Юбилейные даты. К 9 мая

Вроде бы помнишь всегда, но все-таки в годовщину вспоминаешь интенсивнее. К годовщинам - памятным датам - приурочиваются культурные события, издаются книги. Многие из нас не перестали отмечать 9 мая, хотя вроде бы, в кругу интеллигенции появилось такое течение, что День победы, который “порохом пропах”, насаждается правительственно, а мы, мол, оппозиция и в празднике, хоть он и “со слезами на глазах”, не участвуем.

Вроде бы если мы эту победу считаем праздником, то мы объединяемся с агрессором. И на парад ходить не надо - вот на военный парад, может быть, действительно ходить не надо, зачем нам бряцать оружием, но чтобы погибших родственников не вспоминать - это я не согласна. Я, наоборот, думаю, что обо всех “под Нарвой” и не под Нарвой похороненных нужно думать и свое уважение им выказывать. И знать, что эта война закончилась победой “над системным злом”, как сказано в вышедшей к восьмидесятилетию победы книге “Ленинградские лингвисты в годы войны” . Мы-то знаем, что зло на этом не исчезло, но сейчас не о том.

Мне кажется, для обычного человека понятие “ученый” связывается в основном с представителями таких наук, как физика, химия, математика и т.д. Порох изобретен, конечно, ученым, и про атомную бомбу ясно - самым ученым ученым. И интересно, что именно те, кто изобрел это смертоносное оружие, осознав его силу, немедленно стали борцами за мир. Не случайно, о них такие захватывающие фильмы сделаны.

Есть, правда, несколько фильмов о работе криптографов, приблизивших победу и сохранивших тем самым большое количество жизней. Но упор в этих фильмах делается на то, что криптографы были математиками, то есть представителями точных наук, а не филологами - не гуманитариями. А лингвисты, будучи филологами, в сознании многих (так мне кажется, возможно, я не права) ассоциируются с евреями из стихотворения Б. Слуцкого: “Евреев не убивало! Все воротились живы!”.

На самом деле, филологи, конечно, воевали на войне наравне с людьми других профессий, в каких угодно войсках служили. Но в этой книге, которую вы можете сейчас прочесть в электронном виде по ссылке https://iling.spb.ru/publications/4541 , акцент делается именно на профессиональную работу лингвистов во время войны. Об этом рассказывается во включенных в сборник воспоминаниях, биографических справках, письмах и статьях. Я нарочно почти не упоминаю имен героев этой книги, потому что их много – всех не перечислишь, не хочу кого-либо выделять.

Автор одной из больших статей сборника Л. Э. Найдич отмечает, что по общему признанию, уровень филологического факультета Ленинградского университета был в то время одним из самых высоких в мире. Это учебное заведение, несмотря на репрессии, предшествующие началу войны, научило “своих выпускников самостоятельно мыслить, что оказалось очень ценным в экстремальных ситуациях”. Многие студенты и выпускники ЛГУ записались в добровольцы сразу же, летом 1941 года. Некоторые погибли на фронте. Короткими оказались биографии тех, кто прямо со студенческой скамьи ушел в ополчение и пал на Лужских рубежах. Почтим их память, а рассказывать удается только о выживших.  

С самого начала войны возникла необходимость в людях, владеющих немецким и английским. В Москве были созданы курсы для обучения военных переводчиков. Эти курсы вскоре эвакуировались, и на их основе был создан Военный институт иностранных языков. Однако специалисты были нужны и в окруженном Ленинграде, в который невозможно было никого доставить. И тогда стали повсюду искать филологов: и в госпиталях, где работали девушки, и в народном ополчении, где оказались студенты-добровольцы. Знающих языки, преподавателей иностранных языков, составителей словарей выискивали по документам, по расспросам. Некоторые оказывались в состоянии тяжелой дистрофии, некоторых уже не находили в живых.

Мобилизованные и вызванные из других частей рассказывают, как они стали переводчиками на допросах или радиоразведчиками, аналитиками иностранной прессы или пропагандистами. Узнавали о местоположении артиллерийских позиций, о вылетах фашистских истребителей (на волнах УКВ немецкие летчики переговаривались без шифровальных кодов), о десантных операциях немецких судов и о локации подводных лодок, хотя слышимость с подводных лодок была гораздо хуже. Филологам приказали слушать и передавать сведения, им не объяснили, какие именно сведения, пришлось соображать самим - справились.

На основе повторяющихся слов начали разбираться и в кодированных сообщениях. Рассказывая о своих успехах, филологи подчеркивали, как помогло им всё, чему их в свое время учили. Неоценимым оказалось, например, участие в организованных когда-то экспедициях в немецкие колонии на Украине, давшее не только понимание обычной разговорной речи, но и знание немецких диалектов. Пригодилось умение читать письменный (а не только печатный) готический шрифт, и многое другое. Любые документы, попадавшие в руки переводчиков, например, письма немецких солдат или их дневники, помогали узнать что-то, что могло спасти жизни советских солдат и мирного населения.

На ходу, на фронте, организовывалась школа военных переводчиков, составлялись пособия по обработке трофейных документов, объяснялось, как выбирать наиболее ценные и срочные, как устанавливать порядок обработки, на что нужно обращать внимание в зависимости от типа документов, “как переводить стандартные клише, какие сведения можно извлечь из разных типов материала, будь то членский билет кассы взаимопомощи, шоферское удостоверение, журнал боевых действий или личное письмо”. Составлялись и пособия по технике политических опросов (между собой говорили “допрос”, но официальное название “политический опрос”), в которых помимо общих правил играли роль и личные качества характера переводчика: одному удавался лучше тот опрос, где были нужны находчивость и хитроумие, другой специализировался на опросе идиотов, а третий занимался интеллигентами. 

Условия жизни военных переводчиков были обычно лучше, чем на передовой. Но не надо думать, что они всегда находились в безопасности. Вспоминают, что во время боевых действий немецкие войска осуществляли микрофонную связь на ультракоротких волнах (УКВ), которые распространяются лишь в пределах прямой видимости. Поэтому для перехвата переговоров на УКВ необходимо было находиться в непосредственной близости к линии фронта. И переводчиков, снабженных приемниками УКВ (которые у нас в просторечии почему-то назывались “собаками”), командировали в места боев. В таких местах погибали и бывали тяжело ранены “при исполнении служебных обязанностей” и переводчики. 

Даже те германисты, которые работали в Седьмом Отделении Политуправления Ленинградского фронта (Отдел по пропаганде среди войск противника), то есть писали по-немецки листовки, которые затем забрасывали на занятую противником территорию, участвовали в подготовке газет, радиопередач и др., тоже подвергались опасности. Ведь пропагандистские воззвания передавались зачастую как живая речь, произносившаяся не по радио, а просто в жестяной рупор с расстояния 100–150 метров от противника (в ответ немцы открывали стрельбу). Иногда использовали самодельную установку с громкоговорителем и патефоном, на котором перед пропагандистским текстом для его лучшего восприятия проигрывалась музыка, - тоже достаточно близко от противника устанавливали. 

Никогда не забудем, что трагичность судьбы исходила в Советском Союзе не только со стороны военного противника, но и изнутри. Например, мобилизованная переводчица Т.Г. Гнедич в пропагандистских целях переводила на английский язык патриотические стихи ленинградских поэтов. Казалось бы, она находилась вдали от фронта, в полной безопасности. Но, выбирая английские слова, она позволила себе мечтать повидать когда-либо Англию, которую знала только понаслышке. За эту мечту, кому-то высказанную, она была в декабре 1944 года арестована по обвинению в «измене советской родине» и провела в тюрьме более 10 лет. И другие факты того, как геройски воевавшие были потом арестованы или просто уволены, лишены работы и заработка, в книге приводятся.

Особое внимание в статье Л.Э. Найдич уделяется “образу врага”. Автор обращается к петербургской среде русской и русско-еврейской интеллигенции, где издавна принято было воспитывать детей на немецкой культуре. Сразу напомню, чтобы жители других городов не обижались, что эта книга о ленинградцах, а так-то, как мы знаем, и других детей, если у родителей финансовая возможность была, отдавали в прогулочные группы с изучением немецкого языка, а уж немецкие баллады в переводах мы тоже заучивали наизусть.

Но дело не в этом. Важно, воспринимался ли фашизм как нечто не имеющее отношения к великой немецкой культуре или можно именно в этой культуре, в отличие от других, проследить зародыш фашизма. Считаем ли мы немецкую культуру наиболее гуманистической или мы искусственно пытаемся отгородиться культурой от ужасов нацизма? Эти вопросы, естественно, обострились во время войны. И за ними, естественно, последовали вопросы о том, как относиться к военному противнику, к немцу. 

Например, одна из специалистов по немецкой литературе пишет, что фашизм отнюдь не бросал тени на немецкую культуру и на немецкий народ. “Не представляю себе, чтобы мы не дали голодному немцу кусок хлеба», - продолжает она, - «правда, я не могу судить о позиции тех, у кого погибла семья». О том, чтобы дать хлеба голодному безоружному, по-моему, и спора среди интеллигентов быть не может (хотя мне все-таки кажется, что этому больше всех культур нас учила русская классическая, но может быть, мы ей просто больше учились), а вот что делать солдату на передовой?

Правомерно ли следовать лозунгу “Убей его!”, выдвигавшемуся, как напоминает нам Л.Э. Найдич в стихотворении К.М. Симонова и в статье И.Г. Эренбурга “Убей немца!”. Вроде бы и с религиозной, и с моральной, и с интеллигентной, и с просто человеческой точки зрения нехорошо людей убивать и этого от людей требовать. Но как же иначе можно вести себя во время войны? Ждать, что убьют тебя? Стараться только ранить противника, не смертельно ранить? Морально ли делать различие между немцами и нацистами только в мирной жизни или во время войны тоже надо учитывать разницу? А как это получится в пылу сражения? А можно ли теперь осуждать тех, кто этого различия не делал?

Мне кажется, что любая война сама по себе настолько негуманна, что трудно приложить к ней законы и правила либеральных ценностей. Всё равно в остатке одно варварство, даже если напали на тебя. Однако задуматься над своим поведением, приложив к себе мерки, которые уже обсуждались и восемьдесят лет назад и ранее, всегда полезно. Это ведь тоже часть культуры. К несчастью, никакие проблемы, с войной связанные, не устарели. Воюет та страна, в которой я жила раньше, воюет и та, в которой я живу сейчас, и куда, кстати, переехали и некоторые из ленинградских филологов, в книге упоминаемых. И к животрепещущим разговорам присоединились по-новому сформулированные, но по сути те же вопросы.

Можно ли любить литературу страны-агрессора? Легитимно ли ее упразднение (так сказать, канселяция)? А оказывать гуманитарную помощь тем, кто считает нас оккупантами, а мы их убийцами, необходимо? Или среди них есть и мирное население? Сложно это всё. Да у нас в стране даже неизвестно, можно ли слушать музыку Вагнера, но это уж ладно, я выскажусь категорично: пусть кто хочет, тот слушает.