Вслед Михаилу Козакову. Литий, натрий, барий, кальций...

1.

В один из выходных дней 2010 года у себя дома в Mountain View я сидел у телевизора и по российскому каналу смотрел интервью с Михаилом Козаковым, показанное в связи с его семидесятипятилетием.

Вообще-то я – не очень большой любитель телевизионных интервью с популярными артистами. Далеко не все они интересны за пределами сцены или киноэкрана. Как собеседники многие из них банальны и скучны. К тому же за давностью лет воспоминания о лучших фильмах советского кино и игравших в них актерах изрядно поблекли. Что касается театра, то в Америке я вообще почти забыл, что существует такое явление природы как драматический театр, да еще такой, в котором актеры работают по много лет, публика их хорошо знает, а власти время от времени жалуют им звания заслуженных или народных. Однако в данном случае я сидел, смотрел, слушал.

kozakov.jpg

Дело в том, что личность Михаила Козакова и его биография – творческая и человеческая – в свое время вызывали у меня, скажем так, несколько повышенный интерес, в какой-то мере сохранившийся до сих пор. О причинах этого интереса – чуть ниже. При этом с достижениями Козакова как театрального актера я, в сущности, был почти незнаком. Знал, что он ярко начал актерскую карьеру, в двадцать три года сыграв Гамлета в спектакле, поставленном Николаем Охлопковым в театре Маяковского (и почти одновременно главную роль в фильме Михаила Ромма «Убийство на улице Данте»). Потом он сыграл множество других ролей на сценах нескольких московских театров. Но об этом я знал лишь понаслышке, поскольку жил в Ленинграде.

Видел я, конечно, несколько кино- и телефильмов с его участием, но тоже далеко не все. Наибольшую известность в кино ему принесли роли отрицательных героев или персонажей комических, на уровне гротеска: жестокий циничный делец Педро Зурита в фильме «Человек-амфибия», хромой полковник в комедии «Здравствуйте, я ваша тетя», виконт в водевиле «Соломенная шляпка» и т. п. Видимо, режиссеры, выбиравшие его на эти роли, усматривали в его красивой внешности что-то демоническое, и в то же время нечто не присущее «простому русскому» или «настоящему советскому» человеку. Мне-то как раз именно это в нем казалось интересным, однако завоевать признание и любовь массового кинозрителя, имея в активе роли злодеев, негодяев, циников или придурковатых аристократов, даже очень хорошо сыгранные, трудно. Роль Феликса Дзержинского в советское время конечно же считалась положительной, но сейчас мы можем и ее занести в разряд «злодейских».

Что мне нравилось безоговорочно, так это его режиссерские работы на телевидении. К примеру, "Покровские Ворота" и "Безымянная Звезда» несомненно относились к числу лучших советских телефильмов. Еще он прекрасно читал со сцены стихи - Пушкина, Лермонтова, Пастернака, Бродского. И в этом жанре тоже был одним из лучших. В Израиле к восторгу местной публики он ставил и играл пьесы на иврите. Всего этого уже достаточно, чтобы сказать, что Михаил Козаков был человеком разносторонне одаренным. Но он еще и написал несколько биографических книг, интересных, потому что ему было о чем рассказать, и подкупающих откровенностью, отсутствием ощутимого старания выпятить cвои достоинства и достижения и скрыть грехи и проблемы. А проблемы и грехи были, и немало, ибо характер у него, судя по всему, был трудный, беспокойный, наверно даже можно сказать, непутевый. Что-то всю жизнь не давало ему покоя, он метался из одного театра в другой, от одного режиссера к другому, от одной жены к другой, из России в Израиль, потом обратно в Россию.

Книги Козакова читаются легко, что свидетельствует о литературном даровании, хотя сам он оценивал его очень скромно и заявлял, что считает себя в первую очередь актером, и лишь в последнюю литератором, даже называл себя «бумагомарателем». Наличие дарования, как и скромная самооценка в этом деле, становятся понятными, если учесть, в какой семье и каком окружении прошли детство и юность Михаила Козакова. Его отец, Михаил Эммануилович Козаков, был хоть и не очень выдающимся, но все же писателем; близкими друзьями семьи – Анатолий Мариенгоф, Евгений Шварц, Борис Эйхенбаум и Михаил Зощенко, а соседями – Вениамин Каверин, Михаил Слонимский, Ольга Форш и прочие обитатели так называемого «писательского дома» или, точнее говоря, «писательской надстройки».

2.

Тут, пожалуй, самое время вернуться, к телепередаче, с которой я начал рассказ. Главное, из-за чего я сидел перед телевизором, было не столько все сказанное выше, а то, где и как происходило интервью с Козаковым. А происходило оно не в помещении телестудии в Останкино, и вообще не в Москве, и не в помещении. Козаков и молодая женщина-журналистка, бравшая у него интервью, бродили, беседуя, по улицам Санкт-Петербурга, в районе, где когда-то жил Михаил Козаков до отъезда в Москву и где по соседству в детстве жил и я. И все эти улицы были мне до боли знакомы.

Погода была пасмурная, сырая, типично петербургская. Козаков был в пальто и кепке. Шея до подбородка замотана шарфом. На лице – примерно недельная щетина, то ли в соответствии с модой, то ли просто от небрежности; выражение лица хмурое - как у человека, который крепко выпил накануне и еще не успел опохмелиться. Словно подтверждая мою мысль, он изъявил желание зайти в попавшийся по дороге то ли магазинчик, то ли кафетерий, в общем забегаловку. Журналистка послушно последовала за ним. Козаков купил стакан вина, тут же у стойки выпил и пояснил: «Я человек пьющий. Не пьяница, но пьющий». Где проходит тонкая грань между этими двумя понятиями, он не уточнил.

Они шли по набережной Канала Грибоедова, и мне было совершенно ясно, куда они направляются. Вышеупомянутая «писательская надстройка» находилась в доме на углу Канала Грибоедова и Чебоксарского переулка. Этот маленький – каких-нибудь пятьдесят метров - переулок другим концом упирается в Малую Конюшенную улицу. На этой улице с середины тридцатых годов и до 1958 года жили мои родители, а с момента рождения в 1944 году и я. Только тогда она называлась улицей Софьи Перовской, а параллельная ей Большая Конюшенная – улицей Желябова. (Имена террористов при советской власти были в почете. Изначальные дореволюционные названия были возвращены этим улицам в годы перестройки).

MKonyush_4_2.jpg

Между этими улицами стоит лютеранская церковь Петер Кирхе. Позади церкви находится школа. Эта знаменитая, старейшая в городе школа была организована в начале восемнадцатого века немецкой общиной с ведома и одобрения Петра Первого. Называлась она Петри-шуле, то есть школа Святого Петра.

В школе преподавали и читали лекции виднейшие ученые: физик Ленц (тот самый, из закона Джоуля-Ленца), филолог Греч (соратник Булгарина и гонитель Пушкина), химики Менделеев и Бекетов, физиолог Сеченов; учились Карл Росси, Модест Мусоргский, Петр Лесгафт, Даниил Хармс и другие выдающиеся личности. В годы первой мировой войны школа была переименована в Петер-шуле (тогда же, когда Санкт-Петербург переименовали в Петроград). Ну а в 1951 году, когда я пошел в первый класс, это была мужская средняя школа № 222. В том же здании, разделенном попалам, находилась и женская школа № 217, только вход в нее был не со двора, а с улицы Софьи Перовской (то бишь Малой Конюшенной).

В 1952 году 222–ую школу окончил и Михаил Козаков. Я тогда был мал, в школе его не видел и ничего о нем не знал. О том, что он здесь учился, я услышал спустя несколько лет, когда на экраны вышел фильм «Убийство на улице Данте», где Козаков сыграл свою первую роль (молодого красивого негодяя), принесшую ему известность. Об этом судачили в школе и в нашей квартире, а девушка - соседка, бывшая ученица 217 школы, вспоминала о том, как чуть ли не вся их школа была влюблена в Мишу Козакова. О том, что на канале Грибоедова «живут писатели», я знал уже и раньше, так как в параллельном классе учился Володя Кетлинский, сын Веры Кетлинской, а по бульвару улицы Софьи Перовской часто прогуливались две одинаковые девочки – дочери-близнецы поэта Всеволода Рождественского.

В 50-е годы Вера Кетлинская была известна как автор книг «Мужество» о строителях Комосмольска – на - Амуре и «В осаде» о блокадном Ленинграде. Книги были очень правильно советские. Кетлинская была убежденной коммунисткой, первым секретарем ленинградского отделения союза писателей, получила Сталинскую премию. Это, впрочем, не спасло ее мужа от ГУЛАГА, а ее саму от неприятностей из-за отца – адмирала царского флота. Всеволод Рождественский получил еще дореволюционное воспитание и образование. Писать стихи начал тоже еще до революции, но с советской властью поладил и горькой участи многих поэтов Серебряного века избежал. Был патриотом своего города. Участвовал в Великой Отечественной войне. Стихи писал в классическом стиле, в основном лирические, но, на мой вкус, довольно скучные.

3.

Дом 9 по Каналу Грибоедова (бывший Екатерининский Канал) – обычный петербургский дом, каких немало в этом районе. Он был построен еще в восемнадцатом веке и принадлежал конюшенному ведомству. Тогда он был трехэтажным. В начале тридцатых годов достроили два верхних этажа и разместили там писательский кооператив. В разное время в общей сложности там проживали более двадцати писателей и литераторов. В надстройке были низкие потолки и коридорная планировка – двери всех квартир выходили в один длинный коридор. Писателям было удобно ходить друг к другу в гости.

Козаков и журналистка подошли к дому, свернули за угол в Чебоксарский переулок, вошли во двор, затем в подъезд и по лестнице поднялись в надстройку. Козаков позвонил, им открыли; он представился. Ходил по квартире, казавшейся маленькой и тесной, что-то узнавал - «здесь была моя комната, а здесь комната брата», что-то не узнавал. О чем он думал в этот момент, что вспоминал? Может быть, вспоминал как в гости к его родителям в эту квартиру приходили их друзья и соседи – талантливые писатели и литераторы. А может быть, вспоминал трудности и трагические события, выпашие на долю семьи. Его мать дважды – в 37 и 48 годах - арестовывали и сажали в тюрьму. В общей сложности она провела в заключении несколько лет, в том числе год - в одиночной камере. Побывала в заключении и бабушка. Семье пришлось пережить смерть двух сводных братьев Михаила: старший брат погиб на фронте за два месяца до конца войны; среднего случайно, из-за неосторожного обращения с пистолетом, застрелил товарищ. Серьезно болел отец, который, хоть и избежал тюрьмы, но попал в опалу, его книги не издавали, в семье не хватало денег на жизнь. «Век-волкодав» прошелся клыками и по другим обитателям надстройки; затравленный Ждановым, заболел и умер Михаил Зощенко.

4.

Когда они вышли из писательского дома, журалистка спросила:

- Ну, Михал Михалыч, куда теперь? Может быть зайдем в школу, где вы учились?

- Давайте в школу.

По переулку, они прошли на Малую Конюшенную. По дороге журналистка спросила:

- А как вы учились в школе, Михал Михалыч?

- В школе я учился очень плохо, - не задумываясь ответил Козаков.

- Наверно, вам была скучны математика и естественные дисциплины? Но уж по русскому языку и литературе наверняка у Вас были хорошие оценки? – журналистка не могла себе представить, чтобы человек, читающий наизусть Пушкина и Тютчева и поставивший телеспектакль по лермонтовскому Маскараду, где сам сыграл Арбенина, имел плохие оценки по русской литературе.

- Да нет, у меня были плохие оценки по всем предметам, – заявил Козаков с обезоруживающей откровенностью, затруднив продолжение разговора о школьных успехах. Явно не зная, что еще спросить, интервьюерша замолчала.

Тем временем они вошли во двор «моего» дома и подошли к дверям «моей» школы. Последний раз я входил в эти двери примерно полвека назад. Козаков, вероятно, еще раньше. Двери изменились мало, только табличка обновилась – на ней теперь, наряду с номером 222, появилось имя Петри Шуле. В вестибюле школы их встретила какая-то учительница, возможно, завуч. Козаков озирался по сторонам с видом человека, который ничего не узнает. Я тоже ничего не узнавал. То ли аберрация памяти, то ли там все действительно перестроили.

Его спросили, что он хотел бы посмотреть. Он ненадолго задумался, потом сказал: - Пожалуй, я зашел бы в кабинет химии.

Это было неожиданно. Похоже, что не только я, но и обе женщины – журналистка и учительница – были удивлены. Почему именно в кабинет химии? И тогда я подумал об учительнице, которая вела уроки химии в 222-ой школе в те годы, когда я там учился.

5.

Её звали Фаина Соломоновна Лебедева. Это была рослая статная женщина с умным и выразительными лицом. Было в ее облике что-то притягательное, а также нечто властное, что заставляло самых отъявленных шалопаев прилично вести себя на ее уроках. Если кто-то начинал валять дурака или болтать, ей было достаточно только пристально посмотреть, изогнув бровь, в сторону нарушителя, и тот тут же становился тихим и смирным. Запомнилось как однажды, рассказывая, какие металлы способны вытеснять водород, а какие, наоборот, вытесняются водородом, она заставила класс хором повторять последовательность металлов в ряду их электрохимической активности, вроде как белый стих:

Литий, натрий,

Барий, кальций,

Алюминий, цинк, железо,

Никель, олово, свинец,

.......................................

И мы покорно, как первоклассники, повторяли это за ней. Вообще предмет свой она преподавала прекрасно. Во всяком случае, я и еще двое моих одноклассников заинтересовались химией. Однажды я задержался после окончания урока, чтобы о чем-то ее спросить. В разговоре она сказала, что если химия мне нравится, она советует пойти во Дворец Пионеров и записаться в химический кружок. Я послушался и так и поступил.

Через некоторое время я стал чувствовать, что Фаина Соломоновна ко мне как-то благоволит. Не могу даже сказать, в чем это выражалось, отметок она мне не завышала, но это и не требовалось - я и так учился хорошо; никогда вслух меня не хвалила, да и вообще расточать похвалы или фамильярничать с учениками не была расположена; но интуитивно я ощущал что она меня как-то выделяет. Я приписал это тому, что я - хороший ученик и проявляю интерес к ее предмету. Вскоре, однако, выяснилось, что была и другая причина.

Как-то раз в выходной день мы с отцом, откуда-то возвращаясь, шли через Площадь Искусств, и он вдруг сказал, что ему надо зайти проведать пациента. Отец был хирургом, довольно известным в городе. К нему часто обращались за помощью или советом, и, будучи человеком почти безотказным, он то и дело кого-то консультировал, лечил. Я хотел было уже отправиться домой один, но он предложил: "Зайдем вместе, это ненадолго, тут рядом, тебе, может быть, будет интересно». Я пошел за ним, мы вошли в какой-то подъезд по соседству с Малым Оперным Театром, поднялись по лестнице, папа позвонил. Дверь нам открыла ... Фаина Соломоновна. Я слегка обалдел от неожиданности, а она как ни в чем не бывало: "Здравствуйте, Марк Григорьевич, проходите пожалуйста, здравствуй Виталик". В школе она никогда не называла ни меня, ни других учеников по именам. Только по фамилии. Пока я соображал, что стало быть папин пациент - муж моей учительницы химии, мы вошли в большую комнату с окнами, выходившими на Площадь Искусств. Там нас встретил седоватый человек в очках. Не помню, как его звали по имени-отчеству. Фамилия его, естественно, была Лебедев. Сначала они с папой удалились в соседнюю комнату, где папа его осматривал, и я видел, что все внимание Фаины Соломоновны приковано к этой комнате; затем они вышли, папа сказал что-то обнадеживающее, и ее лицо просто расцвело. Потом нас угощали чаем с чем-то вкусным, а Лебедев, оказавшийся сотрудником Русского Музея, интересно о музее рассказывал. По тому как Фаина Соломоновна смотрела на мужа, каким тоном она с ним разговаривала, каким непривычно мягким становилось в эти мгновения ее лицо, даже мне, мальчишке, было ясно, что эта женщина обожает своего мужа.

Спустя примерно год после этого визита - я был в восьмом классе и собирался переходить в другую школу в связи с переездом нашей семьи в другую квартиру - Фаина Соломоновна вдруг на несколько недель исчезла. Ее заменяла другая учительница. Когда же она появилась, я поразился перемене ее внешности. Она страшно похудела, лицо потемнело, под глазами залегли черные тени, в еще недавно темных гладких волосах появилось много седины, глаза были какие-то потухшие. Я рассказал об этом дома. Папа помрачнел и сказал: "Лебедев умер".

Потом я перешел в другую школу, а спустя пару месяцев мои друзья из 222-ой школы рассказали, что Фаина Соломоновна умерла. Она попросту не перенесла смерти мужа. Детей у них не было.

Не так уж долго я учился у Фаины Соломоновны Лебедевой, но вспоминал ее значительно чаще, чем других школьных учителей. В школе, куда я перешел, учительница химии была слабой, ее уроки были неинтересными, но импульс, полученный от Фаины Соломоновны, сохранялся: я продолжал посещать кружок химии сначала во Дворце пионеров, потом при Технологическом Институте. Правда после окончания школы я поступил на физический факультет, однако в итоге моей специальностью стала молекулярная спектроскопия, а это такая область, где физика сильно пересекается с химией. Так что мои школьные занятия химией даром не пропали.

6.

Козакова привели в кабинет химии. Он сел за один из столов. Огляделся. Кабинет, разумеется, выглядел не так как 50 или 60 лет назад. Тогда, по моим воспоминаниям, он скорее был похож на университетский, чем на школьный кабинет. Козаков помолчал, как бы сосредотачиваясь. А потом забормотал:

Литий, натрий,

Барий, кальций,

Алюминий, цинк, железо,

Никель, олово, свинец

........................................

Услышав это, я уже почти не сомневался, что он учился у Фаины Соломоновны. И дело не только в том, что именно этот квазистишок запомнился и мне. Этот семидесятипятилетний человек прожил бурную жизнь, заполненную множеством событий – радостных, печальных и трагических. В школе, по собственному признанию, учился плохо, профессионально с химией не был связан, и вообще был человеком сугубо гуманитарного склада. Почти 60 лет непрерывно загружал свою память сотнями сложных драматургических и поэтических текстов. И если все же в каком-то уголке его памяти сохранился этот стишок и вообще его потянуло в кабинет химии, это что-нибудь да значит. И, скорее всего, это связано с учителем, который вел уроки химии в его классе.

Телепередача окончилась, а я сидел и думал, как бы проверить, работала ли Лебедева в 222-ой школе в те годы, когда Козаков там учился. В воспоминаниях Козакова, насколько я помнил, она не упоминается. Без особой надежды я набрал в Интернете «Фаина Соломоновна Лебедева». И тут же нашел воспоминания некоего Олега Евгеньевича Глухова, окончившего 222-ю школу на пять лет позже Козакова (и, стало быть, примерно на столько же раньше меня).

Глухов пишет: «Моя учительница химии была классным руководителем Козакова. Его любимой учительницей. У нее был потрясающий старинный кабинет, пропитанный духом Менделеева, еще дореволюционное помещение». И далее: «Как-то раз раз на уроке химии произошла следующая мизансцена. Идет урок, и в один момент входит в класс Михаил Козаков с огромным букетом цветов. Он идет через весь класс, в трех метрах от Фаины Соломоновны Лебедевой он встает на колени и последние три шага проползает на коленях. И вручает ей букет цветов. А потом Козаков пригласил Фаину Соломоновну и весь наш класс на спектакль, где он играл Гамлета».

Вот это да! На коленях полз! Ничего не скажешь, артист! Скорее всего, однако, помимо склонности к театральным жестам, у Козакова были и более весомые причины вставать перед классной руководительницей на колени и дарить ей цветы. Классные руководители, особенно женщины, зачастую больше всего общались и возились именно с плохо успевающими учениками и иногда испытывали к ним какие-то чувства сродни материнским. А ученик Козаков был к тому же весьма обаятелен. Рискну предположить, что Фаина Соломоновна проявляла снисходительность к его плохой успеваемости, возможно, даже спасала от исключения из школы или оставления на второй год. Ведь она была достаточно умна, чтобы почувствовать, что перед ней не просто лодырь и разгильдяй, а незаурядная личность, которая именно в силу своей незаурядности плохо укладывается в общепринятые нормы учебы и поведения. А если дать волю фантазии, то можно предположить, что и на юного Козакова могло действовать своеобразное обаяние этой умной и сильной женщины, и что, когда он добился успеха, ему захотелось предстать перед ней уже не отстающим учеником, а принцем Гамлетом.

Характерно, что в памяти этих двух людей – известного актера Михаила Козакова и совершенно неизвестного мне Олега Евгеньевича Глухова, так же, как и в моей памяти, ярко запечатлелась одна и та же личность - учительница химии. Не литературы, не истории, а химии. А между тем, школьный курс химии – не самый увлекательный предмет. Значит, более важным была личность, сила ее воздействия или обаяние. Но что такое обаяние? Какие флюиды исходят от обаятельного человека?

Здесь, в Америке, слово chemistry часто используется для обозначения взаимного расположения или притяжения двух людей. Встретились два человека, и между ними возникла chemistry (или, наоборот, не возникла). Большинство, вероятно, полагает, что chemistry - просто слэнговое словечко, идиома. Известно, однако, что любовное (сексуальное) влечение действительно связано с действием определенных гормонов и других химических соединений. Может быть взаимное интеллектуальное притяжение тоже сопрвождается некой химией, и отношение преподаватель – ученик или артист - зритель тоже? Если есть химия жизни, химия любви и уже кое-что известно о химии памяти, то вероятно есть и химия обаяния, изучив которую можно будет понять, чем отличается наша химическая реакция на обаятельного человека от реакции на заурядного.