Дать себя скрутить или постараться выкрутиться?
В самом начале 1970-х годов появилось ощущение, что мы живём в стоячем болоте. Казалось, что Советский Союз - это навсегда, что Брежнев - навечно, что, кроме фиги, в кармане никогда ничего не будет, что очереди, враньё, жизнь с оглядкой - до конца жизни. Конечно, отдушины тоже были: "вражеские" голоса, пробивавшиеся сквозь глушилки, самиздат и тамиздат, которые передавали друг другу на одну ночь, политические анекдоты полушёпотом, фраза, сказанная Аркадием Райкиным, новая постановка в Еврейском ансамбле Москонцерта...
На вопрос "Ну, как ты?" самый распространённый в те годы ответ: "Кручусь помаленьку". Все жители первого в мире социалистического государства крутились, выкручивались. Время от времени в кондитерском отделе булочной №1 (Филипповской) на улице Горького (ныне Тверская) я встречал популярных артистов эстрады Александра Лившица и Александра Левенбука, которые лакомились пирожными - трубочками с заварным кремом. На их лицах читалось блаженство:
- Какое счастье, что мы можем хотя бы это себе позволить! - говорили они мне.
Такие маленькие радости нейтрализовывали безрадостную серость повседневной советской жизни. Серость во всех смыслах слова, и в переносном, и в буквальном. По своим режиссёрским делам отправился я в город Липецк. И ужаснулся. В небе над городом не было солнца. Постоянно висело низкое серое облако - результат работы металлургического комбината. С непривычки дышать было невозможно. Серые дни, серые здания, серая одежда, серые лица. Бежать из этого города, думал я. Бежать из страны, в которой есть такие города.
Поехал я на постановку в Ульяновск (ныне вновь Симбирск). Родина Ленина славилась двумя достопримечательностями: "химией", то есть заводами и фабриками, на которых отбывали трудовую повинность осуждённые за мелкие хищения, экономические преступления, проституцию и прочие не слишком страшные нарушения закона, и гостиницей "Венец", в которой чаще всего останавиливались артисты-гастролёры. В соседнем со мной номере остановился один из братьев Гусаковых, которым оказался Михаил Кушнер. Братья Гусаковы были популярными чечёточниками-синхронистами, которых народ полюбил после кинофильмов "Карнавальная ночь", "Девушка с гитарой", "Матрос с "Кометы". Там танцевали настоящие братья - Борис и Юрий Гусаковы. Когда Борис умер, Юрий, чтобы сохранить имя, взял в партнёры талантливого танцора Михаила Кушнера. Друзья звали его Кушнариком. Через пару лет Кушнарик эмигрировал в Америку и открыл в Нью-Йорке свою танцевальную школу. О том, что соседний номер занимает Кушнарик, я узнал от "химичек", то есть от молодых женщин, бывших москвичек, которые отрабатывали свой срок нестрогого режима. Днём они могли быть относительно свободными, а вечером возвращались на поверку в общежитие.
- Мы скучаем по-своим, московским, особенно по артистам, - призналась мне одна, по кличке "Сарка", - и потому наведываемся в "Венец", к чистым...
Я вспомнил об этом потому, что в провинциальных городах России серость жизни ощущалась ещё сильнее, чем в столице. Мне ещё повезло: у меня была интересная и весёлая работа, при которой можно было хоть на время забыть о бытовых проблемах, типичных для того времени в той стране. Вот пример моих маленьких радостей. Тогда практиковалось создание концертных бригад, состоящих из лучших московских артистов, для празднования какого-нибудь юбилея города, края, области, стройки, завода и так далее.
Среди артистов Творческой мастерской сатиры и юмора, с которыми я работал, была Инна Ростова, жена превосходного аккордиониста Юрия Дранги. Мы были в хороших отношениях, легко работали вместе. Инна умела ладить с людьми, у неё были подруги в Министерстве культуры.
Она предложила мне поставить эстрадную программу и затем поехать с ней на Камчатку, где директором филармонии был легендарный администратор-еврей Мограчёв. Артисты любили Камчатку за высокую надбавку к оплате. Министерство мою кандидатуру одобрило, а "соответствующие органы" отклонили, поскольку Камчатка считалась закрытым приграничным районом, - до Америки или до Японии буквально рукой подать! Неблагонадёжных на Камчатку не пускали.
Так я узнал, что числился в неблагонадёжных. То же самое произошло с Владивостоком, куда меня тоже не пустили. Я уж не говорю про Монголию, которая как-никак считалась заграницей. Сейчас это смешно, а тогда я понял, что крылья у меня сильно подрезаны.
Как компенсацию мне позволили сделать программу для проведения Дней российской культуры в Молдавии и, в качестве режиссёра, возглавить группу артистов, отправившихся на гастроли. В сёлах нас встречали хлебом-солью, салютовали пионеры, играл оркестр, передовики производства призносили приветственные речи. По случаю приезда московских гостей селяне надевали национальные костюмы.
Дорогу в Дом Культуры забрасывали цветами. У дверей клуба москвичей встречали партийные руководители. Конферансье Лев Шимелов выучил вступительный монолог на молдавском языке. Чтец Павел Шальнов читал что-то патриотическое из Маяковского. Русские народные песни пел Юлий Слободкин, обладавший очень красивым голосом. Веселили зрителей иллюзионисты Мозжухины и потомственные вентрологи Донские - Мария и её дочь Евгения, выступавшие с говорящей куклой по имени Андрюша.
Но гвоздём программы была исполнительница русских народных песен Александра Стрельченко. После концерта во дворе накрывали столы, подавали молдавское вино и молдавский коньяк, не имевшие ничего общего с теми же молдавскими винами и молдавским коньяком, которые продавались в магазинах. Хорошо было чувствовать себя в Молдавии представителем старшего брата, факиром на час! А потом приходилось возвращаться в реальность.
...На спектакле Еврейского драматического ансамбля "Двести тысяч" во время общего финального танца актёр Григорий Левинзон случайно ударил каблуком мою маму, Нехаму Сиротину, по ноге. У мамы образовалась ранка. Из-за сахарного диабета ранка не заживала, превратившись в трофическую язву. Несмотря на это, мама продолжала играть и даже танцевать. Такова сила искусства: известно много случаев, когда актёры, превозмогая боль, выходили на сцену, играли свою роль, а за кулисами падали без сил. Какие только лекарства и мази мы не пробовали - ничего не помогало. Прошёл почти год, когда мамин эндокринолог Анна Лазаревна Кууз из Института эндокринологии и химии гормонов познакомила нас с врачём по фамилии Демидов, практиковавшим в военно-морском клиническом госпитале.
Он создал экспериментальную лечебную мазь на основе интерферона. Мазь не была утверждена медицинскими инстанциями, и Демидов на свой страх и риск предложил маме попробовать его средство. Мы решили, что хуже не будет. Уже через неделю рана стала уменьшаться, затягиваться, а ещё через две-три недели на коже ноги, чуть выше пятки, остался лишь след от былой травмы.
С удивительными лечебными свойствами интерферона я столкнулся ещё раз, когда оказался в Пятигорске, где был членом жюри на фестивале народного творчества Северного Кавказа. Помню, высшую оценку я поставил Черкесскому ансамблю танца, ибо был совершенно сражён красотой и изяществом черкешенок. Дело было зимой, я простудился, меня мучил насморк. В обычной городской аптеке я наткнулся на бутылочки с интерфероновыми каплями от насморка. Закапал и на следующий день был совершенно здоров. Возможно, не только интерферон, но и чистый, здоровый воздух Пятигорска сделали своё дело.
Тем временем росло диссидентское движение. Среди моих знакомых появились люди, подавшие документы на выезд в Израиль. Я спросил у жены, не эмигрировать ли нам из Союза? "Нет, никогда, ни за что, - был ответ. - Если хочешь, езжай без нас".
Мои отношения с женой становились всё хуже. Когда ребёнку было 3 года, мы решили разойтись. Разменяли квартиру. Я с мамой переехал в кооператив на окраине Москвы, на Ярославском шоссе. Жена, теперь уже бывшая, осталась с нашим сыном в центре города. При разводе я получил право навещать малыша раз в неделю и должен был платить алименты. Когда мы, разделив имущество, вывозили из старой квартиры вещи и мебель, Людмиле помогал её новый друг, художник Игорь, и его приятель - актёр театра Вахтангова Александр Павлов, с которым мы были знакомы ещё в театральном училище имени Щукина (он был на один или два курса младше меня).
Я очень болезненно переживал развод и когда увидел Сашу Павлова, помогавшего выносить вещи, глупо подумал, прямо ему в лицо: "Предатель! А ещё Щукинец!"
Потом Людмила съездила в Польшу, познакомилась там с хорошим парнем, музыкантом из циркового оркестра, Михалом, и они решили пожениться. Я должен был дать разрешение на вывоз сына из Советского Союза. Как ни горько было расставаться с моим малышом, но я подумал, что для него лучше хотя бы Польша, чем СССР. А там видно будет. И дал разрешение. Так мой Сашка оказался гражданином Польши, а Людмила Аронова-Бухарцева-Сиротина стала ещё и Киштелиньской. В конце концов, как показала жизнь, решение отпустить сына было на тот момент и в той ситуации единственно правильным.
...В Еврейский драматический ансамбль при Москонцерте (МЕДА) пришёл режиссёр Феликс Соломонович Берман с идеей поставить музыкальный спектакль по рассказу Шолом-Алейхема "Заколдованный портной". Инсценировка рассказа существовала давно.
Спектакль под названием "Фаркишевтэр шнайдэр" шёл ещё до Второй мировой войны на сценах разных еврейских театров. Поскольку МЕДА в основном возобновлял классические ГОСЕТовские спектакли, то обращение к "Заколдованному портному" было естественным. Но Берман с помощью художника Григория Перкеля придумал принципиально новое художественное решение.
Спектакль получился яркий, с высоким накалом и отчаянным весельем. Это стало событием в жизни не только московских евреев, но и всей театральной Москвы. Евреи ассоциировали себя с теми наивными героями Шолом-Алейхема, которые верили в светлое будущее, а когда видели обман, то пытались ему противостоять, нарываясь на ещё больший обман, или с теми опять же наивными шолом-алейхемовскими персонажами, которые стремились перебраться из своего местечка Бойберек в какое-нибудь другое, где лучше, а то и в сам Егупец - так Шолом Алейхем называл Киев... Надо учитывать время, в которое появился этот спектакль.
В воздухе всё больше пахло эмиграцией. Набирало силу возрождение национальной гордости, чувства национальной еврейской идентификации. Появлялось всё больше отказников. О них рассказывали по "Голосу Америки", по Радио "Свобода", по БиБиСи. Евреи помоложе стали выпрямлять сутулые спины, выше поднимать головы, не втягивая их в поднятые воротники пальто. Множились домашние классы иврита. К празднику "Пурим" дома готовили пуримшпили - весёлые самодеятельные спектакли об Эстер, Мордехае, Ахашвероше и Амане, то есть о победе евреев над теми, кто хотел их уничтожить. Муж Полины Айнбиндер, певицы и актрисы Еврейского драматического ансамбля при Москонцерте, Владимир Лесскис, прочтя главы моих воспоминаний, опубликованных в интернетном журнале "Чайка", написал из Израиля: "Могу добавить, что Александр Сиротин был режиссёром первого Пуримшпиля в Москве. Автором сценария в стихах был весьма известный теперь Дмитрий (а тогда просто Митя) Щедровицкий. Представление состоялось на квартире Наташи и Гены Хасиных. Ваш покорный слуга исполнял роль Амана".
Я участвовал в домашних концертах отказников то в роли режиссёра, то в роли зрителя. Делал это, преодолевая страх, ибо понимал, что за такими домашними встречами, особенно с участием иностранцев, идёт слежка. Я боялся подавать документы на выезд, боялся стать отказником, боялся, что даже в Польшу к сыну меня годами не будут пускать. Но для того, чтобы преодолеть страх, я шёл на некоторые шаги, которые не могли оставаться без внимания соответствующих органов. Например, меня познакомили с француженкой, говорившей по-русски. Я стал с ней встречаться, повёл её в ресторан "Арбат", где можно было посмотреть русское варьете. На столах стояли хохломские солонки и перечницы. Когда мы уходили и я подал моей французской знакомой пальто, она случайно раскрыла свою сумочку и я увидел там хохлому со стола. Больше встречаться с этой дамой мне не хотелось.
Меня с моим другом Сашей Днепровым, эстрадным режиссёром, пригласили две туристки из Федеративной Германии к ним в гостиницу "Интурист". Мы пришли с бутылкой водки, хорошо выпили, валяли дурака, веселились, пародируя немцев из советских кинофильмов, но я отлично понимал, что такой визит может для меня плохо кончиться. Ведь в те годы любая несанкционированная властями, даже самая невинная связь с туристами из капиталистических стран всё ещё считалась очень подозрительной.
Мои знакомые Ольга Серова и Михаил Каннегисер (впрочем, возможно, имена я путаю, ведь прошло более 40 лет), окончившие московское Эстрадно-Цирковое училище, кажется, как музыкальные эксцентрики, были очень яркими артистами. Они подали документы на выезд из страны, хотя понимали, что их ждут большие трудности: в праве на эмиграцию им отказали, потому что Серова была дочерью генерала. Папа был против выбора дочери и не подписывал требуемого тогда разрешения от родителей. Серова отчаянно боролась и устраивала вместе с Каннегисером домашние концерты, на которые приглашала западных корреспондентов и давала интервью. Я бывал на их выступлениях, хотя видел, как у дверей дома стояли мрачные люди, о профессии которых не могло быть двух мнений.
Все те, кто в начале и в середине 70-х годов боролись за своё право на эмиграцию, были очень смелыми людьми, потому что никакой гарантии на успех не было. Я говорю не о тех героях, которые решались на отчаянные поступки вроде угона самолёта, прорыва в приёмную Верховного совета СССР, выхода с плакатами на Красную площадь. Речь идёт о тех, кто рисковал попасть в отказ и лишиться профессиональной работы, средств к существованию, семейных связей.
Как-то Полина Айнбиндер дала концерт в квартире внучатой племянницы бывшего сталинского наркома Лазаря Моисеевича Кагановича. Он уже был в немилости, на пенсии, и не имел той силы, что была у него при Сталине, однако членам семьи попортить кровь ещё очень даже мог. Его внучатая племянница была, как тогда говорили, "в подаче". Огромная квартира в сером жилом комплексе на Берсеневской набережной, где жила советская элита (печально знаменитый "Дом на набережной"), была уже пуста. Готовые к отъезду жильцы распродали и раздали мебель. Акустика в квартире была замечательная, почти как в концертном зале. Удивительны повороты судьбы: в доме, откуда в течение десятилетий бесследно исчезали военачальники, писатели, учёные и откуда в 1953 году должны были отправиться в бараки последние из живших здесь евреев, громко звучали еврейские песни.
Странное было время. Политических вроде бы уже не расстреливали, как при Сталине, но сажали, ссылали или, лишая гражданства, высылали из страны. Комитет Государственной Безопасности (КГБ) был ещё очень силён, но контролировался Коммунистическим руководством, которое стало опасаться шумной негативной реакции Запада. Чем заметнее было колебание властей, тем больше появлялось желающих эмигрировать. Но и страх не исчезал. Причём, страх двойной: боялись подавать на выезд и боялись опоздать с подачей. Железный занавес приподнялся, но мог и опуститься, да как раз на голову тех, кто её просунул под... Я будто медленно входил в ледяную воду, создавая ситуацию, которая отрезала мне пути к оступлению.
Несмотря на такое поведение, меня, к моему большому удивлению, выпустили к сыну в Польшу по частному приглашению Магды Мачиевской - новой родственницы моей бывшей жены. Это был мой первый выезд за границу. Я стал к нему готовиться: узнал адреса Варшавского еврейского театра имени Каминской, еврейской газеты "Фольксштимме", получил заказы на то, что надо привезти из Москвы (в Польше тогда ценились ювелирные изделия из золота с драгоценными камнями, особенно с изумрудами, которые в Союзе были намного дешевле ), и на то, что надо привезти из Варшавы в Москву. В частности, актриса театра Сатиры Наталья Фекленко попросила привезти джинсы размером: в бёдрах 100, рост 160. Даже сделанные в Польше джинсы были в те годы большим дефицитом. Впрочем, дефицитом было всё. Опытные люди снабдили меня списком. В братской Польше, помимо увелирных украшений, с удовольствием принимали такие подарки как:
электрический самовар , электрическая кофеварка, жостовские подносы, хохломские ложки, сигареты "Золотое руно" и "Аполлон-Союз", транзисторный телевизор, кофе в зёрнах и кофе растворимый, русские конфеты, икра чёрная и красная, коньяк и водка.
Вот и всё, что было в Польше дефицитом, либо стоило слишком дорого. А вот список того, что мои друзья, родственники и знакомые просили привезти из Польши:
женская обувь 36-37 размера, обувь с замшевым и с джинсовым верхом, летние танкетки плетёные, джинсовые пальто, вельветовые пальто, свитера, джинсовые платья с цветочками для девочек и для девушек, джинсовые юбки расклешённые или с заплатками, джинсовые рубашки и куртки, рубашки цветные в клетку, в полоску, в горошек, батники размером от 34 до 40, набор трусиков "Неделька", трусики цветные и кружевные, концертный бархатный костюм, лезвия для бритья, кофейные сервизы, зонты складные, очки в металлической оправе и очки солнцезащитные со стеклом, а не с пластмассой, переводные картинки, жвачка, всё для кухни, колготки или чулки со швом и с пяткой, тапочки мохнатые, кошельки бисерные, купальные шапочки, карты игральные, материал трикотаж и кримплен, подставка игольная для икебаны...
Из этих заказов видно, что у москвичей (что уж говорить о жителях других городов Союза!) выбор отечественных изделий был минимальным.
Кроме подарков для сына, я взял мамины воспоминания и рассказы, написанные на языке идиш, и, была не была, положил в чемодан свою коллекцию марок (я собирал марки английских, французских, германских, итальянских, португальских, испанских и нидерландских колоний) и небольшую коллекцию старых российских и иностранных монет. Как ни странно, всё это я привёз в Варшаву без всяких проблем.
Сын жил со своей мамой в доме её нового мужа Михала в городке Урсус, под Варшавой. В памяти сохранился адрес: улица Партизантув, 9. Это был небольшой частный дом, принадлежавший матери Михала, очень сердобольной бабушке, которая поместила меня на диване в гостиной, кормила обедом. И она, и Михал понимали, что я - любящий отец, приехавший к сыну, что Людмила тоже не хочет нас разлучать. Я был очень благодарен этой семье за гостеприимство, хотя не умел красиво выразить свою благодарность.
В Варшаве я встретился с редактором "Фольксштимме" Шмуэлем Тененблатом, передал ему мамины рукописи, и с тех пор Нехама Сиротина стала периодически публиковаться в этой газете. Познакомился я и с директором и художественным руководителем Еврейского театра Шимоном Шурмеем. Он, помимо польского, идиша, иврита и английского, хорошо говорил по-русски. Мы беседовали с ним о Михоэлсе, об актёрах ГОСЕТа Ковенской и Каминском, с которыми он был знаком. А потом мы договорились, что я буду ставить в этом театре пьесу Евгения Шварца "Дракон". Она была переведена на еврейский язык.
Добавить комментарий