В июне я окончил институт, а в сентябре через маминого брата Сему меня приняли младшим инженером на чугунно-кровельный завод «Красная кровля», что на Ближних Мельницах. Был в Одессе такой. Старый, еще с до революции, маленький, прокопченный дымом и временем заводик, где люди работали по многу лет, без напряга делали план и получали премии. Начальство и работяги были как одна большая семья. Там знали все друг о друге, а по праздникам собирались большой семьей в красном уголке, пили разбавленный водой спирт, вкусно закусывали и пели под аккордеон вначале “Катюшу” и “Подмосковные вечера”, а потом, когда питье кончалось, – “Шумел камыш, деревья гнулись”.
Проработал я на заводе год и меня повысили в должности. Я стал инженером, но уже без приставки младший. Мама была на седьмом небе и устроила шикарный обед с жареной скумбрией, салатом из сладких, как мед, фонтанских помидоров с болгарской брынзой. Дядя Сема, любя, ущипнул меня за щеку и сказал на ухо:
- Молодец, говнюк. Так держать.
А мама подняла рюмочку с вишневой наливкой и, сдерживая слезы, сказала:
- Додик, дорогой сыночек, мы все гордимся тобой. Ты - первый инженер в нашей семье. Кто бы мог подумать? Жалко только, что бабушка Соня не дожила до этого дня. Она была бы счастлива, как мы все здесь. Она не имела в своей жизни ни одного хорошего дня. Одни цурыс.
Мама расчувствовалась и заплакала. А дядя Сема обнял ее худенькие плечи и сказал:
- Не плачь, Роза. Вот так постепенно, постепенно и наш парень дойдет до директора завода.
Мама вытерла рукавом слезы и сказала:
- Дай Бог, чтоб так было.
Прошло немного времени с момента моего повышения, как вызвал меня к себе директор Владимир Иванович Костеенко, большой, лысеющий, с красным лицом и красной короткой шеей мужик. Я стоял перед ним по стойке смирно, и в голову лезли плохие мысли.Чего это я понадобился самому директору. Может хочет понизить меня? А может – вытурить вообще с завода? Черт его знает, что внутри его лысеющего черепа делается?
Я глядел, не мигая, поверх его головы, где на стене висел портрет секретаря горкома, и про себя просил его о помощи. Ну, что тебе стоит, дорогой товарищ Тищенко, снять трубку и позвонить Владимиру Ивановичу. Ведь я – комсомолец с пятидесятого года, не прогульщик, не выпиваю и не дебоширю. Помоги.
И тут мне почудилось, что откуда-то с потолка донесся голос:
- Все показатели у тебя - хорошие, Давид. Только с одним я не согласен. Выпивать понемного надо. Это хорошо для аппетита. Так сам Бог велел.
Потом голос с потолка замолк, и меня объял ужас:
неужели из-за этого пустяка он не позвонит Владимиру Ивановичу?
И в ту же минуту, как я это подумал, послышался тот самый голос:
- Так и быть, Давид, звякну я твоему начальству.
Я был счастлив. Мне стало легче дышать, и я с портрета на стене перевел взгляд на директора. Владимир Иванович откинулся на спинку кресла и шарил по мне круглыми бесцветными глазами. Потом он закурил папиросу, глубоко затянулся и выпустил дым в потолок. При этом он задрал голову к потолку и застыл в таком положении на несколько минут. Выпустив пять колец дыма, он посмотрел на меня и сказал:
- Правда красиво? Как олимпийские кольца.
Я сказал, что очень похоже, и он улыбнулся.
- Вот я присматривался последние полгода к тебе. Парень ты вроде ничего, башка варит.Так что можно доверить тебе важное дело. Выручай, брат, наше предприятие. Болты зарезают нас. Поедешь, друг, в Харьков на завод «Красные болты». Даю тебе три дня на командировку, и кровь из носа, чтобы болты были в пятницу у меня на столе.
Я сказал спасибо за доверие и повернулся, чтобы побыстрее смыться, но он не отпускал меня.
- Да, Давид, учти, что ехать надо сегодня.
- Понял вас, Владимир Иванович, - сказал я.
- Ты я вижу ничего не понял, - сказал директор.
- Ну, как же. Сейчас пойду за билетом, а вечером поеду в Харьков, - сказал я.
- И вот так, с голыми руками, ты собираешься ехать в Харьков? Ребенок ты еще, - он смеялся так громко, что секретарша с перепугу заглянула в кабинет. - Вот тебе записка, друг. Пойдешь к Валюше в лабораторию за бутыльком спирта. Упакуй его понадежнее, чтобы довезти до завода «Красные болты». Там ребята за этот бутылек отгрузят тебе в наш город-герой Одессу все, что ни попросишь. Даже маму с папой отгрузят. Понял?
Директор снова залился смехом. Лицо его из красного стало синим, а затем посинела шея, и, казалось, что тут его кондрашка хватит. Но не хватила. Он отдышался и сказал:
- Ну, теперь валяй в лабораторию к Валюше.
Я никогда прежде не встречался с Валюшей. Куда мне простому инженеру до нее? Говорили, что, держа руки на спирте, она, а не директор, правила заводом. Будто она ногой открывает дверь даже к городскому начальству, и всякое другое.
Валюша, или Валентина Петровна Блуднякова, оказалась немолодой крашеной брюнеткой. Высокая, грудастая, с круглыми глазами и с сигареточкой, зажатой между толстыми, такими, как у гогеновских женщин с острова Таити, губами.
Она смерила меня оценивающим взглядом с головы до ног и, почти не раскрывая рта, сказала:
- Мне директор звонил про твою поездку. Один момент, и я тебя отоварю.
Она налила спирт в бутылек.
- Вот тебе – командировочное удостоверение. Котируется на всесоюзном рынке выше долларов.
- Спасибо, Валентина Петровна, будьте уверены я не подведу коллектив.
Она снова провела взглядом по мне, словно портной на примерке брюк.
- Думай про болты, а не про коллектив. Вот что я скажу тебе, Давид, - она глубоко втянула сигаретный дым в гудящие легкие, - я мало кого примечаю. Но если кто впадет в мою душу, я для того все сделаю.
- Спасибо, - сказал я, не понимая, куда клонит всесильная Валюша.
- Небось, старшим инженером хочется стать? – сказала она, загадочно улыбаясь.
- Конечно, - сказал я.
И тут Валюша выплюнула сигаретку, прилипшую к губам, и двинулась на меня.
Женщина-гора заслонила свет. Стало темно и жутко. Но это еще не все. Вдруг, с быстротой молнии, она уткнулась в мои непорочные юношеские губы своими толстыми гогеновскими губами. От неожиданного проявления столь буйной страсти мне стало нехорошо. Я уже терял сознание и готов был рухнуть на пол, а она все еще жевала мои онемевшие губы.
- А ты, дурачок, боялся, - сказала она, одной рукой придерживая меня, а второй – вытирая распухшие губы, - ты сладкий мальчик, но уж больно хлипкий. Делай физкультуру по утрам.
- Хорошо, - чуть ворочая языком, сказал я и, прижав к груди бутылек с драгоценной жидкостью, шатаясь, как после тяжелой болезни, вышел из лаборатории.
Мама сказала, что на голый желудок ни в какой Харьков меня не пустит, сбегала на Привоз за мясом и нажарила в дорогу с дюжину котлет. Провожали меня все соседи нашей коммуналки. При этом присутствовал еще дворник Петя и участковый милиционер Крупняк, который пожал мою руку так, что у меня от боли свело скулы. Потом он толкнул меня в грудь и сказал:
- Вот, что я тебе скажу Давид Исакович Соловейчик, еврей по национальности и тридцать восьмого года рождения, не подведи наш образцовый краснознаменный двор.
Я потер контуженную руку и выдавил из себя:
- Конечно, не подведу.
В купе скорого поезда Одесса-Харьков вместе со мной было два майора-артиллериста и дряхлая старушка с маленькой собачкой. Майоры с интересом смотрели в окно, где чернела уснувшая за день украинская степь, и пили пиво, а старушка вынула из корзинки очищенное крутое яйцо, разделила на две равные части и одну половину дала собачке. Собачка кушать отказывалась, и старушка усадила ее к себе на острые коленки. Она гладила собачкину шейку и приговаривала:
- Кушай, родимый Пусечка. Будь хорошим мальчиком.
Пусечка зевнул и пошел в коридор пописать, за что старушка получила штраф в размере ее месячной пенсии. Погрустневшая, безвинно пострадавшая, она улеглась спать, пристроив песика у своей груди, и захрапела. Я полез на верхнюю полку и смотрел вниз на майоров. Те вынули из чемоданов по палке краковской колбаски, буханку хлеба и по бутылке столичной. Разлили по походным стаканчикам водку и, чокнувшись, выпили. Потом тот, что был постарше, заметил меня и предложил рюмочку. Я долго отпирался, а потом выпил и почувствовал себя неплохо. Прав был наш секретарь горкома. Выпивка – хороша для аппетита. Надо взять это на вооружение. От этой мысли у меня засосало под ложечкой. Я вынул из чемодана пахнущие чесноком еще теплые котлеты и за два укуса проглотил первую. Запах повис в нашем маленьком купе такой, что майоры оторвались от водки и попросили по котлетке. Котлеты им понравились, и они попросили еще, а потом еще. Майоры наливали себе по стаканчику и с удовольствием закусывали мамиными котлетами. От опьяняющего запаха проснулся песик. Тявкнул, увидев веселых майоров, и разбудил старушку. Увидев разливающих водку военных, старушка вынула из сумки кружку и попросила отлить ей грамулечку. Она дербалызнула водочку и закусила крутым яйцом, а песик стал на задние лапки и выклянчил у меня последнюю котлетку.
Пир шел горой, отчего проснулся проводник. Он страшил большим штрафом, но ему заткнули рот стаканчиком водки, и он ретировался в свое купе. Водка и котлеты кончились, и майоры, не снимая сапог, улеглись и захрапели так, что лопались ушные перепонки у пассажиров в соседнем купе. Несмотря на майоровский громовой храп, старушка быстро заснула в обнимку с песиком. И только я лежал в обнимку с моим бутыльком и не мог заснуть до утра.
Ответственное задание я выполнил досрочно. Вместо пятницы я выложил на стол директора долгожданные болты в четверг. Все были довольны мной. И Владимир Иванович, и мама с дядей Семой, и даже участковый милиционер.
Теперь вы, конечно, спросите, а как же всесильная хранительница спирта Валентина Федоровна Блуднякова?
Не стало мне житья от нее, так я запал к ней в душу.Что вам сказать? Преследовала она меня во всяких темных закоулках. А взаимности от меня она конечно имела очень мало, потому что терпеть я не мог ее вульгарные, пропахшие сигаретным дымом губы и большие, как грабли, руки. Не хотел я ее старшей инженерной должности с зарплатой в сто тридцать рублей, и ее спирта, которым она пыталась споить меня. От ее приставаний мне и жить не хотелось на белом свете. И однажды я сказал ей:
- Хватит, Валюша, побаловались и баста. У вас - своя жизнь, а у меня – своя. Отпустите меня на волю, пожалуйста.
- Значит хочешь, чтоб мы разбежались? – сказала она.
- Хотелось бы, - промямлил я.
- Разбежаться? Так мы разбежимся, - угрожающим голосом сказала Валюша, - но запомни, что кислород я тебе перекрою. Не только на этом заводе, но везде.
И стала она мне пакостить, где только могла. Терпел я это безобразие полгода, а потом плюнул на мое инженерство, на то, что дядя Сема пророчил мне в ближайшем будущем директорскую должность, и пошел к Владимиру Ивановичу с заявлением уволить меня по собственному желанию.
- Ты что, Давид? Ты у меня в номенклатуре.
Думаю сделать тебя старшим инженером. Чего тебе еще надо?
Но я настоял на своем, и директор наложил резолюцию уволить.
Через несколько дней я устроился маляром в бригаду моего двоюродного брата Лени Соловейчика по кличке «Леонардо Давинчи». Я учился ремеслу, и мне нравилась моя новая жизнь. Только мама очень переживала, когда узнала, что я работаю у Лени Соловейчика.
Она долго молчала, обняв голову тонкими ручонками. Качая головой вниз-вверх, как при молитве, она высказала то, что у нее болело:
- Моя гордость и единственная радость на этом свете, мой дорогой сын Давид - уже не инженер, а просто – маляр. И у кого? У Соловейчика.
Она заплакала.
- Почему? Что случилось, сынуля?
Мне было жалко маму. Она этого не заслужила. Но разве мог я ей сказать, что действительно случилось. И я молчал.
- О, Господи, - сквозь слезы говорила мама, - где взять силы, чтоб это вынести? Ты молчишь. Ты видишь, как разрывается сердце у твоей мамы, и ты молчишь. Пусть Бог простит меня, но хорошо, что бабушка Соня не дожила до этого черного дня.
Мама вытерла слезы передником и посмотрела на меня.
- Разве мы заслужили это горе? Нет, мы не заслужили...
Добавить комментарий