Катя Криворот
О ней можно говорить без конца, ибо она того достойна. Если встречаются подобные люди, то в единичном экземпляре.
Став членом нашей семьи, Катя долгие годы оставалась едва ли не главным ее персонажем. Во всяком случае, оказавшись с тремя детьми на руках, без ее ежедневной помощи не смогла бы встать на ноги - получить музыкальное образование, из домохозяйки и многодетной матери превратиться в пианистку. Наверное, при иных обстоятельствах стала бы солисткой, но так не сложилось. Для этого требовались колоссальные усилия - постоянные занятия, репетиции, гастроли. Квартирные дела и прочие бытовые неурядицы вынуждали меня идти к профессии музыканта долгой и трудной дорогой. Словом, из меня не получился ни Рихтер, ни Гилельс. Но это не главное. Именно Катя дала мне возможность найти свою профессиональную нишу - стать аккомпаниатором, а затем и педагогом. Уже в начале нашего общения Екатерина Ульяновна одарила меня путевкой в жизнь: “Ты сябя обихаживай, а с детями помаленьку я разберуся”, - заверила она.
Тем не менее, первоначально я плохо себе представляла, рядом с каким человека мне с сыновьями посчастливилось находиться.
Вскоре выяснилось: Екатерина Криворот - человек не от мира сего. В ней все было непривычно для восприятия умом, глазом и ухом.
Ела Катя своеобразно, например, в тарелку с супом погружала бефстроганов, затем крошила хлеб, а верх этого гастрономического сооружения украшала киселем. Она считала, что так сытнее и вкуснее. Еще она могла несколько раз в день пить чай вприкуску с одним кусочком сахара. По всей вероятности, ею руководила выработанная в партизанском отряде привычка утолять голод чем попало.
О проведенном в юности времени среди белорусских партизан Катя не рассказывала даже тогда, когда ее об этом спрашивали. Она вспоминала лишь землянку, где было, по ее словам, тепло спать. “Как ночью с деученками притулимся друг к дружке, нагриимся дыханием, так и спим до рассвету”, - поясняла она на свойственном ей языке.
В сущности, о прошлом семьи Криворот можно было судить лишь по рассказам ее сына Тихона. От него я узнала следующее.
После войны их семья перебралась в Подмосковье. Тихон тогда был маленьким. Старший Криворот служил егерем в Леспромхозе, а Катя в качестве няньки, как говорил ее сын, была “переходящим знаменем из одной семьи в другую”. Глава семьи нелепо погиб в драке, когда разнимал уличных хулиганов. Их сын в старших классах начал участвовать в экспедициях в горы. Это увлечение - плюс способности и настойчивость - привело его на геологический факультет Московского университета, который окончил с отличием. Следом за Тихоном в Москву перебралась Катя. Длительное время они жили в служебном помещении при доме, где она работала дворником.
Годы спустя в нашей семье произошла трагедия. Колокол горя имеет привычку звенеть без предупреждения, после чего мгновенно рушится прежняя жизнь.
Тихон и подросший Витюша отправились в горы с геологической партией. До этого отец несколько раз брал сына в экспедицию. Таким способом он готовил его к профессии геолога. Мальчик всегда с удовольствием отправлялся с отцом. Но в той - последней - экспедиции случилось непоправимое. В одночасье мы с Катей лишились самых близких: она - единственного сына и внука, я - сына и бывшего мужа. Слишком страшно и чересчур нелепо. (Я сознательно не возвращаюсь к подробностям тех дней, не пишу и об уходе родителей из жизни. Те трагические времена вписаны в память; там им и место). Скажу одно: кому-то выпадает уйти в первом ряду. В их числе оказались самые близкие - мои родители, Витюша, его отец, доктор Подушко. Подобные раны не рубцуются, но они учат жить в ином измерении и быть сильнее.
Дни, когда нашу семью покрыло отчаянье, я почти не помню. Отрезвило, точнее спасло, произнесенное Катей: “Они ушли, мы остались. По одиночке не справимся”. Дальнейшее подтвердило правоту ее слов. Оказывается, горе имеет позитивную сторону - объединяет людей.
Вслед за трагедией я оказалась свидетелем необычной сцены.
Ночью меня разбудило бормотание. Войдя в кухню, застала сидящую за столом Катю с окаменелым лицом. Перед ней стояла полупустая бутылка водки. Обычно мы использовали ее для компрессов. И это при том, что пристрастием к спиртному она не отличалась. Катя смотрела на меня отсутствующим взглядом. Речь ее была неразборчивой, бессвязный поток слов отпугивал. Бормотание выглядело, примерно, так: “глаза голубые”, “бревно”, “брала ягоды”, “солдатик”, , “там мать, мать…”, “не шевелится”...Особенно часто вспоминала чью-то “мать” и “далече”, несколько раз произнесла “расплата”. Погруженная в нечто тревожное, она бубнила еще и еще, белорусские слова смешивались в кучу, а потому их смысл я не всегда понимала.
Мне казалось, что словесная неразбериха как-то связана с ее прошлой жизнью. И произносимое не случайно совпало с гибелью Витюши и Тихона. Вслушиваясь в набор слов, я пыталась найти в них логику. Упомянутые Катей ягоды и бревно наводили на мысль: она вспоминает давнее присутствие среди партизан. Не произошла ли там трагедия?
Картина некогда случившегося с ней в моем представлении выглядела примерно так. Лес. Собирала ягоды. Некий солдат (не немец ли?) с голубыми глазами. Скорее всего, он ей угрожал, а она сопротивлялась посредством бревна, которым (не исключено) его убила. Про неоднократно упомянутую “мать” трудно судить, но, возможно, она родительница того солдата и находится где-то там, далеко (не в Германии ли?).
Что и говорить, след пережитого камнем лежит на ее сердце.
Если в процессе рассуждений мне удалось разгадать скрытый смысл ее бормотания, то напрашивается вывод. Катя, недавно потерявшая самых близких, не только постоянно держит в голове эпизод с тем солдатом, но и несет свою вину перед ним и его матерью. А собственная трагедия - кара за совершенное в юности. В момент опьянения ее подсознание работало в особом режиме во главе с личным горем. Под воздействием алкоголя выплеснулась некая жестокая история - лишь ей известная тайна, произошедшая с ней во время войны в белорусском лесу.
О своем ночном монологе потом она не вспоминала, а я не обнаруживала себя в роли свидетеля. Но подслушанное навело меня на мысль: Катя не случайно в быту уходила от разговоров о своей партизанской юности. Надо полагать, некую тяжесть ей не хотелось вспоминать.
Если бы я не подслушала в ту ночь бред-признание, никогда бы не узнала о ее прошлом в годы войны, не всплыла бы картина произошедшего с молоденькой девушкой, навечно поселившаяся в глубинах ее памяти.
Но все это случилось значительно позднее. А начиналась наша с Катей длительная совместная жизнь весьма своеобразно.
Впервые увидев маленьких детей, она воскликнула: “До чего же голуби сладкие!” В дальнейшем такое определение ее не покидало. Например, отправляясь с малышами на прогулку, восклицала: “Ну, голуби, полетели!” И всякий раз было неизвестно, куда они направляются. Правда, одно из присутственных мест раскрыл старший Юрочка.
- Сегодня мы с бабой Катей ходили в цирк, - доложил он. - Там были поклонники и бог. Поклонники лежали, а бог стоял. Еще баба Катя дала нам свечки. Сперва мы их поджигали и на них смотрели, а она не разрешала дуть. В этом цирке было очень интересно! Мы туда еще пойдем...
- Катя, куда вы водили детей? - поинтересовалась я.
- Куда, куда! На кудыкину гору! В церкву мы ходили. Ведь окромя меня их туды некому сводить. Родители-то у них приходящие, да к тому же, Господи их прости, безбожники! Ну впрямь святых выноси! Они и дорогу-то к храму не знают.
Хотя впоследствии церковно-цирковые разговоры во главе с лежащими“поклонниками”(покойниками) и стоящим “богом” (священником) в нашем доме не звучали, у меня не было уверенности в том, что Катя изменила место прогулок с мальчиками.
Вспоминая их маршруты, мне видится забавная картина. Дело в том, что одно время в нашем доме жила старушка с несколькими таксами. Хозяйка и ее питомцы имели внешнее сходство. Во всяком случае, походка была у них схожая. Катя и собачница дружили. Иногда они вместе гуляли со своими подопечными - старушка вела на поводке такс, а Катя держала за шарфы троих малышей. Однажды я услышала реплику проходившего мимо жильца нашего дома: “Бабки, дети и собачки - на одно лицо”.
С точки зрения образования Катя была малограмотной. О таких в народе говорят темная. Но мы с мамой считали ее талантливым человеком. Придуманные ею истории и байки - своего рода устное художественное творчество - были настолько интересными, что их хотелось слушать и слушать. Это при том, что книг она не читала. Правда, вместе с детьми с удовольствием слушала чтение вслух.
Как правило, в ее рассказах фигурировали два основных персонажа - Бабай и Кузька. Последний проживал на крыше соседнего дома вместе со своими кузятами. Надо сказать, что в историях Кати образ Бабая не имел отношения к фольклорному детскому пугалу. И о книге Астрид Линдгрен про Карлсона, разумеется, она не ведала. (В ту пору это произведение еще не издавалась на русском языке). Главные персонажи были полностью ею придуманы. С этими добрыми существами происходили занимательные истории. Не случайно дети требовали продолжения. Да и нам с мамой было любопытно. По поводу устного творчества Кати мама на полном серьезе как-то сказала: “Я открыла для себя прежде неведомого автора”. Любопытно, что самобытный автор никогда не повторялся. Еще она пела нам белорусские песни “А у полi вярба, под вярбою вода…” и “А на Ивана солнца играе ”.
Катя не изменяла своему любимому занятию - вязанию. Трудно сказать, сколько шапок, шарфов, носков и варежек прошли через ее руки. Ее изделиями была одета не только наша семья, но и соседи по дому. Во дворе то и дело мелькали ребятишки в знакомых вязанках. Кроме того, Катя имела обыкновение подменять родительниц, которые бесцеремонно пользовались ее добродушием. Пока они бегали по магазинам и парикмахерским, она брала на себя обязанности няни - гуляла с подброшенными ей малышами, кормила и вытирала им носы. Возвратясь домой, нередко я заставала играющего или спящего на диване соседского ребенка.
Готовить Катя не умела. Единственным ее “фирменным” блюдом была тушеная морковь - на ее языке “трында-брында”. Когда дети отворачивались от этого варева, она уговаривала их на белорусском диалекте : “Голуби мои! Вы тольки поспытайте, вас же буде завши не оттянуть”.
Спустя годы, когда в семье Юры появилась Дюша Маленькая, названная в память о моей маме и ее прабабушке, Катя взяла на себя уход за девочкой. Она переехала в Ленинград, где продолжилось то, что имело место в детстве “голубей” - Юрочки, Кирюши и Витюши. Как и мальчики, моя внучка росла в компании морковной трынды-брынды и Бабая с Кузькой - персонажей устного творчества Кати.
В один из моих приездов в Ленинград она обратилась ко мне: “Долго ты будешь, Настасья, ждать свого прынца на белом коне? Жисть-то улетает, а ты усе не в ту сторону глядишь! Может, пара твоя соувсем не прынц и без коня. Может, он сам высматривает тебя и до времени не сыщет...”
Это была наша последняя встреча.
Прозрение
Еще до появления младших сыновей произошло нечто, явившееся началом моего возвращения в семью. Подробности того памятного дня буду помнить всегда.
Это случилось во время прогулки с годовалым Юрочкой. Сидя на скамейке в парке, я покачивала детскую коляску, а заодно углублялась в мысли о своей неустроенной жизни. В какой-то момент рядом присела женщина, и тоже с коляской. Ее симпатичное лицо как-то сразу мне приглянулось. Оказалось, что она гостит у своих детей, помогает с внуком. Неожиданно между нами произошел откровенный разговор.
Позднее, когда мама рассказывала о своей поездке в Ленинград, она упомянула незнакомку, проживающую в доме, где начиналась ее замужняя жизнь с Адамом Людвиговичем. Ту женщину она нарекла странным именем - Бигуди. Ей она изливала свою душу. Любопытно, что нечто подобное одновременно происходило со мной в Москве, где в парке от незнакомки услышала грустную историю. Ее рассказ носил характер исповеди.
- Родители желают своим детям добра, а те не всегда отвечают им благодарностью. Я тоже оказалась плохой дочерью. Лишь после их смерти мне открылась степень вины перед ними. Теперь уже поздно... Вот и маюсь своим грехом, и знаю: Бог меня не простит, - призналась она.
Мне хотелось как-то приглушить ее печаль, а потому задала ей несколько вопросов.
- В чем ваша вина? Не преувеличиваете ли вы? Возможно, у вас заниженная самооценка?
- К сожалению, вина есть, и немалая. Я им грубила, из дома уходила, связалась с дурными людьми… Что только не вытворяла! Даже стыдно признаться. Словом, чужаком стала в семье. Они же, в ответ на мою распущенность и неблагодарность, все терпели. Конечно, могли бы серьезно наказать, даже ударить, как делали некоторые родители, но такого себе не позволяли. Это я довела их до смерти. Болели они. Сперва мать скончалась, а вскоре и отец. Выходит, оба ушли преждевременно. А вы говорите преувеличиваю вину!
Помолчав, она продолжила.
- Бог посылает испытания, чтобы нас проверить на прочность, а заодно и научить. Экзамен я не выдержала.
Я внимательно слушала ее, причем мое напряжение с каждой минутой возрастало. Можно сказать, была раздавлена историей, совпадающей с происходящим в нашей семье. Рассказывая о себе, в сущности, она говорила обо мне. Впервые со всей ясностью увидела себя в роли неблагодарной дочери. В мозгу бились слова предательство и жестокость. Выходит, родительское добро и мной приносимое им зло - две стороны одной медали.
Долгое время я стремилась к обособленному счастью, а произошло обратное - превратилась в исполнителя недозволенных актов. Как и моя собеседница, не прошла проверку на прочность. Мы с ней виноваты перед нашими родителями. И теперь непрощение висит над нами как Дамоклов меч. Это из-за меня самые близкие люди страдают и болеют. Это я годами лишала их душевного равновесия.
Рой запоздалых вопросов к самой себе не давал мне покоя. Отличие состояло в том, что собеседница потеряла родителей, в чем будет корить себя всю жизнь, а мои мама и папа, слава Богу, живы. В эти минуты меня охватило неосознанное прежде счастье иметь родителей. Почему-то вспомнились любимые вареники с вишней. По моему заказу мама их лепила, а потом отваривала на керосинке в нашем послевоенном “курятнике”. Теперь я физически ощутила вкус и запах той домашней еды. А проведенная с папой на Карадаге незабываемая рассветная ночь! А полученная из его рук кукла Алиса! А платье к окончанию школы, сшитое мамиными руками! Если прожитое с обилием зарубок способно в одночасье вернуться и уложиться в минуту, то таким способом я его вновь прожила. Но почему с таким опозданием?
С ясностью прозревшего человека в голове утвердилась мысль: о людях надо думать и говорить пока они дышат. Значит, я должна сделать то, что не успела та женщина - начать действовать...
Несколько лет я была причиной создания в семье высокого напряжения, при этом верила в правильность своего поведения. Встреча с незнакомкой (Бог мне ее послал!) и рассказанное ею послужили толчком к переоценке отношений с родителями. Ложная истина рухнула, уступив место здравому смыслу. Я взглянула иными глазами на сложившуюся ситуацию в нашей семье во главе с исполняемой мной ролью отрицательного персонажа. И еще поняла: только мама и папа способны меня понять и простить.
Когда внук моей собеседницы заплакал, она с грустью заметила:
- Сейчас он маленький, а потому ему нужны родители, он тянет к ним ручки, голосом своим просит о помощи. Бог знает, что будет с ним, когда вырастет! Может быть, мама с папой станут гирями на его ногах.
Затем она собралась уходить. Мне запомнился наш прощальный короткий диалог.
- Кому такое расскажешь! Вот я никому и не говорила. Так получилось, что вам первой выдала свою ядовитую историю. Почему? Сама не знаю… Теперь, когда родителей нет, мне не у кого просить прощения. Я уж и в церковь ходила. А совесть мучает, потому и хотелось поделиться с вами - незнакомым человеком. Так получилось. Извините.
В ответ, повинуясь порыву, я выразила ей свою благодарность:
- Вы не нагрузили меня своим рассказом, а, напротив, помогли - открыли глаза на происходящее со мной. Я увидела свою вину перед родителями. Выходит, мы товарищи по неправильному поведению. На нас общий грех. Теперь я стану действовать... Существует лишь один способ выдержать экзамен - заслужить понимание и прощение.
На такой ноте мы с ней расстались.
Случившееся на скамейке меня потрясло, поэтому диалог с той женщиной по сей день храню в памяти.
Прежде я не думала, что короткая встреча может резко изменить нежелательную ситуацию в семье. Но произошло именно так. Рассказ незнакомки помог мне осознать, в какой психологический тупик сама себя годами загоняла.
После ее ухода я продолжала воскрешать прошлое. Мне виделась наша крымская жизнь - мама с книгой или шитьем в руках, Венера Милосская с очередным нарядом на туловище, куклы Жанна и Алиса - одну подарили родители в день моего рождения, другую - отец подобрал на свалке и вернул ей облик красавицы... Я ощущала себя ребенком, для надежности хватающим маму за юбку. Еще всплыли наши посещения многочисленных крымских достопримечательностей. От таких раздумий-картинок щемило сердце и - впервые за последние годы - потянуло домой с тем, чтобы как можно скорее исправить ошибки юности.
Когда я отправлялась в Москву, думала о лишь том, как бы скорее удрать из Джанкоя. Теперь одолевала мысль о встрече с родителями в родном доме. К сожалению, эта здравая мысль посетила меня с опозданием...
Спустя вереницу лет я рассуждаю как музыкант. Интонация определяет музыку. Каждое музыкальное произведение держит курс на финал, то есть ориентируется на заключительную ноту - предвидение аккорда. Завершающая тему музыкальная точка очень важна в строю звуков, она прекрасна. Таковы, например, о многом говорящие темпераментные драматические аккорды сонат Бетховена, опер Вагнера и Мусоргского, симфоний Шостаковича...
Нечто подобное происходило со мной. Мое растянувшееся на годы бунтарство закончилось. Финал запутанных отношений с родителями прозвучал в Крыму, куда мы с Юрочкой рывком отправились. При мне было истинное “Я”, которое безрезультатно внушало: Что ты делаешь! Остановись! С этого времени перестало существовать чужеродное “Я”, длительное время отравлявшее жизнь нашей семье.
Я жалею, что прозрение запоздало . С другой стороны, оно могло бы и вовсе не произойти. А вот на личном фронте я продолжала совершать необдуманные действия...
Когда мы с Юрочкой приехали в Джанкой, мама возвращалась из Ленинграда. Папа и я с сыном на руках встречали ее на вокзале. В те дни она была спокойная, умиротворенная. Но о поездке рассказала лишь пару дней спустя. Как ни странно, почти не вспоминала своего первого мужа Адама Вебера, а много и тепло говорила о его жене Еве. На самом деле, она звалась Евгенией Тимофеевной Куликовой. В дальнейшем родители разными способами заботились о ней. Живя в Москве, я тоже была подключена к такой помощи. Мама говорила, что Ева заменила ей сестру.
В тот мой приезд в Крым нам всем необходимо было многим поделиться друг с другом. Для нас троих наступило время избавления от боли, причиненной мной в период бурного взросления и, как следствие, вернулось душевное успокоение. Надо отдать должное родителям - ни тогда, ни потом они не вспоминали мой затянувшийся бунт.
В то время я ждала второго ребенка. Эту новость мама встретила фразой: “Каждая новая жизнь - подарок”.
Относительно маминого первого брака я придерживаюсь такого мнения. Обремененная моральными принципами, значительную часть жизни она обвиняла себя в том, что нарушила брачную клятву и не объяснила свое поведение первому мужу. (Комплекс вины - русская черта, узаконенная Достоевским). Одновременно ее жизнь была наполнена добром. Уж если и была вина, то приносимое добро ее перекрывало.
Похоже, отец привык ее самоедству. Во всяком случае, я слышала обращенный к ней призыв: “Нельзя всю жизнь копаться в прошлом и упрекать себя…”
Мне кажется, рано или поздно то первое замужество распалось бы. Она была молода, полудетская наивность диктовала ей уважение и благодарность к Адаму Людвиговичу. У нее было к нему родственное чувство - не более того. По себе знаю: такой фундамент долго не выдерживает. Стало быть, не судьба. А с отцом все было иначе - по-настоящему. Их объединяла взаимная необходимость с чувством душевного и телесного родства.
Добавить комментарий