200 лет Аполлону МАЙКОВУ, одному из малых, быть может, но прекрасных классиков отечественной поэзии. Одному из действительных наследников Пушкина, наряду с великим Фетом и вечно волнующим Полонским. Тогда как творчество самых больших - Тютчева, Лермонтова, Некрасова - пушкинскому наследию восхищённо противостоит (так,вопреки схеме учебника!). Эти авторы пытались ПУшкина "преодолеть": задача безнадежная, но самая плодотворная, ибо литературная борьба - естественное состояние словесности, и её неожиданные плоды бывают прельстительными... Майков же был только верным последователем и в удачах продолжателем.
Можно было бы тут завести разговор о том, каким он был человеком. Примечательная деталь, отмеченная В.В. Розановым: Майков, являясь крупным чиновником, и в поздние свои годы ездил на конке. Ибо взяток не брал, был честен и беден... Да, но были и неприятные черты... Впрочем, от поэта остаются только его стихи. Остальное интересно лишь дотошным исследователям.
Чрезвычайно популярная во время оно поэмка Майкова "Поля" включена мною в вышедшую уже двухтомную антологию русской поэмы (составную часть многотомной антологии русской поэзии). Далее следует подборка, подготовленная для соответствующего тома лирики.
АПОЛЛОН МАЙКОВ (23.5) 4.6).1821, Москва — 8(20).3. 1897, Петербург; похоронен на кладбище Вознесенского Новодевичьего монастыря) — происходил из старинного дворянского рода, к которому принадлежали видные деятели русской истории и литературы (среди них — русский святой и знаменитый церковный писатель Нил Сорский, а также — видный поэт XVIII века Василий Майков). Отец будущего поэта Николай Аполлонович, участник Бородинского сражения, затем вместе с русской армией вступивший в Париж, был академиком живописи. Семья была консервативная, верная традициям православия и самодержавия, и при этом высококультурная. Не только Аполлон М., но и три его брата: Валериан (даровитый критик, публицист), Владимир (прозаик, переводчик), Леонид (историк литературы, библиограф, этнограф) — все оказались причастны литературе. Детские годы М. прошли в подмосковных имениях отца и бабки, отсюда — первые впечатления от родной природы и патриархального быта. Первоначальное образование было домашним, оно продолжилось в Петербурге, куда в 1834 г. переехала семья. Одним из учителей М. стал молодой Иван Гончаров. Частым гостем в доме, превратившемся в художественный и литературный салон, был поэт Владимир Бенедиктов. Дружба М. с двумя старшими писателями стала пожизненной. М. мечтал о судьбе живописца, но слабеющее зрение помешало этому. В 1837 г. М. с неохотой поступил на юридический факультет Петербургского университета и окончил его в 1841 г. Был определен на службу в департамент государственного казначейства. Его кандидатская диссертация называлась «О первоначальном характере законов по источникам славянского права». Рано обнаружились не только художественные и литературные дарования М., проявились и его математические и лингвистические способности. Он изучил не только латынь, древнегреческий и основные языки современной Европы, но и новогреческий, чешский, сербский. Знание языков впоследствии пригодилось не только в обширной переводческой деятельности (М. — один из лучших переводчиков поэзии), но и по службе, которая продолжилась в библиотеке Румянцевского музея. С октября 1852 г. М. служил в Петербургском комитете иностранной цензуры, где его начальником (с 1858 г.) стал Ф.Тютчев, а сослуживцем (с 1860 г.) Я.Полонский. В 1875 г. М. возглавил этот комитет и в общей сложности проработал в цензурном ведомстве 45 лет. При Александре III в связи с 50-летним юбилеем творчества М. был произведен в тайные советники. На склоне дней он являлся крупным чиновником, академиком и официальным классиком. При этом был небогат, но много занимался благотворительностью, не жалея и собственных средств.
Первая публикация М. относится к 1835 г., когда стихотворение «Орел», принадлежащее перу тринадцатилетнего стихотворца, было опубликовано в «Библиотеке для чтения» рядом с пушкинскими «Песнями западных славян». В 1842 г. увидела свет первая книга — «Стихотворения Аполлона Майкова», вызывавшая сочувственные отзывы и Белинского, и Плетнева, и Сенковского. Рано определился интерес М. к античности, вдохновенным певцом которой он оставался всю жизнь. Первоначально М. взял за образец одическую поэзию Ломоносова и Державина, затем он долго находился под влиянием антологических стихотворений Батюшкова и Пушкина. С годами усилилось воздействие Бенедиктова и Тютчева. В «тройственном союзе» так называемых «поэтов чистого искусства», М. отличался от Фета и Полонского большей резкостью и отчетливостью тона, «вещностью». Он не знал и не любил зыбких оттенков, шел скорее от живописи, а не от музыки.
Античный мир, воссозданный во многих произведениях М., прекрасен, пластичен и при этом насыщен живой жизнью, пожалуй, не в меньшей мере, чем изображенная тем же автором современность, будь то впечатления зарубежных поездок (прежде всего в любимую Италию) или сельские зарисовки (любимым пейзажем М. все-таки всегда оставался русский). В стихах своих М. был зорким живописцем: «… подруга стоит неподвижно Рукой охватив осторожно кувшин на облитой вечерним лучом голове… Художник (должно быть, германец) Спеши срисовать их, довольный, что случай нежданно В их позах сюжет ему дал для картины, и вовсе не мысля, Что я срисовал в то же время и чудное небо, И плющ темнолистый, фонтан и свирепую рожу тритона, Альбанок и даже — его самого с его кистью!» Но, как верно заметил Иннокентий Анненский, поэзия М. еще ближе к скульптуре, чем к живописи, она объемна, рельефна.
Страстная любовь к античной красоте сочеталась с ревностным православием, и основной темой творчества М. очень естественно стала тема противоборства язычества и торжествующего христианства. Поэт верил в высокое предназначение православной России и посвятил многие свои произведения событиям отечественной и мировой истории. Задолго до Брюсова он создал яркую портретную галерею исторических деятелей, панораму исторических событий. В своих оценках русской истории М. был близок к славяно-филам, но его отличало от них восхищение перед Петром Великим.
Иннокентий Анненский, сортируя стихи, приходившие в редакцию журнала «Аполлон», ценил авторов, стремившихся передать тонкие душевные движения, а поэтов «внешних», любителей отдаленной истории, орнамента, пейзажа, пренебрежительно называл «емшанами». Имелась в виду знаменитая баллада М. «Емшан», в которой пересказано сохраненное летописцем предание о половецком хане, изнежившемся на чужбине, но вдохнувшем запах родных степей — доставленной издалека полыни («степной травы пучок сухой») и немедля вернувшемся на дикую безграничную родину. Вспоминая о своем детском чтении, замечательный поэт XX века Сергей Марков назвал майковское стихотворение гениальным.
Творчество М. — страница русской культуры. Многие его стихотворения соединились с музыкой великих композиторов и стали песнями, романсами. Юношеские стихи М. «Я в гроте ждал тебя в урочный час…» навсегда пленили Ивана Бунина. Многие «сельские» стихи М. всегда были любимы детьми и вечно переиздавались в «Родной речи», печатались в «Чтеце-декламаторе», исполнялись на гимназических вечерах. Очевидно, многие русские поэты запомнили их еще в школьные годы. И майковская «Весна» вдруг аукнулась в поэзии Северянина. Молодой Заболоцкие в «Столбцах» явно пародировал стихотворение М. «Конь» (Из сербских песен»). Наверно, еще в детское сознание Есенина запали строки вдохновенного (хотя и весьма вольного) майковского перевода из Хафиза: «Встрепенись, взмахни крылами, Торжествуй, о сердце, пой…» Отсюда — столь любимое патриотами «О, Русь, взмахни крылами!» Первую строку «Сомнения» («Пусть гово-рят: «Поэзия — мечта…») повторил в одном из лучших своих стихотворений Георгий Адамович. Майковские «Розы» по мысли как-то соотносятся с «Соррентинскими фотографиями» Ходасевича. Какие-то отзвуки итальянских стихов М. («Вне ограды Campo Santo») чудятся в романе Эренбурга «Хулио Хуренито». У М. много «проходных», затянутых, описательных стихотворений, но его удачи ярки, и удач этих немало. Среди них — «Тарантелла», где передан ритм народной пляски. И вдруг стихи перестают быть только описанием — поэт дерзко вставил в строфу две глубокие строки, которые приятно привести в споре с самоуверенными психоаналитиками: «Человеку знать не нужно, /Что такое человек…»
Слава М. с годами увяла, но и в новое время есть у него читатели и почитатели, иногда самые неожиданные. Трудно найти стихотворца более, чем Борис Слуцкий, далекого от идеала «чистого искусства», которому пылко служил и следовал М., но именно в стихах Слуцкого об улице Майкова есть ощутимая зависть к судьбе поэта, свершавшего свой путь с честью, не посрамившего классической Музы.
* * *
Я в гроте ждал тебя в урочный час.
Но день померк; главой качаясь сонной,
Заснули тополи, умолкли гальционы:
Напрасно!.. Месяц встал, сребрился и угас;
Редела ночь; любовница Кефала,
Облокотясь на рдяные врата
Младого дня, из кос своих роняла
Златые зерна перлов и опала
На синие долины и леса, —
Ты не являлась…
1840–1841
ОКТАВА
Гармонии стиха божественные тайны
Не думай разгадать по книгам мудрецов:
У брега сонных вод, один бродя, случайно,
Прислушайся душой к шептанью тростников,
Дубравы говору; их звук необычайный
Прочувствуй и пойми… В созвучии стихов
Невольно с уст твоих размерные октавы
Польются, звучные, как музыка дубравы.
1841
БАРЕЛЬЕФ
Вот безжизненный отрубок
Серебра: стопи его
И вместительный мне кубок
Слей искусно из него.
Ни кипридиных голубок,
Ни медведиц, ни плеяд
Не лепи по стенкам длинным.
Отчекань: в саду пустынном,
Между лоз, толпы менад,
Выжимающих созрелый,
Налитой и пожелтелый
С пышной ветки виноград;
Вкруг сидят умно и чинно
Дети возле бочки винной;
Фавны с хмелем на челе;
Вакх под тигровою кожей
И силен румянорожий
На споткнувшемся осле.
Октябрь 1842
* * *
Ах, чудное небо, ей-Богу, над этим классическим Римом!
Под этаким небом невольно художником станешь.
Природа и люди здесь будто другие, как будто картины
Из ярких стихов антологии древней Эллады.
Ну, вот, поглядите: по каменной белой ограде разросся
Блуждающий плющ, как развешанный плащ иль завеса;
В средине, меж двух кипарисов, глубокая темная ниша,
Откуда глядит голова с преуродливой миной
Тритона. Холодная влага из пасти, звеня, упадает.
К фонтану альбанка (ах, что за глаза из-под тени
Покрова сияют у ней! Что за стан в этом алом корсете!»
Подставив кувшин, ожидает, как скоро водою
Наполнится он, а другая подруга стоит неподвижно,
Рукой охватив осторожно кувшин на облитой
Вечерним лучом голове… Художник (должно быть, германец)
Спешит срисовать их, довольный, что случай нежданно
В их позах сюжет ему дал для картины, и вовсе не мысля,
Что я срисовал в то же время и чудное небо,
И плющ темнолистый, фонтан и свирепую рожу тритона,
Альбанок и даже — его самого с его кистью!
1844
FORTUNATA
Ах, люби меня без размышлений,
Без тоски, без думы роковой,
Без упреков, без пустых сомнений!
Что тут думать? Я твоя, ты мой!
Всё забудь, всё брось, мне весь отдайся!..
На меня так грустно не гляди!
Разгадать, что в сердце, — не пытайся!
Весь ему отдайся — и иди!
Я любви не числю и не мерю,
Нет, любовь есть вся моя душа.
Я люблю — смеюсь, клянусь и верю…
Ах, как жизнь, мой милый, хороша!..
Верь в любви, что счастью не умчаться,
Верь, как я, о гордый человек,
Что нам ввек с тобой не расставаться
И не кончить поцелуя ввек…
1845
* * *
Весна! Выставляется первая рама —
И в комнату шум ворвался,
И благовест ближнего храма,
И говор народа, и стук колеса.
Мне в душу повеяло жизнью и волей:
Вон — даль голубая видна…
И хочется в поле, в широкое поле,
Где, шествуя, сыплет цветами весна!
1854
НИВА
По ниве прохожу я узкою межой,
Поросшей кашкою и цепкой лебедой.
Куда ни оглянусь — повсюду рожь густая!
Иду, с трудом ее руками разбирая.
Мелькают и жужжат колосья предо мной
И колют мне лицо Иду я наклоняясь,
Как будто бы от пчел тревожных отбиваясь,
Когда, перескочив чрез ивовый плетень,
Средь яблонь в пчельнике проходишь в ясный день.
О, Божья благодать!.. О, как прилечь отрадно
В тени высокой ржи, где сыро и прохладно!
Заботы полные, колосья надо мной
Беседу важную ведут между собой.
Им внемля, вижу я: на всем полей просторе
И жницы, и жнецы, ныряя точно в море,
Уж вяжут весело тяжелые снопы;
Вон на заре стучат проворные цепы;
В амбарах воздух полн и розана, и меда;
Везде скрипят возы; средь шумного народа
На пристанях кули валятся; вдоль реки
Гуськом, как журавли, проходят бурлаки,
Нагнувши головы, плечами напирая
И длинной бичевой по влаге ударяя…
О Боже! ты даешь для родины моей
Тепло и урожай, дары святые неба, —
Но, хлебом золотя простор ее полей,
Ей также, Господи, духовного дай хлеба!
Уже над нивою, где мысли семена
Тобой насажены, повеяла весна,
И непогодами не сгубленные зерна
Пустили свежие ростки свои проворно, —
О, дай нам солнышка! Пошли ты ведра нам,
Чтоб вызрел их побег по тучным бороздам!
Чтоб нам, хоть опершись на внуков, стариками
Прийти на тучные их нивы подышать
И, позабыв, что мы их полили слезами,
Промолвить: «Господи! какая благодать!»
1856
СЕНОКОС
Пахнет сеном над лугами…
В песне душу веселя,
Бабы с граблями рядами
Ходят, сено шевеля.
Там — сухое убирают:
Мужички его кругом
На воз вилами кидают…
Воз растет, растет, как дом…
В ожиданьи конь убогий,
Точно вкопанный, стоит…
Уши врозь дугою ноги
И как будто стоя спит…
Только жучка удалая,
В рыхлом сене, как в волнах,
То взлетая, то ныряя,
Скачет, лая впопыхах.
1856
ПОД ДОЖДЕМ
Помнишь: мы не ждали ни дождя, ни грома,
Вдруг застал нас ливень далеко от дома;
Мы спешили скрыться под мохнатой елью…
Не было конца тут страху и веселью!
Дождик лил сквозь солнце, и под елью мшистой
Мы стояли точно в клетке золотистой;
По земле вокруг нас точно жемчуг прыгал;
Капли дождевые, скатываясь с игол,
Падали, блистая, на твою головку
Или с плеч катились прямо под снуровку…
Помнишь, как всё тише смех наш становился —
Ты ко мне прижалась, в страхе очи жмуря…
Благодатный дождик! Золотая буря!
1856
ГОЛОС В ЛЕСУ
Давно какой-то девы пенье
В лесу преследует меня,
То замирая в отдаленье,
То гулко по лесу звеня.
И, возмущен мечтой лукавой,
Смотрю я в чащу, где средь мглы
Блестят на солнце листья, травы
И сосен красные стволы.
Идти ль за девой молодою?
Иль сохранить, в душе тая,
Тот милый образ, что мечтою
Под чудный голос создал я?..
1856
ЛАСТОЧКИ
Мой сад с каждым днем увядает;
Помят он, поломан и пуст,
Хоть пышно еще доцветает
Настурций в нем огненный куст…
Мне грустно! Меня раздражает
И солнца осеннего блеск,
И лист, что с березы спадает,
И поздних кузнечиков треск.
Взгляну ль по привычке под крышу —
Пустое гнездо над окном:
В нем ласточек речи не слышу,
Солома обветрилась в нем…
А помню я, как хлопотали
Две ласточки, строя его!
Как прутики глиной скрепляли
И пуху таскали в него!
Как весел был труд их, как ловок!
Как любо им было, когда
Пять маленьких, быстрых головок
Выглядывать стали с гнезда!
И целый-то день говоруньи,
Как дети, вели разговор…
Потом полетели, летуньи!
Я мало их видел с тех пор!
И вот — их гнездо одиноко!
Они уж в иной стороне —
Далёко, далёко, далёко…
О, если бы крылья и мне!
1856
РОЗЫ
Вся в розах — на груди, на легком платье белом,
На черных волосах, обвитых жемчугами, —
Она покоилась, назад движеньем смелым
Откинув голову с открытыми устами.
Сияло чудное лицо живым румянцем…
Остановился бал, и музыка молчала,
И — соблазнительным ошеломленный танцем,
Я, на другом конце блистательного зала,
С красавицею вдруг очами повстречался…
И — как и отчего, не знаю! — мне в мгновенье
Сорренто голубой залив нарисовался,
Пестумский красный храм в туманном отдаленье,
И вила, сад и пир времен горацианских…
И по заливу вдруг, на золотой галере,
Плывет среди толпы невольниц африканских,
Вся в розах — Лидия, подобная Венере…
И что ж? Обманутый блистательной мечтою,
Почти с признанием очнулся я от грезы
У ног красавицы… Ах, вы всему виною,
О розы Пестума, классические розы!..
1857
* * *
Поле зыблется цветами…
В небе льются света волны…
Вешних жаворонков пенья
Голубые бездны полны.
Взор мой тонет в блеске полдня…
Не видать певцов за светом…
Так надежды молодые
Тешат сердце мне приветом…
И откуда раздаются
Голоса их, я не знаю…
Но, им внемля, взоры к небу,
Улыбаясь, обращаю.
1857
ВЕСНА
Голубенький, чистый
Подснежник-цветок!
А подле сквозистый,
Последний снежок…
Последние слезы
О горе былом
И первые грезы
О счастьи ином…
1857
ТАРАНТЕЛЛА
(На голос: “Già la luna è mezz’al mare…”)
Нина, Нина, тарантелла!
Старый Чьеко уж идет!
Вон уж скрипка загудела!
В круг становится народ!
Приударил Чьеко старый…
Точно птички на зерно,
Отовсюду мчатся пары!..
Вон — уж кружатся давно!
Как стройна, гляди, Аглая!
Вот помчалась в круг живой —
Очи долу, ударяя
В тамбурин над головой!
Ловок с нею и Дженнаро!..
Вслед за ними нам — смотри!
После тотчас третья пара…
Ну, Нинета… раз, два, три…
Завязалась, закипела,
Всё идет живей, живей,
Обуяла тарантелла
Всех отвагою своей…
Эй, простору! шибче, скрипки!
Юность мчится! С ней цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты!
Эй, синьор, синьор! Угодно
Вам в кружок наш, может быть?
Иль свой сан в толпе народной
Вы боитесь уронить?
Ну, так мимо!.. шибче, скрипки!
Юность мчится! С ней цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты!
Вы, синьора? Вы б и рады,
К нам сердечко вас зовет…
Да снуровка без пощады
Вашу грудь больную жмет…
Ну, так мимо! шибче, скрипки!
Юность мчится! с ней цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты!
Ты сто смотришь так сурово,
Босоногий капуцин?
В сердце памятью былова,
Чай, отдался тамбурин?
Ну — так к нам — и шибче, скрипки!
Юность мчится! с ней цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты!
Словно в вихре мчатся пары,
Не сидится старикам…
Расходился Чьеко старый
И подплясывает сам…
Мудрено ль! Вкруг старой скрипки
Так и носятся цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты!
Не робейте! Смейтесь дружно!
Пусть детьми мы будем век!
Человеку знать не нужно,
Что такое человек!..
Что тут думать!.. шибче, скрипки!
Наши — юность и цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты!
[1858 или 1859]
* * *
Возвышенная мысль достойной хочет брони:
Богиня строгая — ей нужен пьедестал,
И храм, и жертвенник, и лира, и кимвал,
И песни сладкие, и волны благовоний…
Малейшую черту обдумай строго в ней,
Чтоб выдержан был строй в наружном беспорядке,
Чтобы божественность сквозила в каждой складке
И образ весь сиял — огнем души твоей!..
Исполнен радости, иль гнева, иль печали,
Пусть вдруг он выступит из тьмы перед тобой —
И ту рассеет тьму, прекрасный сам собой
И бесконечностью за ним лежащей дали…
1869
ЕМШАН
Степной травы пучок сухой,
Он и сухой благоухает!
И разом степи надо мной
Всё обаянье воскрешает…
Когда в степях, за станом стан,
Бродили орды кочевые,
Был хан Отрóк и хан Сырчан,
Два брата, бáтыри лихие.
И раз у них шел пир горой —
Велик полон был взят из Руси!
Певец им славу пел, рекой
Лился кумыс во всем улусе.
Вдруг шум и крик, и стук мечей,
И кровь, и смерть, и нет пощады!
Всё врозь бежит, что лебедей
Ловцами спугнутое стадо.
То с русской силой Мономах
Всесокрушающий явился;
Сырчан в донских залег мелях,
Отрок в горах кавказских скрылся.
И шли года…Гулял в степях
Лишь буйный ветер на просторе…
Но вот — скончался Мономах,
И по Руси — туга и горе.
Зовет к себе певца Сырчан
И к брату шлет его с наказом:
«Он там богат, он царь тех стран,
Владыка надо всем Кавказом, —
Скажи ему, чтоб бросил всё,
Что умер враг, что спали цепи,
Чтоб шел в наследие свое,
В благоухающие степи!
Ему ты песен наших спой, —
Когда ж на песнь не отзовется,
Связи в пучок емшан степной
И дай ему — и он вернется».
Отрок сидит в златом шатре,
Вкруг — рой абхазянок прекрасных;
На золоте и серебре
Князей он чествует подвластных.
Введен певец. Он говорит,
Чтоб в степи шел Отрок без страха,
Что путь на Русь кругом открыт,
Что нет уж больше Мономаха!
Отрок молчит, на братнин зов
Одной усмешкой отвечает, —
И пир идет, и хор рабов
Его что солнце величает.
Встает певец, и песни он
Поет о былях половецких,
Про славу дедовских времен
И их набегов молодецких, —
Отрок угрюмый принял вид
И, на певца не глядя, знаком,
Чтоб увели его, велит
Своим послушливым кунакам.
И взял пучок травы степной
Тогда певец, и подал хану —
И смотри хан — и, сам не свой,
Как бы почуя в сердце рану.
За грудь схватился… Все глядят:
Он — грозный хан, что ж это значит?
Он, пред которым все дрожат, —
Пучок травы целуя, плачет!
И вдруг, взмахнувши кулаком:
«Не царь я больше вам отныне! —
Воскликнул. — Смерть в краю родном
Милей, чем слава на чужбине!»
Наутро, чуть осел туман
И озлатились гор вершины,
В горах идет уж караван —
Отрок с немногою дружиной.
Минуя гору за горой,
Всё ждет он — скоро ль степь родная,
И вдаль глядит, травы степной
Пучок из рук не выпуская.
1874
--
*Рассказ это взят из Волынской летописи. Емшан — название душистой травы, растущей в наших степях, вероятно полынóк(примечание автора).
* * *
Окончен труд — уж он мне труд постылый.
Как будто кто всё шепчет: погоди!
Твой главный труд — еще он впереди,
К нему еще ты только копишь силы!
Он облачком чуть светит заревым,
И всё затмит, все радости былые, —
Он впереди — святой Ерусалим,
То всё была — еще Антиохия!
1881
ПОЛДЕНЬ
Пар полуденный, душистый
Подымается с земли…
Что ж за звуки в серебристой
Всё мне чудятся дали?
И в душе моей, как тени
По степи от облаков,
Ряд проносится видений,
Рой каких-то давних снов.
Орды ль úдут кочевые?
Рев верблюдов, скрип телег?..
Не стрельцы ль сторожевые?
Не казацкий ли набег?
Полоняночка ль родная
Песню жалкую поет
И, татáрченка качая,
Голос милым подает?..
[?]
