом собственного народа. Даже в период так называемой оттепели 60-х годов, отмеченной духовным пробуждением общества, полностью не избавился от чувства удрученности. Он считал ее временным явлением. Действительно, вскоре оттепель пошла на спад.
Велик был разрыв между папиным внутренним миром с неприятием любого насилия, прежде всего, действиями советской карательной системы. Можно сказать, что инакомыслие (чего хватало, того хватало) никогда его не покидало. “Власть отвратительна как руки брадобрея”, - как-то произнес он. (Спустя годы я узнала: автор этой строки - Осип Мандельштам). С другой стороны, отец смотрел вперед - надеялся на преображение страны в неком отдаленном будущем. Он вовсе не считал Россию проклятым местом. Выходит, доля оптимизма в нем присутствовала.
Впрочем, о политике и личном к ней отношении при мне он особенно не распространялся.
Если папу-дворянина не из бедной семьи в молодости обслуживала прислуга, то есть кухарка, горничная в накрахмаленном переднике и прачка, то в дальнейшем его не затронула тень барства. В быту он проявлял высокую степень неприхотливости и самостоятельности. Еще от него исходило тепло, замешанное на надежности.
Человек с внутренней точкой опоры, он был независим в своем личном пространстве, например, не рвался ни в члены партии, ни в профсоюзные вожаки. Люди с подобными убеждениями в президиумах не седят и карьеру не делают.
Честно говоря, в детстве мне было интереснее общаться с папой, чем с мамой. Тем не менее считала ее самой красивой и доброй. Помню ее приезд из Севастополя. На ней была розовая кофточка и белая юбка. Как только она появилась на пороге, я бросилась к ней с восклицанием: “Мамочка! Ты самая красивая на свете! Ты настоящая роза!” Но именно папа научил меня плавать и познакомил с Крымом, причем выполнял роль гида лучше, чем любой профессионал.
Позднее, когда мама переехала ко мне в Москву, мы с ней очень сблизились. Она стала для меня незаменимым помощником в серьезных житейских делах и отличным собеседником. У нее была хорошая память на детали. За время наших московских бесед мы наговорили друг другу то, о чем не успели сказать в Джанкое в период моего детства и юности. Именно тогда ее откровения приоткрыли мне прежние семейные обстоятельства. Как выяснилось, до этого о многом не знала, а потому некоторые мамины экскурсы в прошлое стали для меня открытием. (Не секрет: интерес к родословной, включая биографию родителей, как правило, проявляется в зрелые годы. С годами уход близких ощущается в виде позднего отзвука их присутствия рядом).
Рассказывая о жизни в Джанкое в 30-е годы, мама упомянула ожидание ареста. Она считала, что он чудом обошел семью Садовских. По ее словам, папа не был уверен в том, что после работы вернется домой. Еще она рассказывала о Саше Карпенко, какой веселой и энергичной она была в юности и как убила ее советская власть. Вспоминала она и Анджуду - многодетную мать в числе прочих татар высланную в глубинку страны и пропавшую со своим семейством. Она говорила, что Анджуда обладала светлой душой и теплыми руками.
Моя мама была вечной ученицей. Она постоянно тянулась к культуре, но считала, что ей ее недостает. И это при том, что была образованным человеком. Поскольку учиться ее никто не принуждал (за исключением марксистско-ленинского обучения - требования времени), по собственному желанию двигалась вперед. В 20-х годах она окончила Рабфак, затем несколько раз повышала квалификацию на библиотечных курсах, слушала лекции в системе повышения квалификации. Накануне войны в качестве студентки-заочницы она получила институтский диплом. В ту пору ей было сорок лет. Не случайно прожитые годы делила на университеты, каждый из которых ее многому научил. Например, университет под названием “деревня Лычково” считала базой приобретения важного жизненного опыта. “Там я чувствовала руками землю и пропиталась жизнью крестьян. И поняла истинное значение фразы о хлебе насущном” - вспоминала она. И еще мама умела радоваться - даже мелочам. У нее были два пристрастия - литература и шитье; к тому и другому относилась серьезно. Но главной ее профессией, как я убедилась, было заложенное в ней материнство. К слову: о своих предках (кроме матери) она ровным счетом ничего не знала.
В книжном мире мама прожила всю жизнь. Обветшалые библиотечные издания приносила для поправки домой, где папа их реставрировал. Это называлось литературным санаторием. Наш домашний книжный шкаф и полки были набиты до отказа достойной литературой. Там нашли приют произведения униженных советской властью Анны Ахматовой, Михаила Зощенко, Бориса Пастернака... При очередном очищении библиотечного фонда от идеологически вредной литературы некоторые писатели лишались права даже быть упомянутыми. Невзирая на акты списания, мама тайно уносила домой тома неугодных. Каждую спасенную книгу отец встречал восклицанием: “На литературном фронте неспокойно”.
Печатное слово поражало мамино воображение. Стоило ей раскрыть книгу или журнал, как она тотчас забывала о происходящем вокруг. В такие минуты перекипал чайник и безответно звонил телефон. В библиотеках, в которых ей доводилось работать, по ее инициативе проводились читательские конференции, литературные вечера, встречи с писателями. Она создала и курировала детский отдел, включавший лучшие произведения отечественных и зарубежных писателей. Словом, на практике воплощала свои задумки.
В душе она оставалась романтиком, и не удивительно, что увлекалась Серебряным веком - знала наизусть стихи Блока, Гумилева, Волошина… Ей нравились шампанские рифмы Северянина. Блок объединял родителей. Одновременно папа отдавал дань прозе Гоголя, Льва Толстого, Чехова. Мама говорила, что воспитала себя в духе литературы XIX века, основанной на надежде, тем самым получила одноименное сходство с героями прошлого. Каким-то образом в ней переплетались житейское и возвышенное.
У меня перед глазами всегда мамин внешний облик. Ни поведением, ни одеждой она не походила на многих библиотекаршей с пучком волос на затылке, зябко кутающихся в шерстяной платок. Одевалась она со вкусом, но достаточно скромно и согласно возрасту. По тем нелегким временам это выпадало из правил поведения большинства женщин.
К сожалению, мама была неважным педагогом. Обидеть ребенка даже словом означало для нее совершить преступление. Она не могла пройти мимо плачущей малолетки. Дети были для нее в ореоле святости. Поскольку со мной она общалась посредством ласки и прощения, то речи не было об упреках и наказаниях. Со свойственным ей всепрощением, можно сказать, была выбрана на роль матери. Конечно, своим поведением она меня избаловала. Став матерью, я вела себя иначе по отношению к сыновьям.
В нашей комнате, помимо мамы, папы и меня, проживало еще одно лицо по имени Венера Милосская. Такое прозвище получил манекен - неизменный мамин помощник. Его облезлое тело папа подобрал на свалке вскоре после нашего возвращения из деревни в Джанкой. На облагороженной его руками Венере постоянно висела очередная мамина идея.
Как-то в отсутствие родителей мы с подругой Оксаной Цапп - обе второклассницы - щедро разукрасили Милосскую. По нашему мнению, получилось красиво. Глаз не оторвать! Нагрудная надпись в искаженном виде обозначала ее имя - ВенЯра. В пору детства, разумеется, о богине любви мы понятия не имели, лишь где-то подхватили необычное имя. Поскольку краска оказалась несмываемой, в таком “венерическом” оформлении манекен продолжал годами служить маме, даже спустя годы переехал с ней в Москву. В тесном пространстве нашей джанкойской комнаты Венеру часто перемещали с места на место и нередко роняли. Мама видела в ней разумное существо, испытывала чувство признательности за неизменную помощь.
Что касается маминого таланта портнихи, то это особая тема. Строго говоря, по отношению к ней портниха - узкое понятие. Шить умеют многие, а она создавала. Правильнее было бы называть ее прирожденным модельером. Тайнами мастерства она овладела, повинуясь внутреннему настрою. Когда ее спрашивали, как у нее получаются вещи, изготовленные с таким вкусом, она отвечала: “Не знаю. Так выходит само собой”. И это при том, что ни в каких курсах-школах модельного дела не училась. Выходит, была самородком. Подобно фокуснику, она вслепую отличала ткань - английское сукно, шевиот, габардин, натуральный шелк… Словом, Бог ее поцеловал, а она о том не догадывалась. (Едва ли истинному таланту можно научиться; либо он есть, либо нет).
Когда мы жили в Джанкое, мама направо-налево раздавала плоды своих рук. Кому только не доставалось ею изготовленное! По ее представлениям, о денежном вознаграждении не могло быть и речи. Правда, в знак благодарности иногда ей дарили сладости и цветы. Помню женщину, возомнившую себя художником. В ответ на что-то сшитое мамиными руками она нарисовала ее портрет, названный папой АнтиДюшей.
Правда, шитье единственный раз принесло немалые деньги - по тем временам, можно сказать, серьезные. Но это произошло уже в Москве. Тот трагикомический случай потом долго вспоминали домочадцы. Я по сей день с улыбкой возвращаюсь к произошедшему. Дело обстояло следующим образом.
Жизнь заставляла нашу многодетную семью (о ней речь впереди) менять квартиры. После одного из переездов мы оказались в одном доме с эстрадной исполнительницей. (О ее голосе и репертуаре ничего хорошего сказать не могу. Впрочем, это мое мнение). Встретив меня, она поинтересовалась: “Кто вас одевает?” Узнав, что я одета собственной матерью, она буквально вцепилась в нее - стала заказывать один наряд за другим. Коль скоро певичка обращалась к услугам случайно оказавшейся на ее пути портнихи, она не входила в круг приближенных к верхушке советского общества. В противном случае, пользовалась бы закрытыми распределителями для избранных. Изготовленные мамой наряды оплачивал состоятельный “друг”певички с генеральскими погонами.
Для нашей семьи с весьма скромным достатком неожиданный мамин заработок стал подспорьем. Во многом жизнь была стесненная, включая питание. (Помню всеобщую радость в праздничные дни, когда в доме появлялись так называемые заказы с дефицитом в виде баночек майонеза и зеленого горошка).
А тут как раз настала пара гастролей клиентки в какой-то сибирской глубинке. По такому случаю мама сшила для нее концертное платье.
Надо сказать, что в ту пору отсутствовала изобретательность в одежде. На эстраде, как и в быту, мелькали однотипные наряды в уныло-мрачных тонах. Такие скучные изделия были на одно лицо и - главное - в них отсутствовала изюминка. У мамы же на этот счет были свои критерии. И в этот раз вкус ей не изменил. Созданное ею концертное платье свидетельствовало о благородстве линий, и в таком качестве буквально затмевало наряды эстрадных исполнительниц. Одним словом, концертный “прикид” (декольте, сиреневый фон с контрастной отделкой) скрывал недостатки фигуры певички (прежде всего, ее ноги) и противостоял навязчивой моде. Модель опередила стиль одежды по меньшей мере на четверть века. Не удивительно, что в таком концертном платье эстрадница выглядела превосходно, а потому отправилась в сибирскую глубинку в полном восторге.
А дальше произошло настоящее шоу… Ночью раздался телефонный вопль: “В аэропорту пропал чемодан с моим концертным платьем! Выступление срывается! Срочно требуется другое платье”! - рыдала гастролерша.
На изготовление второго наряда маме отводилась ночь. Пока она колдовала над его воплощением, я занималась выяснением расписания самолетов, отправляющихся в Сибирь. Процесс ускорило недошитое платье, висевшее на Венере Милосской. Над ним мама работала к моему предстоящему участию в концерте известного певца, которому я постоянно аккомпанировала. Мне предстояло ответственное выступление. Помню: в первом отделении звучали романсы, во втором - арии из опер. Словом, тот концерт обязывал меня быть в форме не только как пианистке, но и внешне.
Утром наряд был готов. Пока он летел в Сибирь, там начался переполох, быстро обраставший слухами. Певичка подняла на ноги руководство аэродрома и милицию. Зашевелилась пресса. К факту пропажи подключилась местная газета с заголовком: Кража авторского шедевра. Дальше - круче. В считанные часы весть достигла Москвы и, как следствие, в перевернутом виде газетный заголовок гласил: Пропажа уникального музейного экспоната. “Друг” певички по своим генеральским каналам бил тревогу - требовал наказать виновных...
В это время мама - безымянный автор “уникального музейного шедевра” - не ведала о происходящем. А на Венере ждал своей очереди образ моего будущего концертного платья.
Спустя несколько дней заблудившийся чемодан с драгоценным нарядом обнаружился в Иркутске, после чего возвратился к певичке.
Я не случайно вспомнила ту водевильную историю. Не исключаю присутствие “исторического” платья спустя годы в каком-нибудь музее нарядов в качестве экспоната - образца дизайнерского стиля ушедшего времени.
Безусловно, маме с ее талантом достались не то время и не та страна. Как знать, окажись она, например, во Франции или Италии - в странах законодательницах моды, ее судьба модельера с художественным вкусом и чувством стиля сложилась бы успешно. В иной среде она могла бы стать лидером моды,возможно, второй Коко Шанель. Ведь каждая созданная ею вещь, будь то выходной наряд или передник, становилась ее изобретением. Я была свидетелем рождения маминых идей и их воплощения на практике. Но сложилось так, как сложилось. Ни в одной зарубежной стране ей не довелось побывать. В жизни у нее были три главных присутственных места, где она реализовала талант мастера по шитью: Петербург в юности, Крым в зрелости, Москва в старости.
Для общения со мной, как правило, папа выбирал уединенную территорию. Если мы находились у моря, то вдали от пляжной скученности. Он предпочитал Карадаг с его горными выступами - вздыбленными скалами. Это место не без основания называл уголком счастья. Дело в том, что в далекие двадцатые годы среди карадагского пейзажа с морскими волнами, мерно ударяющими в скалистые высоты, родители признались друг другу в своих чувствах. Именно там в пору моего подросткового возраста папа рассказывал о былом - о родителях, о жизни в Петербурге. Впрочем, его экскурсы в прошлое не особенно отличались подробностями.
Как-то отец предложил мне переночевать среди Карадагских валунов. Это совпало с напряженной атмосферой в нашей семье, то есть периодом моего бурного взросления. Видимо, он надеялся на то, что наша беседа в необычной обстановке меня смягчит, тем самым отвлечет от бунтарства.
Та удивительная ночь, отмеченная рождением солнца, запомнилась мне навсегда.
Для начала мы собрали теплые вещи, включая пледы и термос с чаем. Мы долго добирались до выбранного отцом места. А когда он его определил, наступили сумерки. О той ночи стоит вспомнить с некоторыми подробностями.
Мы устроились на одной из скалистых возвышенностей, завернулись в шерстяные пледы и начали ждать рождения дня. Глубокая ночь окутывала землю. Стелился влажный ночной туман, доносился шум морских волн. Над нами висело огромное темное пространство, отмеченное звездами. Таких ярких ночных бриллиантов впоследствии я не видела. Было достаточно холодно; даже плед не согревал. Кругом раздавались тревожные ночные звуки. Шум моря переплетался со стрекотом цикад, хлопающими крыльями неведомой птицы и прочими голосами обитателей выбранного папой места. Шуршание и попискивание вокруг настораживало. И над всем этим висела загадочная равнодушная луна.
Честно говоря, в окружении темноты, прорезанной лунным светом, я испытывала страх. Мне казалось, что ночь никогда не кончится. Восход готовился долго. Но в какой-то момент на фоне пробуждающейся утренней зари появился край солнца. За ним потянулся рождающийся на наших глазах золотой шар, похожий на яблоко. Набирая силу, он медленно врезался в темную ночь с бриллиантовыми каплями звезд. Пока солнце неспешно завоевывало пространство, мы с папой молча наблюдали за его шагами. Та длинная ночь закончилась появлением багровой зари. Ни до, ни после ничего прекраснее рождающегося дня с нарисованными солнцем и луной я не видела. А когда наступил рассвет, папа обратился ко мне: “Тасенька, запомни эти минуты.” Конечно, мне запомнилась та удивительная ночь на Карадаге!
На обратном пути он рассказал мне историю про одного человека. И не уточнял, был это прочитанный им рассказ, притча или собственный вымысел. Возможно, он переиначил известный ему факт. Так или иначе, я помню произнесенное им слово в слово.
Тот человек жил в некой стране, в небольшой деревне, расположенной на равнине. Он был одинок и беден, а потому денег ему хватало лишь на самое необходимое. Однако при весьма скромном достатке его не покидала мечта побывать в горах и с вершины увидеть рассвет с рождающимся солнцем. Но горы были далеко, можно сказать, в ином государстве, а путешествие требовало денег. И тогда он стал их копить. Он отказывал себе во всем, и лишь через несколько лет собрал нужную сумму. Когда он добрался до гор, они оказались точ-в-точь такими, какие мечтал увидеть. Крестьянин поднялся на вершину и стал ждать рассвета. Сидя в темноте, он следил за каждым солнечным движением. А утром, поклонившись этому месту, спустился вниз и вернулся в свою деревню. Больше в горах он не бывал. Для ощущения счастья ему хватило одного присутствия при рождении солнца.
Спустя несколько дней мы с папой вернулись к рассказанному им. И тогда он пояснил:
“Я поведал тебе эту историю с тем, чтобы ты поняла: даже короткая встреча с чем-то прекрасным или неожиданным способна изменить жизнь человека”. Подумав, он добавил: “Одна ночь в раю сделала того крестьянина счастливым”. (Забегая вперед, скажу: папины слова вспомнились мне в необычной обстановке спустя много лет, и они оказались пророчеством).
Кстати, Карадаг был малой частью папиных экскурсий. С детства он знакомил меня с Коктебелем Волошина и сестер Цветаевых, Сочи Чехова, Феодосией Айвазовского… При этом не пользовался такими избитыми методами экскурсоводов, как “посмотрите направо - налево”. Ему удавалось сочетать объект с особенностями личности и творчества каждого, о ком шла речь. Мне запомнились его рассуждения относительно творчества Чехова. По его словам, Чехов - едва ли не единственный из писательской братии - не оставил стихов. От поэта, в отличие от прозаика, требуется предельная откровенность, а Чехов по натуре был скрытен. (Впоследствии такое суждение не встречалось мне в работах знатоков писателя).
Когда спустя годы мне с сыновьями доводилось бывать в Крыму, всякий раз я пыталась использовать папин стиль, но едва ли в этом преуспела.
Добавить комментарий