Не туда
В Лансдейле состав может простоять очень долго, ожидая встречный поезд из Дойлстауна, иначе им не разминуться, колея-то одна. Никого это не огорчает, никто не торопится в Дойлстаун, все выходят в Лансдейле, оставляя на память кондуктору помятые, пробитые насквозь билеты.
В конце лета, воскресным вечером, я остался один в вагоне, а может и во всём поезде. Два проводника с тоской смотрели на меня, тихонько переговариваясь. Один из них подошёл ко мне и перепроверил билет. Всё было правильно. Ничего не поделаешь, придётся гнать пять пустых вагонов до конечной станции ради этого странного пассажира.
Мы стояли уже минут пять, и никак не могли отправиться. Низкое оранжевое солнце затопило вокзал. Городской сумасшедший на привокзальной скамейке причитал бесконечное: «Покайся, грешник! Покайся!» Мне это надоело, и я спросил у проводника:
— Долго ещё?
— Встречный опаздывает, сэр, — извинился кондуктор. — Ждём.
Мы прождали ещё минуту, потом ещё одну, потом с перрона долетел молодой женский голос: «Скорее, Джорджи, поторопись! Вот наш поезд стоит!». Первым в вагон зашёл мальчик лет пяти, за ним показалась измождённая, стриженная под ноль женщина. Они разместились почти рядом, мне было прекрасно их видно…
— Ты всё запомнил, Джорджи? — женщина пересчитывала мелочь в кошельке, — По одной таблетке каждое утро, не забудешь?
— Нет, мама, не забуду.
— Бабушка старая, она может забыть. Проси её каждое утро эту таблетку, ты должен принимать таблетку раз в день, иначе не выздоровеешь. Ты понял, Джорджи?
— Да, мама. А ты меня скоро заберёшь?
— Папа тебя заберёт. Весной.
— А когда будет весна?
— Сначала будет осень, потом зима, а потом папа тебя заберёт.
Такая долгая перспектива озадачила Джорджи и он замолчал.
На соседнюю платформу подошёл встречный из Дойлстауна. Наш поезд простоял ещё несколько мгновений и медленно поехал вперёд, а город Лансдейл неохотно поплыл назад.
Женщина вдруг охнула и вскочила:
— Джорджи, мы поехали не туда!
Она побежала по вагону мимо пустых сидений, против хода поезда, назад в Лансдейл, и уже добежала до двери в тамбур, и даже открыла её.
— Мама! — закричал Джорджи, — Ты куда, мама!
Она опомнилась и побежала обратно.
— Надо что-то делать, Джорджи. Мы едем не туда! Сделай что-нибудь, Джорджи!
Она перебегала от окна к окну, хватаясь за немытые оконные стёкла, пытаясь остановить окружающий мир и повернуть его в противоположную сторону. Джорджи тянул её за одежду и плакал:
— Не надо, мама, не надо.
— Нам нужно что-то сделать, Джорджи, — бормотала женщина и вдруг забилась в истерике, схватила сидение и стала рвать и выламывать его с криком, переходящим в беспомощное клокотание. — Остановите поезд!!! Мы едем не туда!
Я вскочил, чтобы помочь, но проводник опередил меня. Он подбежал первым и уже начал успокаивать женщину. Он спросил, что случилось, и куда они едут. Оказалось, что им нужно обратно, в Филадельфию. Ничего страшного, успокаивал их кондуктор, это даже хорошо, что они сели именно в этот поезд. Поезд доедет до конечной остановки и пойдёт обратно в Филадельфию. Тот же самый поезд. Им даже не придётся пересаживаться. Всё будет хорошо. Всё хорошо.
Женщина успокоилась и больше не кричала, только вытирала слёзы. Джорджи шептал ей: «Не надо, мама, не надо»
Я вышел на конечной станции, а они остались.
С тех пор я украдкой всматриваюсь в лица безмятежных пассажиров. Туда ли они едут?
Суровы и непроницаемы их лица. Они уверены. Они едут в правильном направлении.
Они едут туда, куда надо.
Северо-Восточный скорый
Мы с Полиной пришли на вокзал как всегда слишком рано. Но это было даже хорошо. Вокзал того стоил. Недавно отреставрированный зал ожидания переполнялся светом мраморных позолоченных колонн.
— Как здесь красиво! — удивилась Полина. — Тут раньше темно было, а теперь зимняя сказка.
— Только снега нет, — добавил я.
— Снег обещали после обеда, — Полина заглянула в телефон. — С вероятностью двадцать процентов.
— Это в Филадельфии, а мы уже, к тому времени, будем в поезде. Где-нибудь возле Балтимора или ещё южнее. Там снега точно не будет. Будет дождь.
— Да, — вздохнула Полина, — Но что же делать?
— Подкрепиться немного.
— Тогда пойдем, купим горячие блины. Чур, мне с шоколадом!
Полина заказала блин с шоколадом, а я со свежей клубникой. Вначале я думал заказать с клубничным вареньем, но потом решил, что в свежих ягодах больше железа и это полезнее.
Мы ели горячие блины. Рядом за соседними столиками сидели милые приятные люди, было много детей. Каникулы.
«Поезд «Кардинал» прибывает на второй путь», — объявили по радио.
— Это не наш, — сказал я. — «Кардинал» идёт в Чикаго. Наш называется «Северо-Восточный скорый». Едет из Бостона на юг до Вашингтона. В Филадельфии стоит пять минут. Но нам пяти минут хватит.
Mы перешли в кофейню, затем переместились к ювелирному прилавку, а оттуда в магазин вин. Я уже собрался было купить бутылочку на дорогу, но Полина остановила меня:
— В поезде купишь. В вагоне-ресторане.
Я согласился, и мы вернулись в зал ожидания.
— Всё-таки ещё очень рано. — Полина посмотрела на расписание. — Ещё целый час ждать.
Мы устроились в мягких светлых креслах. Полина листала «Метролайф». А я подумал — как много вокруг приятных людей. Подумал и задремал немного.
Проснулся от того, что Полина коснулась моей руки.
— Ты стонал во сне. Что тебе снилось?
— Не помню, — ответил я. — Какая-то белая грусть.
— Мне показалось, ты плачешь.
— Не знаю. Может быть.
Людей в зале ожидания прибавилось. Присесть было негде. Пассажиры стояли у своих чемоданов, а дети на этих чемоданах сидели. «Северо-Восточный скорый» уже проследовал Трентон и был где-то совсем рядом.
— Смотри, какой красавец! — вдруг сказала Полина.
По залу расхаживал молоденький полицейский. С внушительной кобурой и резиновой дубинкой на боку. Форма была идеально наглажена, ботинки начищены до блеска, на груди сверкал жетон шестнадцатого участка филадельфийской полиции.
— Какой симпатичный, — продолжала Полина, — похож на ангела.
Тем временем полицейский-ангел вдруг что-то заметил и уверенно, как на параде, подошёл к соседнему ряду кресел. Он остановился возле пассажира в двух грязных свитерах, надетых один поверх другого. Тот, похоже, ничего не заметил и продолжал сидеть. Полицейский поднял дубинку и тихонько, но увесисто ткнул ей пассажира в плечо. Мужчина-пассажир поднялся из кресла и безропотно пошёл прочь, поправляя мятые свитера. Сквозь порванные джинсы просматривалось грязное колено.
— За что вы его так? — спросила Полина ангела.
— Не волнуйтесь, сударыня. Это бомж. Ему не место в зале ожидания. — И полицейский приложил руку к фуражке, — извините за беспокойство, сударыня.
— Ах, всё-таки он очаровашка! — шепнула мне Полина. — И он такой молоденький!
— Да-да, конечно… — спорить не имело смысла.
За десять минут до посадки в поезд я зашёл в туалет, ехать-то два часа, путь неблизкий. Конечно, в вагоне тоже есть туалет, но там сильно трясёт. Огромный плакатище над умывальниками меня честно предупредил, что «… в общественных туалетах Филадельфии запрещается: 1). Иметь при себе огнестрельное оружие. 2). Активно искать половых партнёров. 3). Спать в кабинках. Я и не собирался иметь, искать или спать. Я просто мыл руки. За моей спиной уборщик протирал пол. Через секунду влетел тот самый красавчик-полицейский.
— Где? — спросил красавчик.
Уборщик молча указал на дверь кабинки. Красавчик выхватил дубинку и, что есть силы, замолотил ей об дверь.
— Не спать! Не спать! Спать запрещается!
Внутри кабинки раздался мычащий сдавленный звук, какое-то шевеление. В просвете между полом и дверью показались знакомые джинсы.
— Не спать! — орал полицейский. — Вылезай оттуда!
— Я не сплю, — раздался голос изнутри. — Я болею. У меня почки больные. Отстаньте от меня. Я болен.
— Он спал, — шепнул уборщик полицейскому.
— Ты видел? — переспросил красавчик. Уборщик кивнул.
— Отстаньте от меня, — продолжал голос за дверью. — У меня почки больные. Мне на диализ надо. Отстаньте.
Я домыл руки и вышел.
Через десять минут мы с Полиной уже сидели в уютных спальных креслах скорого поезда. За окном поля и перелески на большой скорости сливались с осенним днём в серое грустное марево. Мы достали планшеты. Я рассматривал новые интеловские микропроцессоры, а Полина –свадебные платья. Потом я перешёл на сайт прогнозов финансовых рынков, а Полина – на сайт продаж новых домов. Потом Полина сказала:
— А не прогуляться ли нам в ресторан?
И мы отправились в вагон-ресторан. Я заказал себе сёмгу под соевым соусом с рисом, тёртым имбирем и майонезом из васаби, а Полина купила салат из свежих овощей. К рыбе я взял бутылочку шардоне, а Полина долго выбирала между мерло и каберне и выбрала, наконец, каберне.
— Какие вокруг милые, приятные люди, — Полина подняла бокал. — За наше путешествие!
Мы выпили, потом выпили ещё, и ещё немного. Вино расслабило меня и я задремал. Снился мне снег, много снега, горы идеально белого снега. Было очень холодно, я пытался надеть какие-то грязные дырявые свитера, но они не согревали. Пришли странные люди и потащили меня по снегу. Я плакал и отбивался, а они тащили и тащили меня, до тех пор, пока не подошёл ко мне человек с резиновой дубинкой, не замахнулся ею и не пригрозил:
— Не спать! Не спать!
«R5»
Когда-то направления пригородных поездов обозначали буквой «R». В Аэропорт ходил поезд «R1», в Уорминстер «R2», в Дойлстаун «R5». Но, видно, кому-то из филадельфийских начальников это не понравилось и «R» отменили. Теперь, вместо «R3» и «R7», мелькают на перронах большие синие указатели «На Торндейл», «На Ньюарк», «На Трентон». А между станциями нет ничего, кроме серой дымки за окном, да проводника, задорно зазывающего: «Билетики! Проездные! Приготовьте, пожалуйста!»
Кажется, тогда был вторник, шёл бесконечный дождь, и всё совершенно потеряло всякий цвет кроме чёрно-белого. В трубопроводах улиц нью-йоркского парового котла я искал Пенсильванский вокзал, чтобы сесть в филадельфийский поезд и ехать домой. Искал и заблудился в каких-то одноэтажных ненью-йоркских домиках. Мой мобильный разрядился от сырости и не мог показать, как выйти из этого лабиринта. Я бы нашёл дорогу, я всегда нахожу дорогу, но все дороги вдруг стали одинаково бесцветными и прозрачно пустыми, что для Нью-Йорка неслыханно. К тому же это был последний дневной час, и сумерки уже надвигались, а с ними и невесёлыемысли о блужданиях в темноте незнакомого города.
Серость уже почти навалилась на меня удушающей предвечерней слепотой, когда вдруг я увидел огромный ярко-алый куст пиона. Я побежал к этой единственной и последней капле цвета как заключённый к случайно оставленной открытой двери в камеру, как убогий и сирый за пылающим сердцем Данко. Я подошёл к красному бархату лепестков - и тут же понял, куда нужно идти дальше. Цветок спас меня. Я нашёл вокзал, и через каких-нибудь полчаса уже сидел в поезде и счастливо таял от тёплого голоса: «Билетики! Проездные! Предъявите, пожалуйста!»
Я вспоминаю этот случай как бесконечно повторяющееся видео, как вечный летаргический сон, иногда мне кажется, что это и был сон, очень уж странным и ненастоящим был Нью-Йорк, другим, не от мира сего. И тогда три слова медленно проступают из небытия. Я гоню их прочь, но они преследуют меня, приближаясь всё ближе и ближе. И три слова эти: «о», «множественности», «миров».
Что, если я заблудился тогда в одном из многих Нью-Йорков, а рубиновый бутон открыл мне дверь обратно в мой красочный мир. Что, если справедливо и обратное. Что, если где-нибудь, среди грохота дискотеки в ночном клубе, среди огней цветомузыки и бенгальских искр, мелькнёт вдруг одинокая тень, мелькнёт и устремится в чёрную полуоткрытую дверь в ночь, в темноту, в бесцветие. Мелькнёт и обретёт покой.
Я размышляю над этим, наблюдая, как уходит назад в прошлое перрон за окном, а поезд летит вперед. Я жду, когда проплывёт над станцией знакомый синий указатель «На Дойлстаун», но вместо долгих одиннадцати букв внезапно выстреливает короткое «R5».
Добавить комментарий