Не дрогнут веки. Ночь, я одинок.
Во тьме роняет роза лепесток.
Так — ты ушла. И горьких опьянений
Летучий бред развеян и далёк
Омар Хайям
Он боялся ложиться спать. Почти каждую ночь снилось одно и то же: пропасть, в которую он падал, а на дне, сажевом, как и накрывшее город небо, — глаза Лии. Распахнутые, на поллица, горчичного цвета. А в них — отражение состарившегося, располневшего, с погасшим взглядом человека. Таким он стал в тот день, когда ушёл от неё.
— Холодно что-то, — сказала его жена. Перевернулась на бок, отгородившись от него спиной, перетянула на себя одеяло и провалилась в сон.
Осторожно, чтобы её не разбудить, он перетащил назад часть украденного одеяла и уставился на рисунок теней на потолке. На улице ветер яростно качал деревья, катал по соседскому участку пустые банки из-под пива, стучал сломанной калиткой. “Надо завтра починить, а то опять влетит”, — подумал он.
Завыла собака — протяжно, заунывно в тон разбудившему её гудку поезда. Дуб царапнул веткой по оконному стеклу. Звуки множились, врывались в дом, отгоняли преследующий сон. Он покрутился, лёг на спину и услышал, как подъехала машина. Свет фар пробежал лучами по стенам, разорвав на миг паутину теней, и выхватил из темноты обручальное кольцо на его руке, вросшее в его палец. Он никогда его не снимал, даже когда был с Лией.
Громко хлопнула входная дверь, и по комнатам разлетелся голос его дочери. Звонко болтая с кем-то по мобильнику, она пронеслась по лестнице, вбежала в свою комнату и включила стерео.
— Опять спать не даёт. Распустил ты её, всё ей разрешаешь, — проснувшись, проворчала его жена.
Она была права: дочери он многое прощал, боясь, что, если станет в чём-то ограждать, она от них уедет. При одной мысли, как опустеет без неё дом, как исчезнет тот самый шум, на который жаловалась жена, наворачивались слёзы. “Я всё правильно сделал. Моя семья — это самое дорогое, что у меня есть”, — повторил он то, что внушал себе каждый день. И тотчас прозвучало в памяти: “А я тебе не дорога? Ты же говорил, что любишь меня!” Внутри резануло, будто воткнули в сердце шип. Он замер, пытаясь задержать боль, не дать ей разрастись, но она расползалась по всей груди, по рукам, добиралась до кончиков пальцев. Страшная парализующая тело боль. Но менее страшная, чем пустота, которая наступила после того, как он бросил Лию.
“Каждую ночь у меня обрывается и летит куда-то сердце. С криком, вздрогом я просыпаюсь и ловлю его на самом последнем краю...”, — вспомнил он, как она читала ему вслух Нагибина. Подаренная ею книга стояла на полке, покрытая пылью, с невидимыми следами прикосновений её рук. Она забиралась на диван, прислонялась к его плечу и читала ему любимые главы. Слушая, он вдыхал запах её волос, запах мятных леденцов, которые она постоянно жевала, запах её духов, запах её тела. Запахи не давали покоя до сих пор. Неожиданно накатывали, когда он, успокоенный и уверенный, что излечился, сидел в кругу семьи, перед компьютером на работе, с друзьями. “Я влилась к тебе в кровь. Я же колдунья”, — говорила она то ли серьёзно, то ли шутливо. В тот день, когда он её окончательно бросил, она сказала то же самое.
“Что ты делаешь! Нам же будет плохо”, — заплакала она тогда.
“Привыкнем, потом легче станет, всё пройдёт”, — произнёс он.
“Не пройдёт. Хуже будет”, — продолжала она плакать. Он смотрел на неё, удивляясь, что вместо жалости к ней, чувствует облегчение. Не придётся больше лгать, выкручиваться, панически бояться быть пойманным, а главное — выбирать между ней и женой.
“Я не тот мужчина, который тебе нужен. Я никогда не уйду из семьи”.
“Не бросай меня, пожалуйста”, — всхлипнула она.
“Я не имею права подвергать тебя мучениям”.
Он не признался, что причина была в другом. В последнее время ему стало казаться, что жена что-то подозревает. Самым страшным для него были позор и осуждение, если его секрет раскроется и узнают родные, друзья, весь город. Он боялся скандала, боялся быть выдернутым из привычного налаженного мира. Хотя не раз вырывался из него в своих фантазиях, понимая, что никогда не отважится на этот шаг. Он также боялся ответственности. В компании, где работала Лия, назревала лавина сокращений. Коробило то, что, если она останется без работы, ему придётся её поддерживать. Это было рискованно: могла догадаться жена. Он также беспокоился, что будет вынужден помогать ей всю жизнь. Эти мысли вызывали в нём стыд за себя, от этого раздражение и протест. Она была причиной его страданий, и, отплачивая ей за те муки, которые испытывал, он крикнул:
“Я никогда, слышишь, никогда не смогу быть с тобой! Sorry!”
“Господи, что ты говоришь”, — дёрнулась она. — “Ты хочешь сделать мне больно? Но ты сам не выдержишь этой боли. Я навсегда уйду и не смогу тебя успокоить, как делала раньше”.
“Куда ты уйдёшь?” — не понял он. — “Уедешь в другой город?”
“Уйду в другой мир. Помнишь, я говорила, что могу переносить себя... есть много разных реальностей”, — забормотала она что-то бессмысленное.
“Что ты будешь делать, если я исчезну?”
“Ты не исчезнешь”, — сказал он, стараясь себя убедить, что она никуда не денется, не выдержит без него. — “Потом ты поймёшь, что я ухожу, чтобы тебе было легче. Ты встретишь, наконец, человека, который сможет дать тебе всё то, что не в состоянии дать я”.
“Разве говорят такое, если любят”, — опять заплакала она.
Смотреть на неё было неловко. Горе в её глазах, неправдоподобно больших, видевших его насквозь, вызывало у него вину. От этого неприятие. Ему казалось, что она пытается удержать его жалостью, ставит его в зависимость от своей любви. Он и так был в капкане зависимости — не мог противостоять жене, матери, дочери. И, чем больше тяготился своим безволием, тем больше подавлял Лию. Это подкармливало его уверенность, что он не пластилин в руках женщин.
“Ты уходишь, чтобы не мне, а тебе стало легче”.
“Ничего подобного. Я тебя люблю. Мне ни с кем так не было хорошо. Мне тяжело от тебя уходить”, — и, мстя ей за боль, переполнявшую его, отчеканил: — “Но я понял, что моя жена мне дороже, чем я предполагал. Все эти сложности стали отравлять мне жизнь. Во мне что-то сломалось. Я уже не обожаю тебя, как прежде. Без тебя мне проще”.
“Господи, что ты говоришь... что ты говоришь”, — прошептала она.
“Всё, давай закончим эту агонию”, — встал и, не глядя на неё, вышел за дверь. На душе было спокойно. Он верил, что поступил правильно, честно по отношению к семье, и никак не предполагал, что вернётся.
Спустя месяц они лежали, прижавшись друг к другу после ласк — изнурительных от разлуки, опустошающих от сладости. Её глаза вблизи казались неестественно огромными, пугающими своей глубиной. Глаза окраски яшмы, обсыпанные чёрными песчинками.
“Хочется всё бросить и быть только с тобой”, — произнёс он в порыве то, что она давно мечтала услышать. Оборвал себя, спохватившись, что даёт ей надежду, и быстро добавил:
“Если бы я был свободен, так бы и было”. Она слабо улыбнулась, ничего не сказала.
“Хочешь, поедем на Карибы? Проведём там три дня”, — предложил он, желая загладить неловкость. Она радостно встрепенулась, воскликнула в восторге:
“Ты думаешь, получится?”
“Я постараюсь”, — ответил он, зная, что не сдержит своё обещание.
Он заглянул в её в глаза, неподвижные, устремлённые куда-то в сторону, смотрящие мимо него, и ему вдруг померещилось, что он видит в них, как на полотнах сюрреалистов, искажённое, преломляющееся в зрачках отражение комнаты и своего двойника — высокого, широкоплечего, подтянутого, со значимостью в лице.
“Что такое?” — спросила она.
“Так, ерунда... Бог знает, что может показаться. Вдруг себя увидел, красивым как никогда”.
“Ты на самом деле красивый”.
“Ты меня любишь, вот и преувеличиваешь”, — возразил он, хотя её слова были приятны. — “А, если разлюбишь, перестану быть в твоих глазах красивым?”
Несмотря на то, что он всё время от неё уходил, возвращался, снова уходил, каждый раз давая себе слово, что бросает в последний раз, он не мог от неё оторваться. Мысль, что она может к нему остыть и перестать им восхищаться, терзала не меньше страха разоблачения.
“Не в глазах, а в зеркале. Всё, что я чувствую, отражается в зеркалах”, — сказала она опять что-то непонятное.
“Колдунья ты моя”, — пошутил он тогда, умиляясь тому, что она, как ребёнок, верит в сказки, в мистику, в иную реальность — во всё то, что он считал нелепицей.
На этом месте он отсекал воспоминания. Вспоминать дальше было страшно.
На улице пронзительно крикнула птица. Шурша листьями, пробежал опоссум, и псы, почуяв его, залились истошным лаем Он встал, чтобы закрыть окно, наткнулся в темноте на табуретку, и та с грохотом упала на пол.
— Господи, — пробормотала жена, — когда же ты, наконец, угомонишься. Завтра столько дел перед Новым годом, а ты спать не даёшь.
Утром город окутало серостью. Грязное небо, тонувшие в тумане дома, мутные окна напоминали кадры чёрно-белых кинофильмов. Он собирал гнилые листья, прибитые к земле ночным ливнем, и думал, что в ту же серость погружена и его жизнь — предсказуемая, заполненная одним и тем же. Он знал заранее, как начнётся и чем окончится день. Как сценарист, мог с точностью предугадать диалоги с матерью, женой, друзьями. Казалось, что будущее уже в прошлом. Единственным человеком, выпадавшим из однообразной картины, была дочь. Также как раньше была Лия. У дочери была своя неизвестная ему жизнь. В ней он прочитывал тот самый поиск нового, которого страшился и который его манил. В новом — была загадочная, пьянящая непредсказуемость — угроза его мирному существованию.
— Ну, ты долго там? — окликнула жена. — Надо в супермаркет съездить. Бумажных тарелок не хватает.
— Вот ещё, деньги на ветер выбрасывать, — вставила его мать. — Вон весь буфет тарелками забит. Руки что ль отвалятся, если придётся помыть? Совсем в Америке избаловались.
— Катерина Васильевна, прошу вас не встревать. Я знаю, что делаю, — отрезала его жена.
— Алексей, ты слышишь, как твоя Кира со мной разговаривает. Никакого уважения! — возмутилась его мать.
Отстраняясь, он ушёл подальше от веранды, где они расставляли стулья. Ссоры накалялись с каждым днём, отравляя настроение. Иногда он жалел, что взял маму к себе.
“Не надо было брать”, — доказывала жена. — “Я никогда с ней не ладила и ладить не собираюсь”.
“Это же моя мама. Я не могу оставить её одну. Она не справится”, — обижался он.
“Никто её одну не оставит, ты же будешь её навещать. Миллион есть стариков, которые прекрасно справляются. Есть же дома для престарелых. Для всех так было бы лучше, а то получается одна нервотрёпка. У неё невыносимый характер! Ей бы только командовать!”
“У кого лёгкий характер?” — возражал он. Щадя жену, он не говорил, что причина стычек коренилась в их схожести. Обе стремились к первенству. Обе хотели, чтобы их слово было решающим и беспрекословным. Обе не умели уступать. Но он их жалел. Маму — потому что она сильно постарела, осталась одна, потому что в детстве окружала его теплом и заботой, каких были лишены многие его сверстники. Он знал, что за её непримиримостью скрывается верный, сострадающий человек. Киру жалел, считая, что она слабее, чем кажется, что без него погибнет, сломается, потому что их связывало два десятилетия. Хотя не раз задавал себе вопрос: не идеализирует ли их, не видит ли их такими, какими хотел бы видеть? К обеим он был привязан и одновременно восставал против них. Они вовлекали его в борьбу друг с другом, каждая перетягивала на свою сторону, требовала внимания только к себе, соревновалась с другой.
Он вошёл в дом, на ходу отметив, что поскрипывает дверь и надо бы смазать, отправился на кухню, где жена и мама, подчёркнуто погрузившись в молчание, пекли пирожки, и бросил измазанные в земле перчатки в раковину.
— Мы здесь готовим, а ты грязь развозишь, — одёрнула Кира. — Забери из отсюда.
— Он взрослый мужчина, сам знает что делать, — вступилась мама.
Он взял перчатки, положил их в стиральную машину и быстро поднялся на второй этаж. Вошёл в кабинет, сел в кресло, включил компьютер и открыл фотографию Лии. Он знал, что не должен был этого делать. Смотреть на неё было самоистязанием. В особенности видеть её глаза: огромные, цвета алоэ, глубокие, будто убегавшие в те самые далёкие измерения, куда, как ей казалось, она могла себя перенести. В ней противоречиво сочетались мудрость и ребячество, осторожность и незащищённость. Он провёл взглядом по её золотистым волосам, по лицу, по губам, которые когда-то целовал, отказываясь в те минуты от того мира, к которому накрепко был прикован. Пробежал по подбородку и спустился по нитке бирюзовых бус на её шее вниз в вырез блузки, где была его любимая невидимая на фотографии родинка. И заплакал. “Алёшик”, — услышал он вдруг отчётливо голос Лии. Вздрогнул, оглянулся, хотя знал, что это наваждение и её нет в комнате.
— Пап, ты у себя? — раздалось из коридора. В кабинет впорхнула его дочь. Загорелая, черноволосая, с песчинками веснушек на щеках. Переполненная энергией, радостью, чем-то неведомым ему, к чему он не имел доступа и к чему ревновал.
Он быстро нажал на клавишу, и экран потух, стирая Лию.
— Не помешаю? — спросила дочь. По ноткам в её голосе он понял, что она хочет о чём-то попросить. В дочери он души не чаял, и, хотя знал, что наступило время дать ей свободу, привязывал к себе опёкой. И понимал, что повторяет этим свою мать, для кого он был по-прежнему мальчиком, а не 42-летним мужчиной. “Отпусти её”, — вспомнил он совет Лии. — “Если будешь стараться её удержать, то только отдалишь от себя дочь. Я сама поначалу этого не понимала. Теперь же у меня с дочерью отношения просто чудесные, и они сохраняются такими даже после моего развода с мужем”.
— Папка, ты чего такой хмурый? Сегодня ж Новый год, — весело сказала дочь. Обняла его, потёрлась щекой о его небритую щёку. — Если из-за бабушки с мамой, то наплюй. Они вечно грызутся. Делай, как я — не реагируй.
Опять обняла, ласково заглядывая в глаза, и промурлыкала:
— Ты не обидишься, если я буду встречать Новый год с друзьями? У вас же компашка — одни взрослые.
— Это же наша с мамой годовщина. 20 лет, — огорчился он.
— Но годовщина ж вчера была.
— Да, но отмечаем сегодня.
И, хотя уже знал, что она добьётся своего и с лёгкостью убежит, повторил с надеждой:
— Твоя мама расстроится.
— Да ничего она не расстроится! Ей всё равно. Ну, так не обидишься?
— Не обижусь, — сдался он.
— Ты самый лучший в мире папка! — коснулась быстрым поцелуем и попросила разрешения взять его мобильник.
— Свой у друзей оставила, — объяснила она, — а мамин не заряжен или она просто не хочет давать.
— Ладно, бери, только не забудь позвонить, чтобы мы не волновались.
— Позвоню. Милый, милый папка, — обняла и упорхнула.
Вечером первыми явились Гера с Зоей. Он — раздобревший, высоченный, с круглым, как прочерченным циркулем, лицом. Поблёскивавший лысиной, очками, перстнем на мизинце. Она — округлая, с мягкой улыбкой, вся в красном: алое платье, клубничная помада, рубиновые серьги.
— Ну входите, входите, — радостно поприветствовал их Алексей. Вышла Кира, сдержанно улыбаясь. Ему казалось, что Геру она не одобряет, считая, что тот его спаивает.
— Проходите, всё на столе, — пригласила она. — Пора уж старый Новый год проводить.
— За этим дело не станет. Сейчас проводим, — пробасил Гера и вложил в её руки две бутылки водки.
— Спасибо, — поблагодарила Кира без всякого восторга.
— Вот ещё шоколад, — протянула Зоя коробку.
Это были любимые конфеты Лии. Воспоминания подстерегали его на каждом шагу. Резали, как ножом. Отбрасывали назад, заставляя вновь переживать старое.
Алексей быстро наполнил рюмки. “Главное — побыстрее напиться”, — сказал он себе. Влил в себя содержимое, налил ещё, поднёс ко рту, поймал ледяной взгляд жены и залпом выпил. “Ну, смотри...” — прочёл он в её глазах то, что она собиралась сказать через несколько минут.
Пили, ели, танцевали, пели. В полночь высыпали гурьбой на задний двор и под взрывы хлопушек и фейерверков, встретили Новый год. Алексей был в ударе. Безостановочно шутил, балагурил, разбрасывал анекдоты, отвешивал женщинам комплименты... Боль отошла, отпустила, и он, радуясь, что сумел проявить волю и загнал её куда-то вглубь, оглядел жену: копну рыжеватых волос, падающих кольцами на плечи, её фигуру, слегка располневшую, но по-прежнему статную. И подумал, что, когда все разойдутся, уломает её заняться любовью. Шла она обычно на это с неохотой, ссылаясь то на усталость, то на неважное самочувствие. Если же сдавалась, то откровенно просила побыстрее управиться. “Алёшик”, — тут же прозвучало из прошлого, — “я так тебя хочу”. “Забыть! Надо забыть!” — приказал он себе.
В четыре утра все разошлись. Мама отправилась спать. Дочь ещё не вернулась. Кира устало мыла посуду на кухне. Он подкрался к ней сзади, вжался в неё всем телом, ошпарил поцелуем в шею. Она отстранилась, сказала, что надо всё убрать.
— Завтра доделаешь. Пойдём, так давно вместе не были.
Прижал к себе покрепче, забрался рукой под блузку. Он сам не знал, хотел ли её. Вроде хотел, но как-то механически, будто во имя супружеского долга. Также чтобы быть уверенным, что она по-прежнему принадлежит ему.
Она напряглась. Отодвигая его, задела ручкой сковородки, которую держала в руке, и повторила, что ей некогда. Дескать, если не уберёт, то тараканы будут по всей кухне шнырять.
— Пойдём, — не сдавался он. — Хочешь, я сам всё быстро уберу. А ты иди наверх. Я мигом.
— Хорошо, — уступила она со вздохом. — Я сама сейчас всё доделаю и приду.
Он отправился в спальню, ликуя, что она не отказалась. Быстротечный, походивший на обязанность обряд любви был лучше, чем полное его отсутствие. В этом он видел не умирающую связь с женой. Включил лампу, надеясь, что Кира, предпочитавшая этим заниматься в кромешной тьме, в этот раз согласится ещё на одну уступку, разделся и лёг.
Закрыл глаза и с удовольствием подумал о том, что произойдёт через несколько минут. Подзадоривая себя, стал представлять подробности. Подробности были так же предсказуемы, как вечеринка, как его дни, походившие один на другой. Он слышал, как жена гремит посудой на первом этаже, растягивая мытьё до бесконечности, и понял, что она ждёт, когда он незаметно заснёт. Но спать он не мог: он знал, что навалится тот же самый сон, воскресавший в памяти расставание с Лией. Вспоминать было мучительно: точило сомнение, прав ли он был.
“Ты счастлив, что мы снова вместе?” — спросила она в тот последний день. В её вопросе он прочёл желание вырвать из него решение, к которому он не был готов и которое она приняла за него. Так поступали его жена, мать, дочь. Подавив рвавшееся наружу “Да!”, он сказал, что не уверен, что хочет возвращаться. Её глаза расширились, вбирая в себя всё вокруг, как уже было, когда он увидел в них своего широкоплечего близнеца, наполнились слезами. Слёзы искрились под светом лампы, бежали струями по щекам, по подбородку. Они ручьями катились по её телу, стекали на пол, погружали комнату в целое озеро. Падали на его руки, очищая обручальное кольцо от следов их ласк. Слёзы были ему неприятны, они вызывали в нём чувство вины.
“Зачем же ты тогда вернулся... и всё, что сейчас было? Теперь же ещё больнее”, — прошептала она.
“Ты права, не надо было этого делать”.
“Ты опять меня бросаешь?” — слабо улыбнулась и попробовала пошутить: — “Уже в шестой раз?”
“Да, я знаю, так нельзя. Сколько можно тебя мучить. Я, наверное, уже не вернусь”.
“Кто же теперь будет тебя целовать, как я, и ласкать, как я”, — произнесла она. И он вдруг увидел в её глазах себя в детстве, когда ему говорили, что никто не будет о нём заботиться так, как заботится его мама...
“Моя жена будет”, — сказал он. — “У нас с ней в последнее время наладилось. Совсем недавно она... ну, словом делала то, что никогда не делала за все наши 20 лет брака... ну ты понимаешь... Конечно, так, как ты, она ласкать не умеет, да и не очень-то ей это нравится, но я оценил её усилия. Она делала это для меня”. — Взглянул на часы и вскочил с постели. — “Ну, мне пора”.
Пока он поспешно одевался, избегая смотреть на неё, она сидела, безмолвная, неподвижная, на кровати. Заглушив волну нежности, он подошёл к зеркалу, чтобы пригладить волосы, проверить, что выглядит так, как обычно возвращался с работы. Свет лампы за его спиной обрисовал его фигуру, неожиданно располневшую, грузную, с растущей горкой над брюками, усталое лицо, прорезанное в углах губ складками возраста. Перед ним стоял обременённый семьёй и бытом человек с погасшими, обесцвеченными глазами. Он вздрогнул, отошёл на шаг, посмотрел на неё, безмолвно спрашивая, что случилось. Но она по-прежнему сидела на краю кровати, глядя куда-то мимо. Опять взглянул в зеркало в надежде, что наваждение прошло, что он увидит моложавого крепкого мужчину с ясным живым взором — того, кто отражался раньше в её глазах...
Он растерянно оглянулся на неё и замер. В комнате было пусто.
Как она исчезла — беззвучно, без единого движения, будто выдернутая из его жизни чьей-то невидимой рукой, — он до сих пор не мог понять. Звонить, чтобы узнать, он не стал. “Я же решил уйти”, — сказал он себе. — “Скорее всего, мне померещилось”.
На улице стояла тишина: нереальная, вакуумная, давящая на слух. В доме тоже тишина, только слабое постукивание посудомойки. Жена так и не пришла. Желание заниматься любовью уже пропало. Так же, как и пропало ощущение радости, вернувшееся во время вечеринки. После праздников начиналась рутина: работа, дом, ссоры, пьянки с друзьями. Раньше из этой рутины его вытаскивала Лия, переносила в свой мир, не похожий на то, что его окружало. Окрылённый после свиданий с ней, оттого что его хотят и любят, он спокойнее реагировал на стычки жены и матери, сглаживал их. Теперь же, когда Лии не было, ссоры его подавляли, опустошали. “Где она сейчас? С кем?” — подумал он. Мысль, что она может быть в объятиях другого, убивала. “Позвони”, — стал он себя уговаривать, как делал не раз, не разрешая себе набрать её номер. — “Поздравишь с Новым годом”. Потянулся за мобильником и вспомнил, что его забрала дочь. “Вот и хорошо. Сама судьба распорядилась. Значит не надо звонить”, — подумал он с облегчением и покосился на стоявший у изголовья кровати телефон. Домашним телефоном он никогда не пользовался. Это было опасно. “Послушаешь секунду и нажмёшь на рычаг”, — снова начал он себя убеждать. Представить, что сейчас раздастся её голос, было сладостно и волнительно. Он боялся, что нарвётся на холод или пустоту.
Он взял трубку, подержал в руке, и, пока с дрожью раздумывал, решиться или нет, внезапно донеслось:
— Только о тебе и думаю. Господи, как вчера было хорошо... любимый...
Он замер. Голос — нежный, ласкающий слух, знакомый до боли вылетал из трубки. Неужели она поймала его мысли на расстоянии, и, помогая ему, сама позвонила? Он крепко прижал трубку к уху, собираясь крикнуть, как истосковался, измучился, как раскаивается. Замешкался от волнения и вдруг услышал мужской бас:
— Всё-таки надо поосторожнее. Не стоит из дому звонить, вдруг он проснётся.
— Не проснётся. Его пушками в это время не разбудишь. Значит завтра в шесть? Не могу дождаться, — сказала Кира и добавила с совершенно незнакомой ему интонацией: — Ты меня любишь?
— Люблю, — ответил Гера.
Добавить комментарий