МУЗЫКАЛЬНАЯ АКАДЕМИЯ: Читая Софокла... - Часть 6

Писать столь красиво, как Моцарт, мы уже не можем, попробуем писать, по крайней мере, так же чисто, как он.
(И. Брамс)

«Я никогда не напишу симфонии! Ты не представляешь, какой смелостью надо обладать, чтобы решиться на это, когда слышишь за собой шаги гиганта!» Это признание вырвалось у Брамса через десять лет после того, как он начал писать симфонию. Работа над ней непомерно затянулась. Брамс слишком хорошо сознавал сложность своей задачи. После гиганта, шаги которого он слышал за собой, после Бетховена, редко кому из композиторов удавалось добавить к тому, что высказал великий симфонист, значительное, свежее слово. Кроме того, нельзя было не учитывать изобилие недоброжелателей. Риск был велик: только совершенное произведение могло устоять под обстрелом враждебной критики, которая беспощадно отвергала любую попытку возродить «чистый», непрограммный симфонизм. И композитор не ошибся в своих худших предположениях. Его Первая симфония, законченная и исполненная в 1876 году (когда Брамсу было уже 43 года!), была встречена словами негодования. Но кто помнит их теперь, когда Первая Брамса стала одним из самых любимых произведений симфонического репертуара? Зато хорошо известны и часто повторяются другие слова, крылатые слова замечательного немецкого дирижера Ганса фон Бюлова, который назвал Первую симфонию Брамса «Десятой симфонией Бетховена».

Это определение говорило о многом. Оно ставило сочинение в один ряд с вершинными завоеваниями музыки. Имелось в виду и то, что главная тема финала перекликается с мелодией радости из финала Девятой симфонии Бетховена, и то, что в движении образов симфонии Брамса просвечивает бетховенская идея «от мрака к свету». Задумывая симфонию, Брамс представлял себе образ байроновского Манфреда с его титаническими страстями, с мучительным разладом души. Чувства в этой музыке кипят, противоборствуют, эмоциональная гамма неуравновешенна. Но повсюду ощущается сила, волевая собранность, умение вовремя сдержать взрывы страстей: борется, страдает, надеется человек мужественный и непреклонный.

Через год после Первой появляется Вторая симфония, «обаятельная в своей непосредственности и простоте романтическая идиллия... гениальная пастораль, овеянная поэзией старой Вены» (И. Соллертинский). Вторая была встречена тепло, даже восторженно. Критика сразу же оценила ее по достоинству. Счастливая судьба ей словно была уготована с самого начала: замысел симфонии родился в лучшие минуты жизни Брамса, чудесным летом 1877 года, на берегу живописного озера. Музыка излучает ту просветленность души, которая рождается только в общении с природой.

Третью симфонию Ганс Рихтер, выдающийся дирижер и горячий поклонник Брамса, назвал «героической». Но героика здесь особого склада. В ней нет всечеловеческой бетховенской грандиозности. Брамс повествует о борьбе человека, непохожего на монолитного героя музыки Бетховена. Он мужествен, но душевно более тонок и сложен. Ему свойственны сомнения, мятежные романтические порывы.

Последняя, Четвертая симфония — одно из самых совершенных и великих созданий Брамса. Поражает стройность, мудрая соразмерность этого вдохновенного произведения, его удивительная цельность: оно кажется высеченным из одной глыбы гранита. Слушателя захватывает не только чувство высшей, почти античной красоты, но и ощущение суровой жизненной правды. Композитор не забывает о нескончаемом многообразии жизни, но хочет подчеркнуть, выделить ее серьезные, суровые стороны. Мужественно и просто рассказывает музыка о стойкости души, о нравственном долге, о железной необходимости борьбы и ее трагических превратностях.

Симфония начинается не совсем обычно: тихий сердечный напев струнных звучит как продолжение душевного разговора, который уже начался раньше. Элегический тон этой мелодии определяет колорит всей первой части, в которой есть, однако, и активные призывы, и страстная лирика, и напряженный драматизм. А в конце первой части главная тема выступает в трагическом ореоле, будто предвещая грозные события финала. (1-я часть)

Раздумчивый монолог валторны открывает вторую часть, чистую и строгую. Музыка погружается в глубокое, романтически окрашенное созерцание. (2-я часть начинается на 12.53 мин.)

Шумно и весело врывается начало скерцо. Упругая энергия движения, сочные контрасты и неожиданности — все это приводит на память бурный уличный праздник. (3-я часть начинается на 23.34 мин.)

Противоречия отступили, забылись, но последняя часть неумолимо ввергает в самую пучину борьбы. С устрашающей непреклонностью звучит у медных суровая хоральная тема финала. Когда сочинялся финал, любимым чтением Брамса были трагедии Софокла. Не потому ли столько величия в этой музыке? Скорбью, смятением охвачено сильное, мужественное сердце. Не случайно Брамс обратился к скульптурно строгой старинной форме чаконы: короткая восьмизвучная тема становится основой 32-х вариаций, которые с неуклонной последовательностью развивают главную мысль. В среднем разделе финала музыка далеко уходит от первоначального характера темы, рождая то печальные, то торжественно-светлые образы. И вновь врывается раскаленный поток трагических вариаций. «Мне кажется подлинно сверхъестественным страшное душевное содержание этой вещи,— писал дирижер Ф. Вейнгартнер.— Я не могу избавиться от навязчиво возникающего образа неумолимой судьбы, которая безжалостно влечет к гибели то ли человеческую личность, то ли целый народ... Конец этой части... настоящая оргия разрушения...» (Финал начинается на 29.42 мин.)

От элегических настроений начала к высокому трагизму последней части — таков путь, пройденный музыкой гениальной Четвертой симфонии Брамса.