День памяти Гавриила БАТЕНЬКОВА. К сему подборка стихов этого поэта-декабриста, подготовленная мною для антологии.
--
ГАВРИИЛ БАТЕНЬКОВ (25.03(05.04).1793 г., Тобольск — 29.10(10.11).1863 г., Калуга, похоронен в с. Петрищево, близ г. Белёв). Отец Б. — дворянин, отставной офицер, мать — из купеческого сословия. Двадцатый ребенок в семье, Б. учился сначала в Тобольской военно-сиротской школе, а с 1811 г. — в Петербурге, в Дворянском полку при инженерно-артиллерийском кадетском корпусе, откуда был выпущен в 1812 г. прапорщиком в армию. Принимал участие в Отечественной войне и заграничных походах 1812–1815 гг., награжден орденом, был многократно ранен, но всегда возвращался в строй. В 1816 г. вышел в отставку, сдал экзамен на звание инженера путей сообщений и был направлен на инженерную службу в Сибирь, где развернул энергичную деятельность по строительству дорог и пограничных укреплений. С 1819 г. он — доверенное лицо и помощник в подготовке Сибирской реформы генерал-губернатора М.М. Сперанского. В 1821 г. по рекомендации Сперанского назначен секретарем Сибирского комитета (в Петербурге). С 1822 г. живет в доме Сперанского, составляет проекты об организации управления Сибирью, свои исследования использует для написания серии статей о Сибири, печатавшихся в 1822–1823 гг. в журнале «Сын отечества». В 1823 г. Б. определен членом совета по управлению военными поселениями. Близкий сотрудник А.А. Аракчеева, он был ненавидим своим окружением за прямоту характера и независимость мнений. Разрабатывая для Аракчеева тексты указов, Б., вечерами, для себя, писал проект… Конституции России. В 1825 г. после доноса отставлен от обоих постов.
Еще в кадетском корпусе подружившийся с В.Ф. Раевским, Б. вступил в 1816 г. в масонскую ложу «Избранного Михаила», где вели пропаганду будущие декабристы. В Петербурге он тесно сблизился с видными деятелями тайного общества и в 1825 г. вступил в Северное общество. Б. признавался, что он «не был бы русским, если бы отстал от них» В результате поездок в военные поселения и неудовлетворенности своей деятельностью как реформатора-практика, он пришел к убеждению о неизбежности скорой революции. Заговорщики предполагали назначение его государственным секретарем при Временном правительстве. 14 декабря Б. на Сенатской площади не было. Арестован он был через две недели. На допросе, который вел лично Николай I, Б. не только никого не выдал, но и пророчески заявил, что выступление 14 декабря 1825 года «было не мятеж, но первый в России опыт революции политической». Б. был приговорен к пожизненной каторге, замененной 10 годами, но в Сибирь не попал — его отправили в крепость Свартгольм (в Финляндии), а через год — вернули в Петербург и заключили в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. В строгом одиночном заключении он провел двадцать лет. Тяжесть наказания объясняют, как ненавистью Николая I к смелому оппоненту, так и коварством Сперанского, боявшегося разоблачений со стороны Б. Шлиссельбургские солдаты, разглядывая декабриста, справлялись (по его словам), «не я ли Павел Петрович, ибо в народе есть слух, что здесь Павел Петрович сидит». Как же должен был выглядеть этот страдалец? Долгие годы в тюрьме ему была доступна лишь «Библия» (которую он переводил на несколько языков). В Свартгольме он создал поэму «Одичалый» (1827), в Петропавловской крепости — стихотворение «Узник» и «Тюремную песнь». Развивается его душевная болезнь («Вчера в четверг / Мой ум померк, / Я к горлу гвоздь приставил ржавый…» («Узник»)), от которой он излечивается только после освобождения, тогда же и были записаны его тюремные стихи. С 1840 г. Б. был поселен в Томске, под строгим надзором. Он прожил десять лет в доме купца, обучая его детей и работая секретарем Сибирского купеческого банка. В 1856 г. после амнистии Б. переезжает сначала в белёвское имение Елагиных (Калужская губерния), а с 1857 г. живет в самой Калуге. Он много читает, пишет статьи и записки по социально-политическим вопросам, работает над воспоминаниями, переводит исторический труд Токвиля «Старый порядок и революция», переписывается с друзьями, вставляя в тексты стихотворные отрывки. Если его поэма «Одичалый» замечательна по заключенному в ней трагизму, то «Отрывки» поражают и неожиданным воздействием по-державински грубо составленных словесных глыб («Вот камень твердый и холодный»), и сильной поэтической мыслью, и неожиданной, совсем блоковской интонацией. Кажется, еще минута и прозвучит гениальное: «О Русь моя! Жена моя! …» Какой гордой и величавой предстает в них Россия. Не случайно Б. верил в «русское национальное просвещение» и «дух народный», сложившийся на протяжении десяти веков. К нему применимы слова М. Лунина: «Какая противоположность в наших судьбах! Для одного — эшафот и история, для другого председательское кресло в Совете и адрес-календарь». Поэтический дар Б. прорвался в его, невероятных для XIX века, верлибрах из «Писаний сумасшедшего», в которых он становится вровень с гениальным «будетлянином» Велемиром Хлебниковым. Освобождение от формы — стало формой его поэтических прозрений. «Ибо царь не глупо: мучитель глупо». В стихах Бальмонта о Сладим-реке возникает отзвук батеньковской «Песни скопца».
[Отрывки]
1
Вот камень твердый и холодный,
И признака в нем жизни нет!
Вот грубиян язык народный —
Иным посмешища предмет.
Резец Венеру в камне сыщет;
Певец, как соловей, засвищет…
Холодный, грубый — где они?
Се! огненный язык слетает,
Его всяк в меру понимает;
Им боги говорят одни.
1849
2
Каким огромным великаном
Я зрю тебя, Россия-мать!
Полмира облегла ты станом,
И не перестает сиять
В твоих уделах дня светило,
И море синее повило
Фатой волнистою тебя.
Ты опоясалась хребтами,
И снегов вечных сединами
Покрыла, древняя, себя.
Венец из северных сияний
Почиет на челе твоем;
Как очи, полные познаний,
Так сопки блещут их огнем.
Как жил для боя напряженье —
Великих рек в тебе теченье;
В громáх лишь слышен голос твой.
Кристаллов соли напиталась,
Металлов квасом напаялась —
Полкругом видима луной.
Под гребнем зýбчатым норвежским
Висит финляндская коса…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Я русский: гордо бьется грудь
При имени России».
1850
3
Сибирь, на рамо опираясь,
Приосеняет благодать.
Порфирой полной простираясь,
Кладет величия печать.
Ее воскраия — граниты,
Ее нарамник — мех открытый.
1850
Москва
Стены твои, Москва. О, думал ли я, о, гадал ли,
Что на закате своем снова увижу тебя?
Где они, грозные грозы, где они, дальные дали?
Память житейских невзгод, неутоленной печали
Меркнет в твоих лучах, меркнет тревога моя.
Ветер по стогнам твоим листья опавшие гонит,
Волосы тронул мои, ожег сухие глаза.
Слышу: Царь-колокол твой надтреснутым звоном трезвонит,
Вижу: Ядро из Царь-пушки летит высоко в небеса.
Холодно солнцу — сквозь тучи в лужах твоих отражаться,
Что ж мне так душно и жар пылает в моей голове?
Как я хочу, родная, горячей щекою прижаться
К влажным, студеным главам милых твоих церквей…
Здесь, на просторе твоем, войду я в обитель покоя,
Щелкнет прощально ключ, запирая дубовую дверь.
эту тяжелую дверь не постучится былое
С болью напрасных надежд и невозвратных потерь.
В сумраке здешних кладбищ таится соблазн избавленья,
Но не от жизни, нет, — от ненужных дел и забот…
1856
Песнь скопца
Сладим-нека течет из Рая,
Собой вселенну наполняя.
К ея лазоревым волнам
Спешил, не ведая покоя.
Да снидет сон моим очам,
Как птицам — утро голубое,
Как класу — солнце золотое!
От стаи белых голубей
Не отобьют меня соблазны,
Меня пленить они не властны
Греховной силою своей,
Мирские бури не опасны
Для наших белых кораблей!
От темных искушений зла
Спасен я огненным крещеньем.
Ликую, чужд плотским влеченьям:
Христу хвала! Христу хвала!
Небес веселых высота!
Телес бесполых чистота!
Собой вселенну наполняя,
Сладим-река течет из Рая.
1856
Из «Писаний сумасшедшего»
1
Я пишу вот… Вам пишу.
Кто же я такой?
Реформатор какой-то…
Когда реформатор, то слово у меня.
К Правлению пишу,
К государю пишу,
Правление установило,
Государь определил.
Вот и предмет.
Как есть, так и есть,
То и знаю, что Бог есть.
2
Япония, Китай, Европа,
Америка, Россия
И прочее население земли
Недалеко еще отошли.
Вот и древние народы…
Не оставили самодовольство и гордость.
Трудно еще наше положение в мире.
Сия Россия,
Изгнанница Азии,
Раба Европы,
Принадлежит к славянскому хребту,
Предназначенному судьбою
К срытию и уничтожению.
Выше всех и моложе всех…
Тонка, как ель лесов ея.
И качается от всякого ветра.
3
Много бед в царстве.
Но враг единственный… ничтожество.
Недавно еще родились в царстве.
Если б они и были, не было бы теперь ничтожества.
Родиться и стало быть страшным.
4
Земля довершит цикл, возвратится в начало, будет довершена и пересоздана.
Ежели и человек окажется в начале,
Он и будет умною тварию.
Что же конец?
Зрелость правления.
Осень вещей.
Если б сопрягся конец с началом… проявилась бы вечность.
Всегда надобно стремиться к началу.
Новая только тварь уму удовлетворяет.
Ибо пройденное доселе пространство представляет несомкнутую бездну.
Науку надобно поверить словом.
Расслушай: это земля, вода…
Разгляди: это земля, вода…
Ты узнаешь, что не шар они.
5
Слышу, говорят: кто же больше сделал, как мы?
— Когда же больше было, как в наше время?
Нет, отцы!
Точно смерть одна… Голая смерть.
Так сама громада вся и умерла.
Ничем невозможно возбудить вас.
— И могилы заросли
Их высокою травою.
А эта трава… вы.
Не видать мне с нами благополучных дней.
Не встречать ответа своему чувству.
Таково и есть несчастие.
И я убедился в том, что не может быть зло иначе, как злом государственным.
Чего не достает вам?
Силы ли? Средств ли? Послушания ли? Нет.
Бог не благоволит к вам.
Нет милости не сотворившим милости.
Да. Так оно.
Бог предвидит, что глупо,
И не дает вам.
Оно-то… Громада, неестественно.
«А те внидут в покой мой».
Повторяю, давно ли было царство.
Видели, каких произвело вельмож.
Какие были вельможи.
Какая была светскость.
Любовь… — к науке любовь.
И любили царя.
Ибо царь не глупо: мучитель глупо.
1845–1846
