Человек долга: Ефим Кельштейн
Много лет 9 мая моя жена Берта и я приходили на улицу Ольгиевскую к памятнику медработникам, погибшим на фронтах Великой Отечественной войны. Это было единственное место, где она могла положить цветы в память об отце, которого совсем не помнила – ей было два года, когда он погиб на фронте. Его могилу мы не смогли разыскать, хоть и пытались это сделать.
Представление о том, каким был отец, сформировалось у неё по рассказам матери и немногим сохранившимся фотографиям. Особенно запомнился ей рассказ о письмах двух фронтовиков, но об этом чуть позже.
Родители Берты, Ефим Соломонович Кельштейн и Мира Наумовна Шупер, были врачами, вместе окончили в 1939 г. Одесский мединститут и получили направления на работу в больницу г. Житомира: отец хирургом, мать – терапевтом.
Вскоре Ефима Соломоновича, ещё в институте проявлявшего хорошие организаторские способности, назначили заведующим горздравотделом (в те страшные 30-е годы руководящие должности слишком часто становились вакантными…). Он согласился, но с условием продолжать работать хирургом. Мира Наумовна рассказывала, что он ежедневно на несколько часов приезжал в областную больницу, оперировал и вёл больных. Работал на износ, допоздна, иногда и ночью, и в выходные дни – ведь на основной работе, в горздраве, было много проблем, постоянно требующих решения.
В конце 1940 г., после присоединения Бессарабии, Ефима Соломоновича перевели заведующим водздравотделом бассейна реки Днестр, и семья переехала в город Бендеры.
Из-за болезни сердца он был освобождён от военной службы. Но в самые первые дни войны, несмотря на "бронь", Ефим Соломонович настоял на отправке на фронт – он считал, что хирург обязан быть там, где нужно спасать раненых и организовывать неотложную хирургическую помощь. В то время, когда многие искали способы избежать мобилизации, это было поступком, достойным уважения.
Никаких вестей от мужа Мира Наумовна не могла получить, так как уже в июле они вынуждены были эвакуироваться из Бендер – немцы стремительно наступали. Сначала ехали на предоставленной им повозке, но это продолжалось недолго – обращаться с лошадью молодая городская женщина не умела, кормов не было, и лошадь у неё забрали. Дальше добирались, как могли.
Попали они в Ульяновскую область, где Мира Наумовна работала в небольшой больнице – сначала рядовым врачом, потом 27-летнюю молодую женщину без опыта руководящей работы назначили главврачом. На повозке, запряжённой видавшей виды лошадкой, она выезжала на вызовы в другие сёла, т.к. других медицинских учреждений в округе не было. И голодать приходилось, и мёрзнуть (своих тёплых вещей сначала не было) – в общем, жили как все…
Через некоторое время их каким-то образом нашла «похоронка» – известие о смерти военврача Кельштейна 7 августа 1941 г. под Вознесенском. Он провоевал немногим больше месяца…
После возвращения в 1946 г. в Одессу Мира Наумовна получила письмо от сослуживца мужа по полевому госпиталю; так она узнала, как он погиб.
Доктор Кельштейн оперировал тяжелораненого бойца. В это время немецкие самолёты начали бомбить участок фронта, где был расположен госпиталь. Врач приказал ассистировавшим ему медикам немедленно идти в укрытие, а сам продолжал операцию – у раненого были тяжёлые повреждения, он мог умереть от потери крови и шока.
После окончания бомбёжки коллеги обнаружили хирурга на полу около стола, на котором лежал под наркозом прооперированный боец, мёртвым. У него не было никаких ранений – просто отказало сердце. Не зря ему дали «бронь»…
А через некоторое время после получения этого письма Мире Наумовне написал тот прооперированный раненый. Оказалось, что после выздоровления он пытался разыскать полевой госпиталь и узнать адрес семьи врача, спасшего ему жизнь такой дорогой ценой, но тогда это ему не удалось.
Мне кажется, что оба поступка Ефима Соломоновича (и отказ от "брони", и поведение во время последней проведенной им операции) были вызваны одним, по-видимому, основным его качеством – высоким чувством долга, как общечеловеческого, так и врачебного. Я не хочу говорить о какой-то исключительности – так поступал, наверное, не он один. Но ведь очень многие вели себя, мягко говоря, совсем не так…
Поэтому я горжусь отцом моей жены, оставившим у людей такую светлую память о себе.
Не снижаться! Памяти отца
Маршал авиации Новиков был рассержен не на шутку: «Боевые офицеры, а ведут себя как мальчишки! Ухарство своё показывают, в героев играют! Небось мечтают, как Чкалов, под мостами пролетать? Мой приказ, видите ли, для них не обязателен! А ведь рискуют не только собой и экипажем, но и самолётом! За такие безобразия не награждать надо, а званий лишать!» Командующий ВВС Красной Армии, обычно по-военному сдержанный, бушевал не зря.
Дело в том, что доказательством результатов бомбометания и огневого поражения были только качественные аэрофотоснимки. На их основании оценивали выполнение боевой задачи и, поощряя лётчиков, представляли к правительственным наградам. Стремясь их получить, пилоты увлекались и слишком неосмотрительно снижались, попадая под прицельный огонь немецких зениток. Молодые, заводные, амбициозные парни в азарте боя не всегда отдавали себе отчёт, что это – игра со смертью. «Всего на несколько сотен метров ниже – и получу чёткий снимок, который обеспечит мне боевой орден, очередное звание. Так и Героем можно стать! Рискну! Где наша не пропадала!».
Поэтому в последние месяцы увеличилось количество бомбардировщиков и штурмовиков, сбитых немцами, и Новиков издал приказ, категорически запрещающий нарушать минимальную высоту полёта. Недавно Верховный по телефону сказал ему: «Товарищ Новиков, много самолётов теряете. Мы в Ставке этим очень недовольны. Не исправите положение – будем делать выводы». Маршал хорошо знал, что могло последовать за такими словами Сталина, об этом даже думать не хотелось. Он резко сказал стоящему перед ним полковнику Семёнову: «Вместо представления этих лётчиков к награде подготовьте приказ об их наказании. Отстранить от полётов, а сделавших наиболее чёткие снимки разжаловать, чтобы отбить охоту так снижаться! Приказ огласить во всех эскадрильях».
«Разрешите доложить! – сказал Семёнов. – На самолётах этой эскадрильи установлены новые экспериментальные аэрофотоаппараты. Высотомеры самолётов опломбированы НИИ ВВС. Съемка производилась не ниже разрешённой высоты, а иногда и намного выше, это зафиксировано в отчёте об испытании аппаратов. В штабе эти данные проверены». «Так что же получается? Новые аппараты позволяют оставаться на высотах, где поражение самолётов зенитками менее вероятно, и при этом можно получать более качественные снимки? А ведь тогда и воздушная разведка будет давать нам больше информации. Полковник, это же замечательно!».
Настроение маршала сразу улучшилось, он встал из-за стола, и на его усталом лице впервые за долгий день появилась довольная улыбка. «Какие молодцы заводчане! Где сотворили эти аппараты?» «На заводе Наркомата Вооружения № 356 в Свердловске». «Подготовьте от имени ВВС представление о награждении создателей аппаратов. Пусть будут и боевые ордена – неважно, что формально не положено, они это заслужили. Персональный состав согласуйте с Наркоматом Вооружения. Проследите, чтобы штабисты не затянули оформление испытаний – нужно как можно скорее наладить изготовление аппаратов, они нам необходимы. И подготовьте от моего имени благодарность заводу, я подпишу вместе с представлением к наградам».
А в это время в Свердловске шла привычная работа в две смены по 12 часов. Напряжение предыдущих месяцев, вызванное завершением исследований и изготовлением опытной партии аэрофотоаппаратов, сменилось другим, не менее серьёзным – надо было без промедления осваивать их серийное производство. Ежедневно возникали новые проблемы, требующие немедленного решения. При необходимости люди работали сутками, иногда падая от усталости, но с завода не уходили. Все, от директора и главного инженера до мастера и рабочего, понимали, что каждый потерянный день – это не только больше сбитых наших самолётов, но и недополучение командованием ценнейших данных воздушной разведки, а значит – меньше немецких эшелонов с танками, орудиями, боеприпасами будет уничтожено, больше наших солдат и офицеров погибнет, позже придёт долгожданная победа. Ведь практически у всех на фронте были родные и друзья.
Александр Александрович Новиков сдержал своё обещание, о котором, естественно, никто на заводе не знал. Группа работников завода получила правительственные награды, в том числе некоторые – орден Отечественной войны. По статуту этого ордена тогда им награждались за особые, конкретно перечисленные боевые заслуги только участники боевых действий, и лишь через 40 лет после окончания войны его получили все оставшиеся в живых ветераны. Главный инженер завода, одессит Яков Давидович Гаузнер был награждён в 1944 г. орденом Отечественной войны 1 степени.
…Передо мной на столе стоит ящичек из светлого дерева – одна из немногих реликвий, напоминающих мне об отце. Это набор для дешифрирования аэрофотоснимков. Отворачиваю крючки-фиксаторы и открываю крышку. В специальных гнёздах, выложенных потёртой зелёной фланелью, лежат три лупы: большая, с поворотной ручкой, двухкратная; средняя, внутри складного трёхзвенного штатива, четырёхкратная (её ставят прямо на снимок); маленькая десятикратная, снабжённая измерительной шкалой с расстоянием между штрихами 1/10 мм (с её помощью определяются размеры объекта на снимке). Каждый аэрофотоаппарат из тех, о которых шла речь в этом рассказе, оснащался таким набором. Я представил, как в штабе авиаполка с его помощью изучался результат полёта, связанного с риском для жизни лётчиков, и какие добрые слова говорились в адрес создателей аппаратов, среди которых не последнее место занимал мой отец. Светлая ему память!
Добавить комментарий