«Живу я на дурацком Западе»
Жизнь Георгия на Западе складывалась не совсем гладко. Зарабатывал он нерегулярно, хотя ему удалось написать и напечатать автобиографическую трилогию Блатной, Таежный бродяга, и Рыжий дьявол, впоследствии переведенную на несколько языков. Первые годы он работал на радио «Свобода», но потом оттуда ушел. С Пуппи Демин тоже что-то не поделил. Он говорил, что она его обворовала, присвоив его гонорары. За это он ее якобы побил, но деньги обратно не получил. Она утверждала, что он прокутил ее бистро. Зная Георгия, я склоняюсь ко второй версии, но, возможно, правда где-то посередине.
В архиве Трифонова сохранились два письма Георгия из Парижа без даты, посланные из предосторожности с оказией. Одно адресовано лично ему, второе некоему Борису, другу Георгия по Абакану, но оно осталось у Трифонова (видимо, адресата не нашли). Сопоставляя факты, эти письма можно датировать 1973 и 1974 гг.:
Париж, весна 1973?
Дорогой Юра!
Пользуюсь случаем для того, чтобы черкнуть тебе пару строк. В общем, живу я на дурацком Западе — как на чужой планете. Скучаю по Москве, по Сибири, пишу свой роман (к зиме он, очевидно, выйдет — в Германии[1]), шляюсь по парижским кабакам — ну и, в принципе, все. Друзей у меня здесь почти нет. Да их, в сущности, нет ни у кого. Знакомых — хороших — тоже мало. Со старой эмиграцией я рассорился начисто. А с новой (с такими, например, как Кузнецов[2]) сближаться сам не хочу. Вот такие дела, брат. Скучные дела. Все мои иллюзии по поводу свободного мира давно развеялись, и теперь я вижу, что все в этом мире — дерьмо.
От Пуппи я давно ушел: не выдержал блядства и хамства. С ее семьей и с их окружением порвал решительно; тут ведь тоже у меня были иллюзии... Я думал, что найду интеллигенцию, голубую кровь, благородство — а попал в окружение монстров. Это, друг мой, среда жутковатая... Особенно — наши, донские. Ведь они служили у немцев, все прогнили, живут без чести и совести. И, кстати, лютой ненавистью ненавидят Россию и всех нас — советских. Кто бы ни был приехавший из Советского Союза, — для этих ублюдков человек чужой, ненавистный, подозрительный, при всех обстоятельствах — «советский». Ты не представляешь, в какой мир вражды и сплетен попал я! Да и каждый попадет, в принципе, в такую ситуацию... Прискорбно, что мы — живя в России — не знаем, не осознаем всего этого. Во всяком случае, я никому из московских моих друзей и знакомых не советовал бы бросать родину. На благословенном этом Западе хорошо себя чувствуют беглецы, типа Кузнецова — спекулянты, подонки и мелкие жулики. (Хотя и он, судя по всему, тоже мечется и по-своему тоскует.)
Тем не менее, я выбор сделал — и назад уже не вернусь. Советский режим — это ведь мафия. А я ее законы знаю. Знаю, что мафия безжалостна и никому не прощает отступничества. Когда-то я участвовал в «сучьей войне», а теперь вот ссучился сам. А, может, и нет — не ссучился... Но все равно: возврата мне нету.
Хотелось бы как-то наладить связь с тобой — переписываться хоть изредка... Но не знаю, как это сделать. Больше всего, я боюсь повредить тебе.
Передай привет всем нашим, а также нашим общим друзьям: я никого не забыл, вспоминаю обо всех часто. И, в сущности, только сейчас начал понимать, как ужасно жить без родных, без близких и друзей. Если ты видишься с Майей — поклонись ей от меня. Я виноват перед ней и знаю это, и казнюсь постоянно. И сознаю свою подлость по отношению к ней: она достойна была лучшего... Но что же теперь поделать?
Не поминай меня лихом, старик. Жму твою руку.
Мих. Демин.
Париж, 1974?
Дорогой Борис!
Пишу тебе потому, во-первых, что давно уже хотел это сделать и только все не мог найти оказии... Теперь эта возможность нашлась. В Москву едут мои добрые друзья и передадут письма Юрке и тебе. Если ты с ними увидишься — они сами расскажут тебе многое обо мне... Оба они хорошо знают мою повседневную жизнь.
Жизнь эта, старик, не так-то легка и безоблачна, как это может показаться со стороны. Я, конечно, сам ее выбрал — и роптать теперь глупо. (Был я влюблен, и был я дурак, и, кроме того, — имел одну идею: написать в спокойствии серию книг о своей жизни... Первую — ты уже, кажется, получил. Она сейчас выходит (переводится) во Франции, в Америке, в Англии, в Японии, Израиле, Испании, Мексике и т. д.) В Германии она уже вышла — и прошла неплохо... Но, к сожалению, денег это пока что дает мне мало. По меньшей мере, придется ждать еще год, пока издания на всех языках начнут что-то приносить...
А этот год у меня особенно трудный! Я ждал своих ребят, думал, что соберется хоть какая-то своя профессиональная среда... Но нет. Ничего не вышло. Даже, наоборот, — чем больше приезжает сюда русских, — тем сильнее становятся интриги, сплетни, взаимная вражда...
Ты, наверное, знаешь, что я — долгое время — подрабатывал на радио Либерти. Американцы приглашали меня на службу, но я не согласился и предпочел держаться независимо. И продавал им свои романы, различные воспоминания... Причем поставил условие, что я буду делать только то, что захочу сам, и никаких заказов и спецзаданий принимать не буду. Американцы согласились — и так все и шло... До тех пор, пока сюда не хлынул поток шпаны. Раньше я мог как-то смягчать ситуацию, опираясь на свой авторитет писателя, принадлежавшего к левым кругам... Потом повалили шустряки — из этих самых, якобы, кругов. И все их поведение, и стиль, и идеи — все оказалось иным, противоположным — мне! Я говорил, что русская интеллигенция независима и горда, и не принимает никаких спекулятивных зигзагов. И не продается. И хочет только одного — истины... Получилось все наоборот. Понаехавшая шпана оказалась такой низкопробной — готовой на все, продающейся за копейку, обливающей дерьмом все наше, русское, родное. Делающей все это в угоду любым покупателям... И мои акции сразу же рухнули. Американцы потребовали теперь, чтобы я им начал служить всерьез. Я отказался, естественно, — и наши отношения испортились. Очевидно, скоро мне придется уйти... И я окажусь на мели. Дело в том, что я здесь живу в стороне ото всех группировок. Со старой эмиграцией я разошелся. К организациям типа НТС отношусь иронически, и они это знают. Устроиться преподавать литературу в какой-нибудь университет я не могу, так как для многих там — я фигура одиозная, беглец, предатель... Ну, а с американскими профессионалами я, как уже говорил, — тоже не сошелся.
Все это, в общем, грустно. И появление Володи (Максимова — О.Т.) тоже не принесло мне радости. Он приехал какой-то весь воспаленный, остервенелый.[3] Ходит по городу в сопровождении стукачей из американской разведки. И упрекает меня, что я — обмещанился, не борюсь с коммунизмом и хвалю по радио Леонида Мартынова или Витю Бокова ... Он успел уже накапать на меня американским боссам... И вообще — суетится и кривляется просто уже как-то клинически.
Что происходит, старик? Что происходит?
Ну ладно. Кончаю писать. Жму твою руку. О тебе я помню, старик, и жалею, что в этих моих бедствиях нет со мной тебя, — как тогда, в Абакане, помнишь?
Если сможешь — напиши. Твой Георгий.
(Ю. Трифонов. Из дневников и рабочих тетрадей…, с. 427–431)
Как видно из этих писем, Демин натянул отношения и с белыми эмигрантами, и с приехавшими в Париж диссидентами, включая писателя Владимира Максимова, создателя и редактора журнала «Континент». Тот обвинил Георгия, что он — агент Москвы, засланный во Францию доглядывать за русскими эмигрантами. Знакомые утверждали, что, скомпрометировав Демина в глазах кураторов радио «Свобода», Максимов расчистил место для себя. Тот же самый сценарий Максимов попытался повторить и с Андреем Синявским, но это не прошло, и они поссорились навеки. Интересно, что биографии Максимова и Демина очень похожи. То же детство без родителей, криминальная юность, тюрьма, лагерный срок по уголовной статье, ссылка, путь в литературу через газету. И тот же вопрос: как Максимов с уголовной биографией попал за рубеж? Но есть и разительное отличие: откуда у Максимова были средства, чтобы жить в центре Парижа (Николаю Бердяеву по карману был только Кламар), на широкую ногу («Ужин у Максимова…Хозяйка в бриллиантах. Посуда и убранство — княжеские. Откуда? У Генриха Бёлля все было много-много скромнее, даже беднее». — Ю. Трифонов. Из дневников и рабочих тетрадей. В кн.: Дом на набережной. М., Эксмо-пресс, 2000, с. 579). Как удавалось Максимову издавать журнал, платить авторам гонорары и даже стипендии?
Как написал Юрий Трифонов в Отблеске костра, хоть и по другому поводу:
Это загадка, которая стоит многих загадок. Когда-нибудь ей найдут решение, и все, вероятно, окажется очень просто... потому что основная идея — написать правду, какой бы жестокой и странной она ни была. А правда ведь пригодится — когда-нибудь...
(Ю. Трифонов. Отблеск костра. М.,Советский писатель, 1966, с. 55)
Непрозрачность предприятия Максимова и насаждаемые им придворные нравы в журнале «Континент» произвели крайне неблагоприятное впечатление на Трифонова, посетившего Францию в 1980г. Литературовед Ю. Щеглов встретил Трифонова после той поездки:
Возвратившись из Парижа,… он сказал мне горько:
— Вика Некрасов получает деньги у Максимова!
Я не знал, где сам Владимир Максимов брал деньги, меня и сегодня это, признаться, мало волнует, но Трифонова источник беспокоил, и он не раз повторял:
— Подумать только! Некрасов зависит от Максимова!
Трудно теперь объяснить, в чем тут было дело. Я далек от эмигрантской среды, от ссор и столкновений, взаимных обвинений, болезненной правды и постыдных сплетен, но Трифонов не был далек от всего этого. Что-то его раздражало, унижало, бесило. Он остро переживал обстоятельства, в которых очутились люди, ему небезразличные.
(Ю. Щеглов, Литературная газета 06.09.1995, цитировано по А. Шитов. Юрий Трифонов: Хроника…, с. 635)
Имя Демина не упоминалось, может, Щеглов даже ничего не знал о нем, но видно, что Трифонов был очень зол на Максимова, и здесь незримо присутствовала обида за брата.
«Никому не дано сделать бывшее небывшим»
Во время своей поездки во Францию 1980 г. Трифонов посетил Марка Шагала (друга молодости своего первого тестя Амшея Нюренберга — отца Нины Нелиной) и нашел Георгия. Как он написал в дневнике:
Кажется, никогда не испытывал такого волнения, как перед звонками Гошке, разве что еще — перед встречей с Марком Шагалом. Если они живы, и я вижу их, значит, моя прошлая жизнь существовала…
Гошка: «Никому не дано сделать бывшее небывшим».
(Ю. Трифонов. Из дневников…, с. 578.).
В разговоре с братом Демин сообщил, что был доволен тем, что сумел написать и опубликовать на Западе свою трилогию Блатной, Таежный бродяга, Рыжий дьявол, но пожаловался Трифонову, что он и там не смог обрести равновесия и хотел бы вернуться на родину. О том же вспоминал и В. Шанин:
В середине 70-х Александр Исбах, писатель и литературовед, автор научно-художественных биографий Л. Арагона и Д. Фурманова, будучи в ФРГ, случайно встретил Михаила Демина, и тот с тревогой и надеждой в голосе робко спросил его: «Могу ли я вернуться на родину?» Свой ответ поэту сам Исбах передает так: «Конечно, можешь, но для начала отсидишь в тюрьме, а потом как писатель начнешь все сызнова!» За точность фразы не ручаюсь, а по сути — верно. Демин изменился в лице, сказал: «Значит, не судьба!» — и ушел. Ушел навсегда.
...А над берегом — рев норд-оста,
Брызги слез штормовых... Видать,
Даже рекам не так-то просто
Землю отчую покидать!
(В. Шанин. Он «судьбу свою не досказал ». Красноярский рабочий, 24.01.2003. http://www.krasrab.com/archive/2003/01/24/30/view_article)
О возвращении на родину Демин говорил и со своим старым другом Куняевым:
В 1980 году, через тринадцать лет после расставания с Мишаней, я приехал туристом в Париж... Как-то получилось, что вся вторая половина дня была у нас свободной. Я вышел в холл гостиницы, не зная, чем заняться, и на глаза мне попалась толстенная телефонная книга... «А нет ли в ней Миши Демина?!» — внезапно мелькнуло в моей голове. Я начал листать гроссбух и — о чудо! — смотрю, фамилия моего Мишани латинскими буквами напечатана. И телефон! Оглянувшись по сторонам, я набрал прямо из вестибюля номер. «Алло!» — раздался хрипловатый, прокуренный, знакомый голос с вальяжной приблатненной интонацией.
— Мишаня! Ты, что ли?
— Ну я, а кому это я нужен?
Через полчаса, взяв такси, я уже ехал по адресу, а Мишаня вместе со своей женой-француженкой накрывал на стол...
Несколько часов за «Смирновской» и всяческой пикантной закуской («Старичок, отведай — это печень кабана, а это паштет из оленины») мы просидели в маленькой однокомнатной квартирке Демина с уголком для спанья, отгороженным ширмой, предаваясь воспоминаниям. Его жена — милая женщина, заведующая маленьким машинописным бюро, старательно обслуживала нас, почти ничего не понимая по-русски, разве что кроме крепких общенародных и одновременно лагерных словосочетаний, которыми Миша по привычке расцвечивал свою речь.
Но перед тем как выпить последнюю рюмку, он попросил меня внимательно выслушать его:
— Старик! Ты же знаешь меня — никакой я не антисоветчик! На радиостанциях я не блядовал, приехал к кузине — ну, влюбился в бабу, промотал ее «бистро», выгнала она меня, ну, нахлебался я говна из параши! Я ведь не политик, а уголовник. И в привокзальных гостиницах мыкался, и блефовал, ну, в конце концов накропал два романа (представляю, как это нелегко было Мишане с его патологической ленью!), Блатной и Перекрестки судеб в двух частях, — Мишаня осклабился во всю блестящую стальную гармошку зубов на смуглом лице, — одна часть Тайна сибирских алмазов и другая Пять бутылок водки — ты представляешь, как я об этом могу написать! Ну, давай за встречу! — Он опрокинул рюмку, закусил «мануфактурой» и продолжал: — Словом, из нужды я выбился без помощи всяких этих аксеновых, гладилиных, «континентов», сам себе издателей нашел, сам на ноги встал... Но не в этом дело. Слушай сюда. Антисоветчиком я никогда не был, и ваше КГБ знает это лучше нас с тобой. Просто мне захотелось по белу свету перед смертью пошляться! Ну, ты же меня понимаешь?! По бардакам походить, хорошей водочки попить, закусить тем, чего душа желает... Но родина! — Мишаня выпятил вперед и без того громоздкую челюсть и помотал головой. — Я вреда ей никакого не принес. Майку, жену мою московскую, обидел? Да! Кузину разорил? Да! Но родине жизнь моя убытка не принесла... А потому — ты же начальник, я слышал, — поговори сам знаешь с кем: вдруг разрешат Мишане вернуться на родину... Жизнь дожить и помереть там хочу, а не здесь...
Железный, закаленный на сибирских ветрах, Мишаня внезапно для нас обоих прослезился, мазнул ладонью по лицу и налил по «самой последней».
— Поговори, прошу тебя, с кем надо...
(С. Куняев. Поэзия …)
«Он всегда был большим мистификатором»
Последние десять лет жизни Демин прожил с Мари-Шарлоттой Крайс, которая преданно и бескорыстно о нем заботилась и во всем поддерживала, в том числе материально, хотя и была на 22 года младше — она родилась в 1948 году. Ее мать была русской, из разветвленного рода поэта Лермонтова. После революции их семья бежала из Ялты на корабле сначала в Марокко, а затем во Францию. Отец Шарлотты был француз из Эльзаса. Поэтому ее девичья фамилия звучала на немецкий манер — Крайс. Шарлотта приехала в Париж учиться с юга Франции, где у ее деда был дом. Потом она работала в прессе, но сама ничего не писала. Она познакомилась с Георгием у общих знакомых, когда ей было 25 лет, а Демину 47. Вскоре после знакомства она уехала к родственникам на юг. И вдруг на свое 26-летие получила от Демина 26 роз. (Даже сейчас, рассказывая об этом эпизоде, она улыбалась, ей было приятно об этом вспоминать). К тому времени Демин уже ушел от Пуппи и жил в маленькой «комнате для бонны» под самой крышей, недалеко от кладбища Пер-Лашез. Довольно скоро Шарлотта и Георгий съехались и сняли студио — однокомнатную квартиру. Он плохо говорил по-французски, а Шарлотта плохо владела русским («У меня детский русский язык», — говорила она). Но русский она понимала, и они могли общаться. По словам Шарлотты, Демин много работал. Писал, консультировал одного режиссера по фильму о Гулаге, работал на радио «Свобода». Во Франции его называли Юрой и путали с кузеном, чему он не препятствовал. Он всегда был большим мистификатором.
В июне 1983 г. Демин с Шарлоттой ездили в Нью-Йорк на презентацию его книги и встречу с читателями. Тогда же Демин впервые встретился со своим дальним родственником, племянником генерала Святослава Денисова. А когда они вернулись в Париж, Георгий замкнулся в себе и перестал выходить на улицу. (Возможно, после поездки в Америку он впал в депрессию, поскольку рассчитывал получить работу в русскоязычной части Нью-Йорка, но у него не получилось?) После поездки в Нью-Йорк он до такой степени исчез из общественной жизни Парижа, что продавец магазина русской книги Editions reunies, знавший Демина по литературным вечерам, сказал мне, что все думали, будто он умер. Нежелание выходить на улицу и кого-то видеть он даже назвал болезнью. 23 марта 1984 г. у Демина случился инсульт, и он скончался в больнице через три дня — 26 марта 1984 года. Он умер через три года после Юрия Трифонова, скончавшегося в 1981 году. В этом они опять повторили судьбы своих отцов: умерли рано и один за другим.
Шарлотта дозвонилась до первой жены Демина Майи в Москве и звала ее приехать на похороны. Этот искренний порыв и удивил, и растрогал Майю. Но она, даже если бы и захотела, не смогла бы прилететь в Париж через два дня. Все помнят, сколько времени занимало в Советском Союзе оформление выезда в капиталистическую страну. О том же написал и Ст. Куняев:
Я встретил на улице Герцена прежнюю московскую жену Мишани Майку, перед которой он «был виноват», и она рассказала мне, что несколько дней тому назад раздался телефонный звонок из Парижа и какая-то женщина на смеси французского и русского языка сообщила, что Мишаня вчера сел на табуреточку, стал зашнуровывать ботинок, но вдруг ткнулся головой вперед, в пол, и не поднялся... Француженка просила Майю срочно приехать на похороны, не понимая, что простому человеку в три дня из нашего государства невозможно выехать ни под каким предлогом.
Помер Мишаня. И похоронен не там, где хотел бы лежать, и на могилку придти некому. Но если бы он не помер, у него хватило бы совести и своеобразного профессионального достоинства «вора в законе», вернувшись на родину (если бы он вернулся), не кричать о тяжести режима, выпихнувшего его во времена застоя за кордон, и не претендовать на роль разведчика перестройки, ее предтечи, вышедшего на борьбу слишком рано и оттого пострадавшего сверх меры. Он — бывший честный уголовник, я уверен, вел бы себя достойно. Зашел бы в Центральный Дом литераторов, заказал бы у стойки свои сто пятьдесят — чтобы забрало сразу... Увидев меня, подмигнул бы: «Ну что? За встречу!» А я бы, наверное, сказал ему: «Здравствуй, Мишаня!» И мы, ей-богу, искренне обнялись бы с ним...»
(С.Куняев. Поэзия…)
После смерти Демина Шарлотта очень горевала. Она поехала в Россию, провела неделю в Петербурге и неделю в Москве, где жила у моей тетки Татьяны Трифоновой. Тетка любила Георгия, но расспросить о нем Шарлотту не смогла, мешал языковой барьер. Татьяна с удивлением вспоминала, что спустя некоторое время Шарлотта звонила ей и спрашивала разрешения выйти замуж. Как будто тетка могла ей что-то запретить.
Шарлотта действительно вышла замуж за русского врача по имени Вольпер, родом из Петербурга. Он немного знал Демина. Шарлотта прожила с ним около 20 лет, но несколько лет назад она овдовела. К счастью, у нее есть множество родственников, которые ее навещают. И русская подруга Сильва Бруй.
«Такое было время»
Вечером 17 ноября 2017 года я сидела в квартире Шарлотты Крайс-Вольпер в центре Парижа. Вскоре к нам присоединилась и Сильва. Шарлотта говорила о Георгии так, будто он умер совсем недавно. Видно, она его очень любила. И вот что две женщины рассказали.
Рассказ Шарлотты
Как в 1980 году проходила в Париже встреча Демина с Трифоновым, моим отцом?
Я присутствовала на первой встрече, а на двух других — нет. Первая встреча прошла напряженно. Трифонов упрекал Демина в том, что тот сбежал на Запад, никого не предупредив, и тем самым многих подвел. Я защищала Георгия: «А что он мог сделать? Надо было его понять. Такое было время». Потом Трифонов упрекнул меня, что я, хоть и русская, но не знаю русского языка. Поэтому у меня не было больше желания встречаться с Трифоновым. После этого у Георгия были еще встречи, которые прошли лучше. Мне известно, что под конец он просил Трифонова похлопотать перед начальством о его возвращении на родину.
Как Вы относились к его планам на будущее?
Георгий хотел на мне жениться, но не мог, так как у него не было документов. Я знала о его желании вернуться в Россию, но предупреждала, что поеду туда не дольше, чем на год (из-за своей работы? — О.Т.).
Как же он приехал во Францию? Каких документов у него не было?
В Париже у него были документы, по которым он жил, но их было недостаточно. (Возможно, у него не было на руках свидетельства о рождении, что часто требуется во Франции. Или он действительно родился в Финляндии и потому вообще не имел свидетельства о рождении. Или опять «делал голубые глаза», не собираясь оформлять отношения, так как хотел в Москву?— О.Т.)
Как умер Демин?
Он страдал от высокого давления, но не лечился, не принимал никаких лекарств. Однажды я, как обычно, ушла на работу. Он остался дома один, работал за письменным столом. Когда я вернулась, то застала его очень бледным и наполовину парализованным. Он пытался, но не смог покормить свою любимую кошку Дашку. Я сразу вызвала скорую помощь, его забрали в больницу. Там он пролежал в коме три дня и умер.
Выпивал ли он?
Он мог выпить в гостях, но не был пьяницей. Зато очень много курил. (Шарлотта под его влиянием тоже много курит. — О.Т.)
О ком он вспоминал?
Демин говорил, что не любил мать Лику (в чем я сомневаюсь — О.Т.), а сестру Сонечку (называл ее «сестричкой»), напротив, любил.
Рассказ Сильвы
Когда вы познакомились?
С Деминым я познакомилась в 1971 или 1972 г., на пару лет раньше, чем с Шарлоттой. У нас была своя русская «компашка», где собирались хиппи и леваки. Демин был в «компашке» самым старшим. У нас только двое получали зарплату — он и Ирина Зайончик, дочка фон Липпе из первой эмиграции. Она всегда всех угощала, так как хорошо зарабатывала синхронным переводом у разных президентов от де Голля до Миттерана. Демин, напротив, никого не угощал, но и сам не угощался. Говорил: «Мне никто не должен, и я никому не должен». Такая независимая позиция. (Так же он держался и в Москве — О.Т.)
Чем он запомнился?
Он был прекрасный рассказчик, умел развлекать аудиторию. Как только он появлялся, все начинали кричать: «Демин! Демин!» Например, он рассказывал, как ночами писал роман в мансарде, а рядом на кладбище Пер-Лашез дикими голосами кричали кошки и мешали работать. Тогда он шел на кладбище и давал им валерьянку. У Демина вся грудь была в татуировках еще со времен лагеря, он этим гордился. Любил открывать грудь и их показывать. У нас был такой Шура Орлов из Америки, сын хореографа Мясина, еще потом диссертацию написал Хрущев и русская церковь. Так он все его татуировки перефотографировал, даже выставку сделал.
Демин был «шармёр» — не донжуан, но имел подход к женщинам. Но свою молодую подругу Демин ревновал. (Шарлотта вставила: «Это нормально. Я тоже его ревновала».) Он был «денди» — любил хорошо одеваться: носил шарфики, затемненные очки, твидовые пиджачки, усики.
Чем Демин тогда занимался?
Он работал на радио «Свобода». Демин не был диссидентом и не гордился своей работой там; «Свободу» — «Либерти» — называл «маленькие США». Потом его оттуда выкинули диссиденты: Максимов и другие — плохие люди. Некрасов к ним не относился, он — хороший. О диссидентах Демин говорил: «Не продались за рубли, но продались за доллары». Диссиденты всех хотели выжить, еще и лесбиянку Фатиму. Они ее за лесбиянство начали по-советски травить, но у них ничего не вышло. Эдик Лимонов тоже устоял, и даже стал более популярным, написав роман. Демин же не сумел себя защитить, ушел с работы. Потом больше нигде не работал, жил на содержании Шарлотты.
Как «компашка» реагировала на Шарлотту?
Однажды Демин нам объявил, что познакомился с «Лолитой». Все ждали набоковскую девочку, а увидев Шарлотту, начали хохотать, потому что она не была похожа на нимфетку, не была хиппи, не носила мини юбки и прочее. Наоборот, была старомодно одета, очень застенчива, наивна (как и сейчас). Было видно, что она из провинции и выросла в обеспеченной буржуазной семье. Друзья подняли Демина на смех. Возможно из-за их реакции, когда Демин стал жить с Шарлоттой, он перестал общаться с «компашкой» и больше там не появлялся.
Нравилась ли Георгию жизнь в Париже?
Да, ведь он хотел быть свободным, хотел иметь известность на Западе, чтобы его книги переводились на иностранные языки.
Когда Вы виделись последний раз?
После долгого перерыва — на обеде у общих знакомых. Обнялись, расцеловались. Мы ведь не ссорились. После обеда обменялись несколькими репликами и разошлись. А через две недели я сидела на работе (в русскоязычном агентстве). Вдруг все стали куда-то собираться. Я спросила, «Куда?» — «На похороны Демина», — я была потрясена.
Как вы подружились с Шарлоттой?
Она — хороший человек. Есть плохие люди и хорошие. Она — хорошая. Я дружила с ее обоими мужьями. После смерти второго мужа, я решила отойти от нее. Но она мне сказала: «А я думала, что мы с тобой друзья». Это признание меня так тронуло, что я осталась с ней, и теперь мы дружим.
Слушая рассказы двух подруг, я думала о том, что многим эмигрантам на чужбине пришлось пережить разочарования, предательства, забвение. Демину повезло, что рядом с ним в эти трудные годы находился преданный человек.
Наша встреча закончилась почти в полночь. Неожиданно женщины стали собираться. Шарлотта взяла сумку-повозку на колесиках, накинула шаль, одела потрепанный плащ, и обе дамы отправились в соседнее кафе пить молодое («новое») вино Божоле. Меня звали с собой, но я устала и откланялась.
Шарлотта так и живет — ходит ночью в кафе, достает из своей тележки книги, читает, а потом возвращается домой и ложится спать в два, а то и четыре часа утра и встает уже перед обедом. Мне показалось, что Демину должна была нравиться такая парижская жизнь. Он сам ее выбрал.
Как я мёрз,
Ах, как мёрз бывало:
Спал в снегу
И плутал в пургу.
Песни пел я,
И застывала
Кровь
На коже обмёрзлых губ…
Что ж, но если,
Пройдя по свету,
Мне бы столько не испытать —
Никогда б
Мне не спеть об этом,
И поэтом бы мне не стать!
30 октября 1955 года
Цит. по: Авторский блог В. Гапеенко. Михаил Дёмин: то вьётся северная вьюга…
[1] Первый роман Демина Блатной, вышел первоначально в немецком переводе в Германии в 1973 г., что позволяет датировать письмо первой половиной 1973 г. (На русском языке впервые появился с сокращениями в нью-йоркском журнале Время и мы в 1978 г.)
[2] Анатолий Кузнецов (1929–1979) — второй «писатель-невозвращенец», попросивший политическое убежище в 1969 г. в Лондоне и выехавший из СССР в командировку для подготовки романа о Ленине (!) на втором съезде РСДРП (Анатолий Кузнецов, Википедия).
[3] Поскольку речь заходит о только приехавшем в Париж Владимире Максимове, письмо можно датировать 1974 г.
Добавить комментарий