В восьмом классе математику преподавал у нас директор школы Григорий Гаврилович – пожилой (по нашим тогдашним представлениям), плотный, круглолицый, усатый и, что нечасто приходилось нам видеть, – однорукий. От старших учеников к младшим поколениям передавалось утверждение, что руку он потерял на Гражданской войне.
Но он, по нашему мальчишескому разумению, явно «не тянул на героя» – говорил негромко, монотонно, слегка «окая», без привычных нам, одесситам, эмоций и без малейших проявлений юмора или хотя бы иронии, свойственных большинству наших учителей. Прозвища у него не было, называли его за глаза чаще всего директором.
Преподавал Григорий Гаврилович неинтересно, воспоминания об этом остались невнятные и очень отрывочные. Правда, одна его афористичная фраза «Знак бесконечности – недоделанная восьмёрка в лежачем положении» запомнилась на всю жизнь.
Уроки были довольно тягостные, скучные; неудивительно, что мы на них отвлекались. Ему это, естественно, не нравилось. А так как увлечь нас не удавалось, директор прибегал к более привычным ему административным методам.
Однажды Миша Лерман, упитанный мальчик по кличке «Поня» (производной от «пончик»), во время скучного объяснения тихонько беседовал с соседом по парте, что-то рисуя на листке бумаги. Григорий Гаврилович отреагировал на это, не заботясь, как часто у него бывало, о чёткости формулировки:
– Лерман, поставь ручку!
Оторванный этим окриком от увлекательного занятия, Поня, не задумываясь, автоматически выполнил команду буквально – вертикально поставил ручку на переднюю часть крышки парты рядом с вырезанным в ней гнездом под чернильницу-«невыливайку». Не думаю, что сделал это намеренно, «с подковыркой» – он совсем не был проказником; обычно при каждом обращении к нему учителя лицо Миши немедленно приобретало робкое и растерянное выражение.
Ручка, естественно, упала на пол; Миша, отдуваясь, неловко полез за ней под парту. Мы заинтересованно наблюдали за этим неожиданным спектаклем и откровенно веселились. Продолжалось это, с учётом Мишиной комплекции, довольно долго: сначала он с трудом втискивался под низкую парту – мешало сиденье, скреплённое с ней боковыми брусьями (помните такие неудобные тяжёлые конструкции?), потом с перепугу долго там возился в поисках злополучной ручки, пыхтел, затем никак не мог вылезти. Директор не выдержал и выкрикнул (чего с ним обычно не случалось):
– Вон забирайсь! Домой! С техничкой! И чтоб без родителей не приходил!
По-видимому, имелось в виду, что таким образом (под конвоем уборщицы) нарушитель будет доставлен прямо домой и не сможет использовать неожиданно приобретенную свободу по своему усмотрению.
Собственно, из-за такой необычной фразы эта ситуация мне и запомнилась…
Другие высказывания Григория Гавриловича тоже не отличались чеканностью и ясностью изложения. Помню, как однажды на собрании он выразил недовольство поведением одного из ребят, по какой-то надобности поднявшегося по прислонённой к стене лестнице на крышу одноэтажной дворовой пристройки: «Заславский зазнался и полез на крышу». Впоследствии в течение многих лет, встречаясь (а делали мы это регулярно, приезжая на традиционные сборы), мы подначивали друг друга: «Зазнался, да? А на крышу отчего не лезешь?».
В течение двух лет, в 8-м и 9-м классах, меня избирали в комитет комсомола школы, где поручали «культмассовый сектор». Надо сказать, что приобщение учеников к массовой культуре у нас в школе совсем не ощущалась – раз в месяц-полтора на стене рядом с учительской вывешивали унылую стенгазету, перед праздниками проводили не менее унылые собрания, где говорили в основном об успеваемости, дисциплине и обязательной необходимости их обе поднимать. Иногда проводили «культпоходы» в кино на фильмы, которые нам совсем не были интересны.
Массовые мероприятия типа сбора макулатуры или металлолома увлечь нас тоже не могли, и участвовали мы в них неохотно, хоть нам и твердили про их необходимость. Правда, однажды нам неожиданно стало очень весело.
Все заброшенные уголки дворов и близлежащих «развалок» (к тому времени в Одессе было ещё много разрушенных в 1941 г. домов) были давно прочёсаны, все найденные железки утащены и сложены во дворе школы в ожидании их вывоза, так что новые находки были маловероятны. И вдруг – открытие:
– Пацаны! Во дворе бани на Гаванной стоит огромная ржавая железяка – круглая, как бочка. Если хватит сил – можно её укатить, тогда целый год не надо будет металлолом собирать!
Мы воодушевились и гурьбой отправились туда. При взгляде на эту махину задор наш поубавился:
– Ни фига себе! Как её покатить? Эти штуки будут мешать! – говоривший показал на непонятные выступы в верхней части «бочки».
Кроме того, нас немного смутило, что стоит она на невысоком деревянном поддоне.
Но мальчишки отличаются от взрослых отсутствием взвешенного подхода к решению проблемы:
– Вовка, беги за ребятами, зови всех! Алька, притащи из двора школы ту длинную железяку, она лежит на куче металлолома – будет рычаг!
До сих пор не понимаю, как нам удалось не только сбросить с поддона, но и начать катить эту ржавую громадину, однако мы это сделали!
Когда тяжеленная «бочка», покатилась и, повернувшись почти на 180 градусов, упёрлась в те самые выступы, дело застопорилось. Как ни пыталась наша разгорячённая, потная ватага с криками «раз-два, взяли» продолжить перекатывание, ничего не получалось.
И вдруг сзади раздался истошный крик:
– Вы что делаете, хулиганьё! Стойте!!!
К нам бежал, опираясь на палку и припадая на не сгибающуюся в колене ногу, мужчина в выцветшем кителе без погон.
Увиденное привело его в бешенство, и он стал призывать на наши головы страшные беды на простом, но уже вполне доступном нашему пониманию языке.
Мы оторопели:
– Дяденька, мы собираем металлолом…
– Какой металлолом? Это котёл!!! Вы его, наверное, повредили! Я его больше года добивался! Что вы наделали! – мужчина, оказавшийся, как он сказал, директором бани, уже не ругался, а чуть не плакал.
– Там его управление! (он показал на выступы). Я на вашего директора в райком пожалуюсь, если котёл испорчен!
Пристыженные, уже без былого энтузиазма и потому с ещё бо́льшим трудом, с нескольких попыток поставили мы железяку обратно…
Со страхом мы ожидали нагоняя от директора. Но, видимо, котёл оказался крепким и уцелел, хоть мы несколько раз при попытках покатить дальше изо всех сил упирали его с размаху в те самые очень важные для жизнедеятельности выступы.
Сразу после выборов нового комитета комсомола ребята задумали провести в конце первой четверти, перед октябрьскими праздниками (которые почему-то отмечались в начале ноября, но мы такие мелочи «в голову не брали»), вечер отдыха. Актового зала в нашей очень скромной и тесной школе не было, для редких общешкольных мероприятий использовался совершенно неприспособленный физкультурный зал.
Пришёл я, восьмиклассник, в кабинет директора и говорю: хотим устроить вечер отдыха.
– Какой ещё вечер?
– Праздничный, перед каникулами.
– Где?
– В зале.
– И что делать станете?
– Дадим концерт.
– Концерт?? – тут в голосе директора неожиданно зазвучали заинтересованные нотки. – Какой концерт?
– Подготовим стихи, скетчи, отрывок из пьесы, «пирамиды» (такие стояния на плечах друг друга были в те годы распространены), выступление хора.
– Хора???
– Мы с ребятами организовали хор.
– А руководит кто?
– Ну, я. А аккомпанировать будет на баяне Алик Чайка.
Директор с удивлением посмотрел на меня:
– Ты что, музыке учишься?
– Нет, и нот не знаю. Но хор будет.
Испытующе посмотрев на меня, он сказал коротко:
– Ну-ну… Покажешь, что вы там подготовили, тогда решим.
Нужно сказать, что школа наша была тогда ещё мужской – ведь вплоть до смерти Сталина смешанных школ не было. Это затрудняло подготовку концерта (например, выбор такого отрывка из пьесы, в котором нет женских ролей). Но одновременно это же делало перспективу вечера ещё более привлекательной – мы решили пригласить на него девочек из соседней школы; подозреваю, что именно эта причина и была решающей, хотя мы себе в этом не признавались.
Весь октябрь упорно репетировали. В основном занимался этим наш восьмой класс с привлечением части ребят из девятого; выпускники-десятиклассники бросали презрительные взгляды и отпускали шуточки о всякой мелкоте, которая что-то там о себе возомнила, и до участия не снисходили.
Стихи и отрывок из пьесы помогли подобрать и разучивать наши любимые преподаватели – русской литературы Софья Яковлевна и английского языка Мария Александровна. Скетчи придумали и поставили самостоятельно; уровень был, конечно, примитивным, но мы ими очень гордились. «Пирамиды» подготовил с нами учитель физкультуры Георгий Иванович.
А предложенным мною хором занимался я вместе с Аликом. Согласились в нём участвовать человек двенадцать, все – из нашего класса. Я был и дирижёром, и запевалой.
Дней за десять до назначенной даты вечера пришёл я снова к директору:
– Мы хотим пригласить на вечер девочек из 36-й школы и после концерта устроить танцы.
Обе эти перспективы его категорически не устроили:
– Зал небольшой, в нём и так с трудом помещаются три старших класса. А для танцев нужна музыка, которой у нас нет.
– Григорий Гаврилович, мы всё продумали. Десятый класс над нами смеётся, так что их будет немного. Для девочек напишем пригласительные билеты, разрисуем их красиво, количество определим вместе с вами, поставим у дверей дежурных и пропускать будем только по билетам. А для танцев возьмём напрокат в фонотеке радиолу с пластинками.
– Прокат денег стоит, в школе такая статья расхода не предусмотрена, – привёл резервный довод директор; уж очень не хотелось ему дополнительных забот: танцы, девочки – как бы чего не вышло…
– Деньги мы соберём.
– Там наверняка нужен залог.
– Можно оставить паспорт, я узнавал.
– Всё-то ты поузнавал, – проворчал директор. – А если что случится – кто отвечать будет?
– Григорий Гаврилович, всё будет в порядке. Ребята так стараются!
И тут его осенило:
– Билетов можно нарисовать сколько угодно лишних, будет толчея!
– Я принесу все сделанные билеты вам, и вы поставите на них печать.
Возможно, мне показалось, что у него промелькнула улыбка, которая тут же спряталась в усы:
– Ладно, действуй.
Мы написали и разрисовали согласованные с директором билеты, количество которых мне «за два захода» удалось увеличить раза в полтора, и я принёс их ему:
– Григорий Гаврилович, вот билеты. Надо их пропечатать.
Он вынул из ящика коробочку с печатью, открыл её, поставил на стол и неожиданно сказал:
– Садись и ставь, а мне надо выйти. Только дождись меня.
Меня распирала гордость – мне доверили печать, когда в кабинете нет никого!
Теперь я понимаю, что это было не только доверием, но и демонстративным поощрением пятнадцатилетнего мальчишки.
Накануне вечера отдыха я пришёл в фонотеку, располагавшуюся в нескольких кварталах от школы, показал деньги и попросил:
– Пожалуйста, подготовьте нам на завтра самую громкую радиолу и помогите подобрать пластинки для танцев.
– Зачем тебе самая громкая? – спросила работник фонотеки. – Если для дня рождения, можно обычную, её прокат дешевле.
Я с жаром рассказал ей о наших планах. Наверное, они в сочетании с моим возрастом ей понравились:
– Завтра приходи, я всё приготовлю. Денег тебе хватит на радиолу и десяток пластинок. Только учти – она очень тяжёлая и неудобная. Как вы её донесёте?
Действительно, нести её оказалось очень трудно, и не столько из-за тяжести, – двое ребят держали увесистую радиолу за торцы, из-за этого им пришлось всё время идти боком, пальцы норовили соскользнуть с лакированной поверхности, через короткое время их сводило.
Ежеминутно опасаясь уронить ценный груз (особенно было боязно, когда отдохнувшие ребята подменяли выбившихся из сил – поставить радиолу было некуда, и её приходилось держать на весу), мы еле дотащили её до школы и подняли в зал. Потом сдвинули к стенам брусья, «козла», бревно, маты, собрали и принесли в зал все стулья из классов, клятвенно пообещав назавтра их вернуть, достали скамейки.
Еле успели сбегать домой, чтобы умыться, почистить ваксой ботинки и надеть приготовленные мамами рубашки. Брюки большинство из нас не меняли ввиду отсутствия запасных и выдирали их из рук мам, норовящих погладить («Мама! Ну мам! Опоздаю же... И так сойдёт!»).
После короткого доклада (через шесть лет я вспомнил о нём, ненавистном, услышав в фильме «Карнавальная ночь» фразу «…коротенько, минут на сорок; больше, я думаю, не надо») мы начали концерт.
Отрывок из спектакля и скетчи зрители приняли очень хорошо, смеялись, аплодировали; даже стихи понравились. С верха «пирамиды» свалился самый лёгкий её участник, но под ободрительные выкрики бодро взобрался снова; им всем тоже весело аплодировали.
В заключение концерта выступил хор; это было для нашей школы совершенно непривычно. Некоторые детали этого события помню до сих пор.
Незадолго до этого подарили мне диковинный карандаш «Кохинор» – невиданную редкость в те скудные послевоенные годы. Весь светло-жёлтый, лакированный, изумительно блестящий, а один конец тёмно-коричневый с закруглённым торцом – сказка, а не карандаш. Конечно, заточить такое чудо, чтобы использовать его по прямому назначению, мне и в голову не приходило, а вот в качестве дирижёрской палочки (а как же без неё?) – в самый раз. Наверное, в глубине души я надеялся, что этот инструмент дирижёра, а тем более такой красивый, придаст мне авторитет.
Хор исполнил четыре песни. Когда пели первую, я стоял спиной к залу и на полном серьёзе показывал ребятам карандашом и второй рукой, КАК петь: «ниже»; «выше» (в финале – с энергичным сотрясанием кистей рук вместе с карандашом вверх); «конец звучания» (поворачивал кисти внутрь). Чтобы научиться, специально несколько раз смотрел, как это делают настоящие дирижёры.
Вторая песня начиналась с моего соло. Запевал я, естественно, лицом к залу, потом, не прерывая ритма, успевал повернуться лицом к хору и дать знак начать припев. Такой расторопности никто от меня не ожидал, даже сами хористы – ведь на немногих наших репетициях никаких поворотов не было, да и карандаш («тайное оружие»!) появился тоже только на выступлении.
Всё это повторилось и при исполнении следующей песни, а последнюю мы уверенно и мощно (мы были в этом убеждены!) спели без солиста, всем хором.
Успех был ошеломительным. Нам долго аплодировали, и мы чувствовали себя героями.
После концерта вынесли из зала стулья, и начались танцы. Тут решительность у многих из нас основательно поубавилась – танцевать не умел почти никто, а тут ещё и девочки, к общению с которыми в такой необычной обстановке большинство не привыкло.
Первая пластинка прозвучала понапрасну – никто не решался. Но когда заиграла вторая, нашёлся смельчак, за ним следующий, и вскоре всех девочек (а их было немного – помните условие директора?) разобрали.
Потом народ вошёл во вкус, пластинки начали ставить по второму разу, попытались и по третьему, но вмешались учителя и прекратили наше счастье…
На следующий день о нашем вечере с завистью рассказывали в других школах.
Теперь, когда прошло семь десятков лет, я понимаю, как неглубоко, однобоко, с каким юношеским максимализмом мы воспринимали нашего директора, считая скучным, формальным, всегда чего-то требовавшим.
Действительно, преподавателем он был неважным и на фоне любимых учителей, умевших нас заинтересовать, увлечь, раззадорить («кто предложит самое оригинальное решение?», «у кого самое лучшее сочинение?», «кто правильнее и ярче расскажет по-английски, как провёл лето?» и т. п.) явно проигрывал.
Но тогда мы не могли понять главного: Григорий Гаврилович был по-житейски мудрым, а главное – порядочным человеком. Годы нашего обучения в старших классах совпали с разгулом антисемитизма, а он взял на работу математика Арона Евсеевича, историка Марка Романовича Рохмана, молодую преподавательницу английского Любовь Наумовну Бейлинсон.
Наверняка от него требовали улучшить кадровую обстановку, уволив давно работавших в школе учителя географии Рахиль Иосифовну и «историчку» Серафиму Исаевну (по-видимому, в юности Сару Исааковну) – я перечислил только преподавателей старших классов; можно предположить, что аналогичная картина была и в остальных.
Когда мы учились в 10-м классе, все газеты кричали о «врачах-убийцах», раздавались требования повесить их на Красной площади. А с одобрения Григория Гавриловича (иначе быть не могло) в нашем классе из четырёх «шедших на медаль» трое были евреями.
«Ненавязчиво подсказав» некоторым учителям поставить этим ученикам вместо заслуженных пятёрок всего лишь четвёрки, он мог бы безболезненно предотвратить вполне ожидаемые упрёки в его адрес по поводу национального состава медалистов. А директор не только этого не сделал, но и (как я узнал в случайном разговоре через несколько лет) поехал в ОблОНО, когда двоим из нас, в том числе и мне, собирались там снизить оценки экзаменационных работ по математике, и добился справедливости.
Вручая мне на выпускном вечере медаль, Григорий Гаврилович негромко, чтобы слышно было только мне, сказал: – Я давно понял, что из тебя толк получится. Только нос не задирай! – и опять промелькнула еле заметная улыбка, которая тут же спряталась в усы.
Через двадцать лет после окончания школы мы впервые почувствовали необходимость встретиться всем классом и сделали это с удовольствием. На той встрече присутствовали всего несколько наших учителей; большинства, в том числе и Григория Гавриловича, уже не было в живых.
Когда я, собираясь договориться в школе о проведении встречи, зашёл в кабинет директора, за хорошо запомнившемся мне столом сидел другой человек. Беседуя с ним, я вспомнил, как двадцать два года назад за этим столом сидел я и ставил на пригласительные билеты печать, с добрым умыслом доверенную мне…
По знакомому коридору я подошёл к двери нашего класса и заглянул в неё. Конечно, тех старых деревянных парт уже не было, вместо них стояли удобные столы и лёгкие стулья. Задержал взгляд у среднего окна, где стояла моя парта. Потом перенёс его к задней стене, где в среднем ряду стояла парта, из-под которой никак не мог вылезти бедный Поня Лерман, и мысленно услышал голос Григория Гавриловича: «Вон забирайсь! Домой! С техничкой!»
Только теперь отношение к нему было у меня уже совсем другим…
Комментарии
Рассказ Михаила Гаузнера
Спасибо большое, Миша. Казалось бы тема, сюжет рассказа, для тех, кто учился в те годы после войны, знакомы и тривиальны, но написано таким живым языком, что видишь и слышишь всех действующих лиц вживую. Эпизод с металлоломом и железным баком описан так ярко и интересно. А концерт мальчиков, его подготовка, и какая была программа, и какое было исполнение без музыкальных инструментов участников концерта просто завораживает необыкновенная память и писательский талант автора. Личность директора, учителя математики описаны замечательно, проникновенно, начинаешь понимать этого человека, его смелость, при простоте и скромности, его героизм, когда он поступал справедливо и честно по отношению к ученикам евреям, когда в стране и в городе уже действовали антисемитские правительственные законы. Спасибо большое, тронул рассказ до глубины души.
Добавить комментарий