День памяти Егише ЧАРЕНЦА (1897 - 1937). Меня всегда трогало одно из последних доарестных его стихотворений, обращенное к Генриху Гейне. К вечному спутнику. с которым совместно на протяжении жизни прожиты и "Книга песен" и "Романсеро", и поэмы, и едкие инвективы,и политические стихи, и печаль поздних откровений. И сам ведь он был переменчив, а в итоге в своем отечестве - по всей совокупности творений - едва ли не лучший поэт по крайней мере за последние двести лет. Ч. был человеком высокообразованным и хорошо знал европейскую поэзию, и, разумеется, превосходно русскую. У меня есть догадка (пусть меня поправят!), что его псевдоним возник при знакомстве со стихотворением Вячеслава Иванова "Менада" ("Чаровал я , волхвовал я..."). Оно было невероятно популярно у поэтов Серебряного века, и Ч. не мог его не знать. Конечно, для нас в России дорога память о его дружбе с Осипом Мандельштамом...Я записал некоторые рассказы очевидцев об эпизодах общения двух великих поэтов, а также и другие поразительные новеллы о жизни Ч., о его последних днях. И намереваюсь включить и это в свои мемуары, где, в частности, пойдет речь о судьбах поэтов и деятелей культуры разных народов (не только о русских, хотя о них, понятно, в первую очередь, но и о немцах, сербах, черногорцах, словенцах, македонцах, болгарах, румынах, грузинах, абхазах, поляках, французах, вьетнамцах, китайцах,киргизах, таджиках,казахах, осетинах, ингушах, карачаевцах, балкарцах, аварцах, монголах,азербайджанцах, армянах...). Поэты войн не затевают. Во всяком случае, стараются как-то хоть на время отстранить навязчивую тень племенной вражды, даже старинной. Однажды мне пришлось выступать на Всемирном фестивале поэзии в Сеуле. На пленарном заседании слово было предоставлено только поэтам пяти держав, и вышло так, что я в тот ответственно-сладостный миг являл собою русскую поэзию. После моего пылкого выступления ко мне подошел видный польский поэт(ему слово не было в тот день дано, что несправедливо, поскольку Польша имеет великую поэзию). Свои похвальные слова поляк начал со слов:"Несмотря на то, что между нашими странами плохие отношения...". Я подхватил:"Как всегда!" Тут собеседник мой продолжил:"Да, как всегда. Но ведь для нас с Вами это не имеет значения!" И ведь в самом деле не имеет значения. Тем более не имело значения на уровне Пушкина и Мицкевича...Но это так - отступление по ходу...
Нрава Ч. был, что называется "не лилейного" (молодой был, а ведь состариться так и не успел). Попросту буйный хулиган. Если забыть о его творчестве. Тут припоминаются разные истории о внелитературных художествах... Однажды меня привели на тот перекресток, где Ч. выстрелил в одну прекрасную даму, отказавшую ему во взаимности, и попал ей в мягкое место. Безнаказанным этот некрасивый поступок, понятно, не остался - уголовный кодекс ни при каком режиме не отменяется. Но, конечно, причиной гибели поэта обычно всё же являются его стихи. Пожалуй, что и всегда именно они.
Великий вождь, совершенно справедливо утверждавший, что кадры решают всё и призывавший выращивать людей бережно, как садовник выращивает плодовые деревья, в незабываемом 37-м году мягко сказал, что о Ч. надо позаботиться. И вскоре судьба поэта решилась...
"И ты, пергаментный Нарек" - сильная строка из перевода Ахматовой; я всегда этот стих вспоминаю, когда думаю о Ч. и его родных краях. Из прежних русских переводов мне кажутся более удавшимися один пастернаковский и несколько принадлежащих Тарковскому (Арсений Александрович в ту пору жизни уже смертельно устал от ремесла переводчика поэзии и был в этом странном ремесле уже, можно сказать, на излёте, но это, на мой взгляд, его последняя переводческая удача).
Из своих переводов по нынешним обстоятельствам выбираю два.
* * *
Я звук армянской речи, дух налитых солнцем слов люблю,
И саза старого напев, печали струнный зов люблю,
И запах сладостный до слез хмельных, кроваво-красных роз,
И пляску наирийских дев, и всплеск их голосов люблю.
Прозрачность озера люблю и ночи грозный небосклон,
И солнца жар, и вьюги гул, ревущей, мощной, как дракон,
И черствый камень черных стен, и хижин сумеречный сон,
И прах обломков и колонн умолкших городов люблю.
Где я ни буду — не забыть ни книг, ни речи отчих стран,
Не позабыть ни письмена, ни песнопения армян,
И пусть пронзает сердце мне вся боль кровавых наших ран,
Багряно-красный Айастан , народа скорбный кров, люблю.
Прекрасней сказки твоего рассвета и заката нет.
Нарекаци, Кучак… Светлей чела, что славой свято, нет.
Весь мир ты обойди — вершин белее Арарата нет,
Как славы гордый путь, — Масис в короне вечных льдов люблю.
ВАЛЕРИЮ БРЮСОВУ
Был холоден, искусен, многознающ,
Чтил Клио, проницал столетий тьму,
И с нами был ты, был нам, как товарищ,
Когда жила беда у нас в дому.
Был в этом доме сумрак скорбно-давящ
Стезя народа таяла в дыму,
Наш древний гений, взросший средь пожарищ,
Он был еще неведом никому.
Нырнул ты в наше море, в мир бездонный,
И, оглядевшись, выплыл, потрясенный,
Как блеском ослепленный водолаз…
И в мире страшном, в жизни злой и утлой,
Сокровищницу нашу распахнул ты,
И стал нетленным именем для нас.
