Как все хотя бы минимально эрудированные любители литературы, я смолоду знал, что ещё в 30-е годы И.А.Бунин первым среди российских писателей стал лауреатом Нобелевской премии. Его рассказы, написанные прекрасным языком – сдержанным, чётким, без вычурности, поражают глубоким знанием человеческой психологии. При упоминании имени этого большого мастера сразу вспоминаются «Тёмные аллеи», «Сны Чанга», «Кавказ», «Господин из Сан-Франциско», «Галя Ганская», «Грамматика любви», «Лёгкое дыхание» и многие другие прекрасные рассказы Бунина. Не случайно в постановлении Нобелевского комитета было сказано, что премия ему присуждена «за строгое мастерство, с которым он развивает традиции русской классической прозы».
Впоследствии, приобретя четырёхтомник Бунина, я к своему стыду обнаружил, что половину первого тома занимают стихи. Начал их читать – и не мог оторваться! Предполагаю, что литературоведы подумают обо мне: «Вот невежда! А ещё берётся писать в серьёзном литературно-художественном журнале!» – и они по-своему будут правы. Но этот очерк я решил написать не для них, а для широкого круга читателей - любителей поэзии, чтобы поделиться с ними полученным тогда удовольствием, и не только от стихов, но и от поэтики прозаических текстов великого писателя.
И.А.Бунин был потомком старинного дворянского рода, который уходил корнями в XV век. Среди его родственников были не только замечательная поэтесса начала XIX в. А.П.Бунина, но и один из основоположников романтизма в русской литературе, известный поэт и переводчик В.А.Жуковский.
Первым литературным опытом 17-летнего Бунина-гимназиста было опубликованное в 1887г. в журнале «Родина» стихотворение «Над могилой С. Я. Надсона». Через тридцать лет Иван Алексеевич написал: «Утра, когда я шёл с этим номером [журнала] с почты, рвал в лесу росистые ландыши и поминутно перечитывал своё произведение, никогда не забуду».
Стихи, вошедшие в первый сборник стихов молодого Бунина, были, по его словам, «чисто юношеские и в меру интимные» и вряд ли представляли серьёзный интерес. Но вскоре он ушёл от этой не миновавшей никого из поэтов тематики и стал в стихах описывать природу:
Как дымкой даль полей закрыв на полчаса.
Прошёл внезапный дождь косыми полосами –
И снова глубоко синеют небеса
Над освежёнными лесами.
Тепло и влажный блеск. Запахли мёдом ржи,
На солнце бархатом пшеницы отливают,
И в зелени ветвей, в берёзах у межи
Беспечно иволги болтают.
И весел звучный лес, и ветер меж берёз
Уж веет ласково, а белые берёзы
Роняют тихий дождь своих алмазных слёз
И улыбаются сквозь слёзы.
(1889г.)
В этих стихах 19-летнего поэта пока ещё нет того мастерства, той отточенности и выразительности, которая со временем появилась во всех произведениях Бунина. Но образности и свежести красок могли бы позавидовать многие опытные поэты.
Всего через несколько лет в журнале «Русское богатство» был напечатан рассказ Бунина – первый, ещё несовершенный опыт в прозе. А стихи он в это время уже писал достаточно зрелые. 25-летний поэт смог описать обычный костёр так, будто ты сам сидишь около него, ощущаешь его жар, запах дыма, слышишь треск горящих веток и все звуки вокруг:
Ворох листьев сухих всё сильней, веселей разгорается,
И трещит, и пылает костер.
Пышет пламя в лицо; тёплый дым на ветру развевается;
Затянул весь лесной косогор.
Лес гудит на горе, низко гнутся берёзы ветвистые,
Меж стволами качается тень...
Блеском, шумом листвы наполняет леса золотистые
Этот солнечный ветреный день.
А в долине – затишье, светло от орешника яркого,
И по светлой долине лесной
Тянет гарью сухой от костра распалённого, жаркого,
Развевается дым голубой.
Камни, заросли, рвы. Лучезарным теплом очарованный,
В полусне я лежу у куста...
Странно жёлтой листвой озарён этот дол заколдованный,
Эти лисьи, глухие места!
Ветер стоны несет... Не собаки ль вдали заливаются?
Не рога ли тоскуют, вопят?
А вершины шумят, а вершины скрипят и качаются,
Однотонно шумят и скрипят...
(1895)
С первым сборником своих стихов «Скорпион», как писал через много лет сам Бунин, он «очень скоро разошёлся». Второй сборник «Листопад» вышел в издательстве «Скорпион», редактором которого был В.Брюсов, ему и посвящено одно из стихотворений. Оценивая книгу, А.Блок сказал о праве Бунина «на одно из главных мест среди современной поэзии»: «Так знать и любить природу, как умеет Бунин, – мало кто умеет». Название сборнику дала мастерски написанная поэма «Листопад». Один из критиков сказал о ней: «Так чувствовать малейшее биение и трепетание осенней природы, осеннего увядающего леса, воздуха осеннего, вкус которого щекочет нервы читателя, может только действительно истый поэт, переживающий в душе своей все те эмоции, которые идентичны и природе, его окружающей». Осень в ней выступает не просто временем года, но одушевленным существом, природа застыла в своем великолепии. Все живое наслаждается «последними мгновениями счастья».
Объём журнального очерка не позволяет привести поэму полностью, хотя она этого заслуживает. Поэтому ограничусь несколькими отрывками из неё:
Лес, точно терем расписной,
Лиловый, золотой, багряный,
Весёлой, пестрою стеной
Стоит над светлою поляной.
Березы жёлтою резьбой
Блестят в лазури голубой,
Как вышки, ёлочки темнеют,
А между кленами синеют
То там, то здесь в листве сквозной
Просветы в небо, что оконца.
Лес пахнет дубом и сосной,
За лето высох он от солнца,
И Осень тихою вдовой
Вступает в пестрый терем свой.
…Сегодня целый день играет
В дворе последний мотылёк
И, точно белый лепесток,
На паутине замирает,
Пригретый солнечным теплом;
Сегодня так светло кругом,
Такое мёртвое молчанье
В лесу и в синей вышине,
Что можно в этой тишине
Расслышать листика шуршанье.
…Прости же, лес! Прости, прощай,
День будет ласковый, хороший,
И скоро мягкою порошей
Засеребрится мертвый край.
…А в ночь, меж белых их разводов,
Взойдут огни небесных сводов,
Заблещет звездный щит Стожар –
В тот час, когда среди молчанья
Морозный светится пожар,
Расцвет полярного сиянья.
(1900)
Пожалуй, именно с издания этого сборника 30-летний Бунин стал в первый ряд российских поэтов. Его стихи высоко оценили многие крупные литераторы. Вот отзыв А. И. Куприна: «Тихая, мимолётная и всегда нежно-красивая грусть, грациозная, задумчивая любовь, меланхолическая, но лёгкая, ясная «печаль минувших дней» и, в особенности, таинственное очарование природы, прелесть её красок, цветов, запахов - вот главнейшие мотивы поэзии Бунина».
Почти сорокалетний Иван Алексеевич так ясно помнит впечатления детства, так образно передаёт своё тогдашнее настроение, что невольно чувствуешь себя десятилетним ребёнком в знойном сосновом лесу, ощущаешь нежность песка, тепло и прогретость воздуха, смолистый аромат гигантских сосен, выпуклую структуру их коры:
Чем жарче день, тем сладостней в бору
Дышать сухим смолистым ароматом,
И весело мне было поутру
Бродить по этим солнечным палатам!
Повсюду блеск, повсюду яркий свет,
Песок – как шёлк… Прильну к сосне корявой
И чувствую: мне только десять лет,
А ствол – гигант, тяжелый, величавый.
Кора груба, морщиниста, красна,
Но так тепла, так солнцем вся прогрета!
И кажется, что пахнет не сосна,
А зной и сухость солнечного света.
За кажущейся лёгкостью этого описания, как и очень многих стихов Бунина о природе, стоит гигантский труд. Мы восхищаемся ими, а сам поэт писал:
«Я всю жизнь испытываю муки Тантала. Всю жизнь страдаю оттого, что не могу выразить того, что хочется… Как сказать обо всей этой красоте, как передать эти краски, их цвет, от которого изменяется окраска неба?… Какая мука наше поэтическое ремесло…»
Но одновременно – и в этом нет противоречия – «Если бы я только мог сидеть на лавочке и смотреть на заходящее солнце, я был бы счастлив этим. Одно нужно – только видеть и дышать. Ничто не даёт такого наслаждения, как краски. Я привык смотреть. Художники научили меня этому искусству…»
Бунин говорил, что для него искусство – это то труднообъяснимое, что заставляет человека «…видеть перед собою живых людей, чувствовать веяние живой природы, трепетать лучшие струны [его] сердца…»
Ярких стихов с описаниями природы Бунин написал много, и только им можно было бы посвятить весь очерк. Приведу ещё одно стихотворение, которое вызвало у меня особые эмоции. В молодости мне приходилось бывать не раз в Крыму около водопада Учан-Су. Бунин напомнил мне моё первое впечатление об этом замечательном уголке природы, с которым у меня связаны собственные щемящие воспоминания:
Свежее, слаще воздух горный.
Невнятный шум идет в лесу:
Поет веселый и проворный,
Со скал летящий Учан-Су!
Глядишь – и, точно застывая,
Но в то же время ропот свой,
Свой лёгкий бег не прерывая,
Прозрачной пылью снеговой
Несется вниз струя живая, –
Как тонкий флёр, сквозит огнем,
Скользит со скал фатой венчальной
И вдруг, и пеной и дождём
Свергаясь в черный водоём,
Бушует влагою хрустальной...
(1900)
Ещё одна тема всегда близка мне, родившемуся и выросшему у моря. Я не помню другого такого образного описания морской стихии:
Волна ушла – блестят, как золотые.
На солнце валуны.
Волна идет – как из стекла литые.
Идут бугры волны.
По ним скользит, колышется медуза,
Живой морской цветок...
Но вот волна изнемогла от груза
И пала на песок.
Зеркальной зыбью блещет и дробится,
А солнце под водой
По валунам скользит и шевелится,
Как невод золотой.
(1903-1906)
Бунин умел в нескольких строках так же образно описать не только море, но городской пейзаж. Вот одно из прекрасных его стихотворений, показывающих сумрачную петербургскую зиму, смутный силуэт Исаакиевского собора и – по контрасту – уютный номер гостиницы. Читаешь и видишь всё это глазами поэта:
Просыпаюсь в полумраке.
В занесённое окно
Смуглым золотом Исакий
Смотрит дивно и темно.
Утро сумрачное снежно,
Крест ушел в густую мглу.
За окном уютно, нежно
Жмутся голуби к стеклу.
Всё мне радостно и ново:
Запах кофе, люстры свет,
Мех ковра, уют алькова
И сырой мороз газет.
Отдельная тема в поэзии Бунина – любовная лирика. Его стихи о любви – это скорее скромная и достаточно робкая попытка рассказать о своих чувствах, о душевных терзаниях, о несбывшихся надеждах. Очень чистые, хрустальные и такие грустные ноты:
Осыпаются астры в садах,
Стройный клён под окошком желтеет,
И холодный туман на полях
Целый день неподвижно белеет.
Ближний лес затихает, и в нём
Показалися всюду просветы,
И красив он в уборе своём,
Золотистой листвою одетый.
Но под этой сквозною листвой
В этих чащах не слышно ни звука...
Осень веет тоской, осень веет разлукой!
Поброди же в последние дни
По аллее, давно молчаливой,
И с любовью и с грустью взгляни
На знакомые нивы.
В тишине деревенских ночей
И в молчанье осенней полночи
Вспомни песни, что пел соловей,
Вспомни летние ночи
И подумай, что годы идут,
Что с весной, как минует ненастье,
Нам они не вернут
Обманувшего счастья...
(1888)
Читая это стихотворение, остро чувствуешь грусть, легкое уныние, навеянные осенью, ощущается одиночество зрелого человека, у которого закончилось светлое, тёплое, радостное, он уже не верит в повторение счастья. А ведь оно написано 18-летним юношей! А в этом стихотворении всё наоборот – уже почти пятидесятилетний поэт трогательно возвращается к воспоминаниям своей далёкой юности:
Тихой ночью поздний месяц вышел
Из-за черных лип.
Дверь балкона скрипнула, – я слышал
Этот легкий скрип.
В глупой ссоре мы одни не спали,
А для нас, для нас
В темноте аллей цветы дышали
В этот сладкий час.
Нам тогда – тебе шестнадцать было,
Мне семнадцать лет,
Но ты помнишь, как ты отворила
Дверь на лунный свет?
Ты к губам платочек прижимала,
Смокшийся от слез,
Ты, рыдая и дрожа, роняла
Шпильки из волос,
У меня от нежности и боли
Разрывалась грудь...
Если б, друг мой, было в нашей воле
Эту ночь вернуть!
В один из первых приездов в Одессу Иван Алексеевич был очарован бытовой сценкой в расположенном на окраине города дачном районе, носящем непривычное для иногородних название Большой Фонтан. С присущим ему своеобразием он описал и её, и колорит одесских дач. Казалось бы, обычная бытовая зарисовка, но как ярко она сделана:
Ай, тяжела турецкая шарманка!
Бредёт худой, согнувшийся хорват
По дачам утром. В юбке обезьянка
Бежит за ним, смешно поднявши зад.
И детское и старческое что-то
В её глазах печальных. Как цыган,
Сожжен хорват. Пыль, солнце, зной, забота.
Далёко от Одессы на Фонтан!
Ограды дач ещё в живом узоре –
В тени акаций. Солнце из-за дач
Глядит в листву. В аллеях блещет море...
День будет долог, светел и горяч.
…Ай, хорошо напиться! Есть копейка,
А вон киоск: большой стакан воды
Даст с томною улыбкою еврейка...
Но путь далёк... Сады, сады, сады...
Зверёк устал, взор старичка-ребёнка
Томит тоской. Хорват от жажды пьян.
Но пьет зверёк: лиловая ладонка
Хватает жадно пенистый стакан.
Поднявши брови, тянет обезьяна,
А он жует засохший белый хлеб
И медленно отходит в тень платана...
Ты далеко, Загреб!
Одно из моих любимых стихотворении Бунина – «Одиночество». Какая гамма чувств передана поэтом в этом стихотворении!
И ветер, и дождик, и мгла
Над холодной пустыней воды.
Здесь жизнь до весны умерла,
До весны опустели сады.
Я на даче один. Мне темно
За мольбертом, и дует в окно.
Вчера ты была у меня,
Но тебе уж тоскливо со мной.
Под вечер ненастного дня
Ты мне стала казаться женой...
Что ж, прощай! Как-нибудь до весны
Проживу и один – без жены...
Сегодня идут без конца
Те же тучи – гряда за грядой.
Твой след под дождём у крыльца
Расплылся, налился водой.
И мне больно глядеть одному
В предвечернюю серую тьму.
Мне крикнуть хотелось вослед:
«Воротись, я сроднился с тобой!»
Но для женщины прошлого нет:
Разлюбила – и стал ей чужой.
Что ж! Камин затоплю, буду пить...
Хорошо бы собаку купить…
(1903)
Тридцать пять лет для здорового, полного сил мужчины – это самый расцвет жизни, и нужно быть настоящим поэтом, чтобы в таком возрасте так глубоко прочувствовать безрадостную старость:
Старик сидел, покорно и уныло
Поднявши брови, в кресле у окна.
На столике, где чашка чаю стыла,
Сигара нагоревшая струила
Полоски голубого волокна.
Был зимний день, и на лицо худое,
Сквозь этот лёгкий и душистый дым,
Смотрело солнце вечно молодое,
Но уж его сиянье золотое
На запад шло по комнатам пустым.
Часы в углу своею чёткой мерой
Отмеривали время... На закат
Смотрел старик с беспомощною верой...
Рос на сигаре пепел серый,
Струился сладкий аромат.
(1905)
После свадьбы Иван Алексеевич и Вера Николаевна путешествовали по Египту, Турции, Греции, Сирии, Ливану; в поездке по тогдашней Палестине они побывали в Яффо, Иерусалиме, Хевроне, на Тивериадском озере. Бунин глубоко проникся своеобразием этих святых мест и под впечатлением от этого путешествия пишет стихотворение «Иерусалим»:
Это было весной. За восточной стеной
Был горячий и радостный зной.
Зеленела трава. На припеке во рву
Мак кропил огоньками трапу.
И сказал проводник: «Господин! Я еврей
И, быть может, потомок царей.
Погляди на цветы по сионским стенам:
Это все, что осталося нам».
Я спросил: «На цветы?» И услышал в ответ:
«Господин! Это праотцев след,
Кровь погибших в боях. Каждый год, как весна,
Красным маком восходит она».
(1907)
Настроения Бунина и взгляды на жизнь меняются с возрастом. В тридцать лет он оптимист, у него есть все основания мудро, философски смотреть на жизнь:
Пройдёт моя весна, и этот день пройдёт,
Но весело бродить и знать, что всё проходит,
Меж тем как счастье жить навеки не умрёт,
Покуда над землёй заря зарю выводит
И молодая жизнь родится в свой черёд.
(1900)
Почти сорокалетний поэт тоже отвечает на вечный вопрос «что такое счастье» без колебаний – он здоров, любим, известен, и нет оснований сомневаться в своём будущем. Счастье – по Бунину – это полное слияние с природой. Оно доступно лишь тем, кто проник в её тайны. «Я вижу, слышу, счастлив. Все во мне». Эти слова созвучны библейской мудрости: «Царство божие внутри нас».
Многие стихотворения Бунина написаны в форме классического сонета, и в них особенно чувствуется музыкальность, напевность. Вот одно из них – «Вечер»:
О счастье мы всегда лишь вспоминаем.
А счастье всюду. Может быть, оно –
Вот этот сад осенний за сараем
И чистый воздух, льющийся в окно.
В бездонном небе лёгким белым краем
Встаёт, сияет облако. Давно
Слежу за ним... Мы мало видим, знаем,
А счастье только знающим дано.
Окно открыто. Пискнула и села
На подоконник птичка. И от книг
Усталый взгляд я отвожу на миг.
День вечереет, небо опустело.
Гул молотилки слышен на гумне...
Я вижу, слышу, счастлив. Всё во мне.
(1909)
Наверное, у поэта и зрение, и слух – особенные. Они позволяют ему ощутить себя счастливым от чистого воздуха, от лёгкого белого облака, от умиротворяющих звуков. Если бы все умели так радоваться жизни по таким на первый взгляд несущественным поводам, жизнь приобретала бы другой смысл.
В том же году за сборник стихов «Листопад» и поэтический перевод «Песни о Гайавате» Г. Лонгфелло Бунин получил присуждаемую Академией наук вторую Пушкинскую премию (первая была присуждена в 1903г.) и был избран почётным академиком по разряду изящной словесности. Позднее поэт был удостоен ещё и двух Пушкинских медалей.
Бунин глубоко осознаёт краткость человеческого существования и, естественно, задумывается над тем, что будет в этом мире после него:
Настанет день – исчезну я,
А в этой комнате пустой
Всё то же будет: стол, скамья
Да образ, древний и простой.
И так же будет залетать
Цветная бабочка в шелку.
Порхать, шуршать и трепетать
По голубому потолку.
И так же будет неба дно
Смотреть в открытое окно,
И море ровной синевой
Манить в простор пустынный свой.
(1916)
О преодолении смерти искусством поэт говорил: «Жизнь, может быть, дается единственно для состязания со смертью, человек даже из гроба борется с ней: она отнимает у него имя, он пишет его на кресте, на камне, она хочет тьмой покрыть пережитое им, а он пытается одушевить его в слове».
И, наконец, одно из последних стихотворений уже тяжело больного Бунина, написанное за год до смерти. Образы ледяной ночи, сильного и холодного ветра, земного одиночества создают атмосферу «мёртвой печали». Оно лаконично и производит мрачное впечатление, полно трагизма. Герой не может больше ощутить радость жизни – она практически закончена.
Ледяная ночь, мистраль,
(Он ещё не стих).
Вижу в окна блеск и даль
Гор, холмов нагих.
Золотой недвижный свет
До постели лёг.
Никого в подлунной нет,
Только я да Бог.
Знает только Он мою
Мёртвую печаль,
Ту, что я от всех таю...
Холод, блеск, мистраль.
(1952)
О строгости Бунина к слову и любому знаку препинания было известно и редакторам, и коллегам; Куприн в разговоре с Иваном Алексеевичем однажды заметил, что у того «в каждой строке виден пот». Отношение к построению фразы в тексте порой доходило у Бунина до «болезненной щепетильности». Но при этом ему каким-то удивительным образом удавалось писать прозаические тексты так, что они воспринимались как поэтические.
Бунин начал свой творческий путь именно как поэт. Потом Бунин-прозаик, вольно или невольно, заслонил собой Бунина-поэта, хотя сам мечтал об обратном. Он не признавал деления художественной литературы на стихи и прозу. Не этим ли объясняется, что он любил издавать свои рассказы в одном томе со стихами, подчеркивая их неотделимость? «Я поэт, и больше поэт, чем писатель, я главным образом поэт».
Особенно эти взгляды Бунина проявились в описаниях путешествий, которые он по обыкновению называет рассказами. Даже их названия звучат не традиционно для его прозы – «Море богов», «Тень птицы», «Пустыня дьявола», «Храм Солнца, «Свет Зодиака». Это уже совсем другой Бунин – непривычный, но не менее захватывающий.
В них писатель отходит от свойственной ему лаконичной, сдержанной манеры изложения, и перед нами неожиданно возникают колоритные картины, написанные насыщенными, яркими красками. Кажется, будто строгий, подтянутый офицер расслабился, позволил себе отказаться от собственных ограничений – снял застёгнутый на все пуговицы мундир, расстегнул туго стягивающий талию ремень и переоделся в свободную, яркую одежду, доставляющую ему такое редкое удовольствие. Сочные цвета, богатая палитра, образные сравнения – всё это непривычно завораживает. Описанное предстаёт перед глазами читателя так ярко и выпукло, как не каждый смог бы увидеть собственными глазами. Приведу лишь несколько отрывков из путевых заметок Бунина, написанных под впечатлением морского плавания из Одессы и путешествия по Иудее:
Из рассказа «Тень птицы»
«…В круглых сиренево-серых облаках всё чаще начинает проглядывать живое небо. Иногда появляется и солнце; тогда кажется, что кто-то радостно и широко раскрывает ласковые глаза. Мгновенно меняются краски далей и оживает море в золотистом, тёплом свете... Я стою на носу и смотрю то на острую железную грудь, грубо режущую воду, то на лежачую мачту бугшприта, медленно, но упорно лезущую в голубой склон неба. Вода стекловидными валами разваливается на стороны, краснеет подводная часть носа – и вдруг из-под него стрелой вырывается острорылая туша дельфина, за ней другая… Долго-долго мелькают в воде их летящие наперегонки спины. Моему телу живо передается это буйное животное веселье, и вся душа моя содрогается от счастья.
Из рассказа «Море богов»
По глянцевитой мраморно-голубой воде чёрными кругами, показывая перо, шли дельфины. Утренние пары таяли в тепле и свете, но даль ещё терялась в матовом тумане. Надо было надвигать на глаза фуражку, глядя на ослепительный блеск воды под левым бортом. Её зеленый хрусталь был так прозрачен, что видно всё дно. А по белому низкому потолку кают-компании переливались зеркальные змеи, отражённые из-под борта водою и солнцем.
Шерстяная вишневая занавеска, висящая на открытом иллюминаторе в моей каюте, стала утром, против солнца, прозрачно-красной. Сладкий ветер ходил по каюте. Быстро одевшись, я выбежал на недавно вымытую, ещё тёмную палубу. Был опять тонкий пар, полный блеска, легкий, влажный воздух. Но море было уже не то. Это было густое сине-лиловое масло. И впереди и влево по его равнине таяли в светлой дымке фиолетовые силуэты греческого Архипелага, а направо тянулись зелёно-сиреневые горы. И все утро выгибалась мимо нас эта каменистая страна, вся в складках, как кожа бегемота. Позднее, когда солнце уже жгло плечи, я с изумлением глядел на это горящее масло, лизавшее пароход и порою плескавшее языками бирюзового пламени.
В несказанной пышности и нежности червонной пыли и воздушно-фиолетовых вулканов пламенело солнце… Потом оно сразу потеряло весь свой блеск, стало огромным малиновым диском, стало меркнуть – и скрылось. Тогда в золотисто-бирюзовую глубину небосклона высоко поднялись дымчато-аметистовые радиусы. Но на острова и на горы за заливом уже пал вечерний пепел, а всё это необозримое пространство заштилевшего моря внезапно покрыла мертвенная, малахитовая бледность.
Острая железная грудь резала кипевшую бледно-синим пламенем воду – и всё пространство моря, озарённого и полного таинственным светом, быстро бежало навстречу. Звезды дрожали от едва уловимого теплого воздушного тока... Над темно-лиловой равниной моря взошел оранжевый печальный полумесяц.
Из рассказа «Иудея»
В садах вокруг Яффы – пальмы, магнолии, олеандры, чащи померанцев, усеянных огненной россыпью плодов. Запылённые ограды из кактусов в желтом цвету делят эти сады. Между оградами, по песчано-каменистым тропинкам, медленно струится меланхолический звон бубенчиков – тянется караван верблюдов. Цветов много, слишком много. Всюду мак, мак и мак; щедро усеял он пашни и нивы своими огненными лепестками. Очаровательный ветер весеннего дня и приморской степи, солнечное тепло, сладкий аромат цветущих олив, хлебов и горячей земли.
Из рассказа «Пустыня дьявола»
…Я сидел на одном из жестких аспидных холмов, что волнами идут к горе, – на могилах Иерихона, кое-где покрытых колючей травкой, до черноты сожжённой. Далекие Моавитские горы, край таинственной могилы Моисея, были предо мною, а запад заступали черные обрывы гор Иудеи, возносивших в бледно-прозрачное небо заката свой высший гребень, место Искушения. Оттуда тянуло теплым сладостным ветром. В небе таяло и бледнело легкое мутно-фиолетовое облако. И того же тона были и горы за пепельно-туманной долиной, за её меланхолическим простором...
Но вот наступила и длится ночь. Она коротка, но кажется бесконечной. Ещё в сумерках зачался таинственно-звенящий, горячечный шёпот насекомых, незримыми мириадами наполняющих душную чашу оазиса, и приторно-сладко запахли его эвкалипты и мимозы, загоревшиеся мириадами светящих мух. Теперь этот звонкий шёпот стоит сплошным хрустальным бредом, сливаясь с отдаленно-смутным гулом, с дрожащим стоном всей долины.
Стены отеля, его каменный двор – всё мертвенно-бледно и необыкновенно чётко в серебристом свете этих тропических звёзд, огромными самоцветами повисших в необъятном пространстве неба. Оно необъятно от необыкновенной прозрачности воздуха – звезды именно висят в нём, а на земле далеко-далеко виден каждый куст, каждый камень. И мне странно глядеть на мою белую одежду, как бы фосфорящуюся от звёздного блеска. Я сам себе кажусь призраком, ибо я весь в этом знойном, хрустально-звенящем полусне, который наводит на меня дьявол Содома и Гоморры».
В этом очерке мне хотелось показать, что талант Бунина проявился не только в его широко известных прекрасных психологических рассказах и повестях с яркими характерами, запоминающимися обстоятельствами, образными сравнениями, но – не в меньшей степени – и в хороших стихах, которые он считал не менее, а может быть – более важной частью своего творчества, и в необыкновенной поэтичности его замечательной прозы. Если это удалось – моя цель достигнута.
Комментарии
Спасибо за Ваш интересный и полезный обзор поэзии Бунина.
Ваши примеры прекрасно показывают её кинематографичность - когда ещё никакого кино и не было. Хотя мне кажется, что самое лучшее в Бунинской поэзии - это резонанс образа, порождённого точной картинкой с душевным миром читателя. Как, например, в классическом "И цветы, и шмели, и трава, и колосья". Но зато сейчас я в первый раз заметил слово "трапу" (Мак кропил огоньками трапу): что оно значит?
Добавить комментарий