Нет — никто меня не любит. Сестры Лиля Брик и Эльза Триоле

Казалось бы, уж никак не она, не Лиля Брик, могла так о себе отозваться. С ранней юности её сопровождали пылкие романы с людьми выдающимися, а не столь приметных обожателей вообще не счесть. Между тем словам её веришь — потому что написаны они были самому близкому человеку, сестре Эльзе, разлука с которой на долгие годы не отдалила, а, наоборот, сблизила, спаяла обеих в нерасторжимый, превосходящий рамки кровного родства, союз.

Детские, прожитые совместно годы ничего подобного не предвещали. Сестры как внешне, так и по складу характеров скорее являли собой антиподы, и старшая Лиля, с задатками властного лидера, Эльзу, пожалуй, подавляла. Пережили они и период соперничества, когда в ту пору еще малоизвестный, молодой поэт предпочел одной сестре другую. Но то, что могло разрастись в серьёзный конфликт, сестры Каган преодолели как кратковременное между ними недоразумение. Осознали, значит, уже тогда, самое важное, ценное — их редкостное душевное, духовное сродство, ставшее для обеих главной опорой в любых обстоятельствах на протяжении многих десятилетий.

Поэтому фразу Лили — никто меня не любит — следует воспринимать с продолжением: никто, кроме тебя.

Родившись в эпоху мировых катаклизмов, да еще в стране, где по определению Эренбурга, чтобы уцелеть, продуманные, как в шахматах, ходы не годились, где судьбы решались лотереей, то есть абсолютно непредсказуемо, — Лиля Брик и Эльза Триоле вытянули, можно сказать, счастливый билет. В число жертв репрессий, гонений сталинского режима их отнести нельзя. Но справедливо ли обвинять тех, кого беды, трагедии, постигшие миллионы сограждан, миновали? Суровый суд над уберегшимися от кровавой каши двадцатого века, иной раз выглядит так, будто венок мученичества — единственное оправдание для каждой яркой, даровитой личности. А если кто-то чашу страданий не испил до дна — безжалостный приговор: почему уклонился, где, в чем слукавил, или, возможно, за двадцать сребреников кого-то предал? Иначе, мол, как удалось уцелеть? Выходит, лучше бы всех из того поколения обрядили в лагерную робу, загнав за колючую проволоку на лесоповал? Тогда бы поколение, удачно возникшее после «оттепели», претензий к предшественникам не имело?

В подобном ракурсе сестры Каган — Лиля Брик и Эльза Триоле, радетелями «справедливости» воспринимаются как дразнящая красная тряпка для быка. Надо же, ведь и та, и другая вошли в элитарное ядро общества, как советского, так и западного. Обе стали эталоном вкуса, воззрений, чудачеств, прихотей, иной раз шокирующих, но обсуждаемых всеми, неважно с какими оценками, часто негативными. Сестрам на пересуды было наплевать? И да, и нет.

В Лондоне в Тейт Модерн музее с оглушительном успехом сравнительно недавно состоялась выставка работ Родченко и Поповой, где нам, мне с дочерью, мужем, посчастливилось побывать. Фотопортреты Родченко Лили Брик стали, так сказать, брендом расцвета русского авангарда, чьи открытия плодотворно впитались на Западе, в отчизне же уничтоженного на корню. Попова умерла молодой, заразившись скарлатиной от малолетнего сына. Повезло? Родченко же сгноили в унизительной отверженности, небрежении всего им созданного: новаторства в фотоискусстве, в живописи. А вот модель его, Лиля Брик, всегда, при жизни и посмертно, оставалась в центре внимания.

Даже Лимонов, с пером как жало в своей «Книге мертвых», не щадя никого и себя самого, упоминая Лилю Брик не смог утаить вовсе ему несвойственного пиетета. Чары, допустим, загадочные, не исчезали в этой женщине и на излете её земного пути.

Хотя исключительную популярность и Лили, и Эльзы обосновать несложно. Век поклонения женскому идеалу целомудрия, скромности, верности и прочих того же рода добродетелей миновал. В моду вошли интересные женщины. Сестры, как мало кто, не только отвечали спросу нового времени, но и сами влияли, формировали такой именно спрос.

Внешние данные не имели решающего значения. Современниками отмечалась непропорционально большая голова Лили Брик, да и Эльза образцам красоты не соответствовала. Но существует эффект снежного кома: чем больше у женщины поклонников, тем она привлекательнее, соблазнительней для других претендентов на её внимание, количество которых всё возрастает. У женщин, осознавших, что они нравились, нравятся, будут нравиться — походка, интонации, улыбки повелительниц, победительниц, и возраст тут не влияет. Переизбытка любви не бывает, а вот обделённость любовью калечит, как женщин, так и мужчин.

В фундаментальном исследовании шведского слависта Бенгта Янгфельдта «Ставка — жизнь», посвященном Владимиру Маяковскому и его ближайшему кругу, приводятся сведения о Лиле, иной раз рискованные для её репутации, узнать о которых можно было только от неё самой. Кое-что кажется даже нарочитым самооговором. Но если да, Лиля мастерски создавала собственный имидж. А где тут правда, где выдумка, поди разберись: имидж есть.

В её отношениях с Маяковским нет ничего идиллического. Она позволяла поэту себя обожать, боготворить, не только оставаясь женой Осипа Брика, но и не испытывая никаких угрызений от одновременного интимного присутствия с ней рядом двух мужчин. Это бывает, но Лиля осмелилась нарушить общепризнанные правила, демонстрируя открыто тройственность их союза. И мало того: не делала тайны, что предпочитает Маяковскому Брика. Как же так, став музой гения, столь почетной ролью не дорожила? Удерживала властно, цепко, но не благоговела? Дар, поэзию Маяковского понимала, ценила, тут они с Бриком были солидарны, но как человек, как мужчина Маяковский Лилю явно раздражал.

И понятно почему. Несоответствием, в первую очередь, её культурным запросам, образованности, воспитанию, полученному в рафинированной буржуазной среде. В зарубежных поездках, опять же втроем, Маяковский в гостиничном номере резался в карты, в покер, пока Лиля с Осипом, Осей, посещали музеи, оба владея сызмальства иностранными языками, насыщаясь с удовольствием атмосферой Европы, Маяковскому неинтересной, далекой, рождающей в нем чувство ущербности. Тоже самое в схожих обстоятельствах ощущал и Есенин.

Неискоренимое плебейство Маяковского, вкусившего уже славу, Лилю бесило. По её почину он заменил гнилые зубы искусственными, ослепительными. Одевался не как прежде, апашем, а безупречным джентльменом. Но нутро-то никуда не денешь. В переписке с Маяковским Лиля с отменным артистизмом, лицедейством, поддерживала пошловато-приторную манеру его к ней посланий. В письмах к Эльзе стиль у неё совершенно иной. Доверительное общение равных, а Маяковский — чужой.

Выразительная деталь, приведенная в той же книге Янгфельдта. Осип Брик спонсировал публикацию поэмы Маяковского «Облако в штанах». Но поэт мецената обманул, назвав ему цену, превышающую затраты на издание. Узнав после, что Брики знали о его надувательстве и молчали, смутился. Но замашки босяка, даже раскаявшегося, вряд ли Лиля забыла.

В обывательское сознание легко внедряются мифы о зловещей роли женщин, поработивших якобы таланты, и винов­ных, считается, в их несчастливой участи. Жорж Санд сгубила-де Шопена, прилепившегося к её семейству с алчными её детками. Тургенев, чья мать яростно протестовала против его неодолимой тяги, возникшей с молодости к Полине Виардо, и по возрасту старше, и замужней, и некрасивой, битву за сына с соперницей проиграла. Родные Шопена, сестры, мать, тоже хотели, во имя его же блага, спасения, от Жорж Санд его отодрать. Не получилось. Он жил и умер вдали от них, как замечательно, пронзительно написал Пастернак, вложив «живое чудо фольварков, парков, рощ, могил в свои этюды».

В том же ряду сцепка Маяковского-Лили Брик, где на Лилю навешивается больше укоров, чем она заслуживает. Но почему, собственно, при понимании, восхищении даром вменяется как долг, обязанность еще и любовь? Лиля не виновата, что на чувства к ней Маяковского она не могла, не хотела ответить.

Книга Янгфельдта о Маяковском, его окружении отличается от трактовок-версий наших соотечественников объективностью суждений, анализа. В ней отсутствуют как разоблачительное злорадство, так и пафос восхвалений. Нет там ни нападок, ни оправданий. Позиция Янгфельдта: незачем, не от кого Лилю Брик защищать. Это и мудро, и справедливо.

Янгфельдт называет ключевые моменты в судьбax сестер. Замужество Эльзы с французом Андре Триоле, из состоятельной семьи, разбогатевшей на производстве лиможского фарфора, как бы случайно, неожиданно. «В действительности Эльза с матерью бежали из большевистской России, в чем она впоследствии признавалась в частной беседе: она «ненавидела революцию», которую называла «крайне неприятной». Под этим она имела в виду не только жестокое насилие, но и внезапно обрушившиеся на них бедность, голод, отсутствие комфорта, бытовую нужду. Для избалованной девушки из буржуазной семьи всё это было малопривлекательно. Вполне вероятно, что она искала контакты с иностранцами в Москве, надеясь, что кто-нибудь поможет ей покинуть страну». И подвернулся француз Триоле. Понятно, да?

А вот, еще цитата: «Весной 1920 года Осип считался достаточно благонадежным для того, чтобы поручить ему работу в органах безопасности. Он занял должность «уполномоченного 7-го отделения секретного отдела», в обязанности которого, судя по всему, входило, между прочим, наблюдениe за бывшими «буржуями» — а о них у большевиков, с их социальным опытом, знания были весьма поверхностные».

Бесстрастная констатация. «За короткое время жизнь Осипа — а заодно Маяковского и Лили — изменилась в корне — ни о какой эмиграции уже не могло быть и речи. Теперь Осип был не просто членом всё более могущественной партии, но и солдатом армии, главная задача которой состояла в защите государства и партии от врагов — реальных и столь же часто вымышленных. Был сделан бесповоротный шаг — отныне жить предстояло исключительно в первом пролетарском государстве мира».

Клетка захлопнулась. Хотя Лиля тоже надеялась, как и Эльза, оттуда упорхнуть. Планировался её фиктивный брак с Романом Якобсоном, влюбленным в Эльзу, из семьи, близкой с детства сестрам Каган, еще будучи мальчиком обнаружившим исключительные способности к лингвистике, им в будущем блистательно подтвержденные.

Живя в Женеве, я подружилась с Ксенией Карцевской, вышедшей замуж за сына соратника Якобсона по созданию лингвистической школы в Праге, где нашли так же прибежище эмигрировавшие из СССР Цветаева, Марк Слоним. С вдовой Слонима — Татьяной, которой тогда было за восемьдесят, я познакомилась опять же в Женеве. И сблизилась настолько, что мы с ней ругались, обсуждая, куда ей отдать архив мужа. Я убеждала Татьяну не отдавать архив на родину, откуда и она, и Марк вынуждены были уехать. Забыла, что их отъезду предшествовало, что они пережили? Но Татьяну, уверовавшую в обещания гласности при Горбачеве, возмущал мой нигилизм, отсутствие патриотизма, что у эмиграции той волны считалось смертельны грехом. Они полагали, что во всех их бедах большевики виновны, и достаточно большевиков лишить власти, сразу воспрянет, воскреснет, как феникс из пепла, им памятная, ими любимая та прежняя Россия. Зря надеялись, как выяснилось. Но Татьяна всё же архив Марка Слонима отдала в США, в Стэндфордский университет. Моя скромная победа.

Переписка сестер Эльзы, Лили, предназначенная только друг другу, сбереженная, обнародованная Катанянами, не только бесценный документ той эпохи, но и урок, важный для всех нас. Не устарело ничего: выбор судьбы, вольный или невольный, боль разрыва с корнями, оставляя в душе незалечимую ничем, никогда рану, травму. И одно утешение, одно лекарство — взаимопонимание между самыми близкими.

В переписке сестер возникает их подлинный облик, обнаруживая нутро, сокровенное в каждой, где потребность делиться всем, наращена болью редких встреч: «расстояния, версты, мили, нас расставили, рассадили», как Цветаева писала, с траурным, надсадным пафосом. Сестры же в письмах друг другу надрывов избегали. Откровений опасных тоже. То, что их переписка подвергалась перлюстрации, обе, конечно, знали. Но вряд ли только из маскировки делились друг с другом для пуританской морали пустяшным, никчемным. Их сила, прочность, живучесть здоровых натур проявлялась в женской, неистребимой сути, не только пленительной для мужчин, но и для них самих являющейся стержневой. И в молодости, и в преклонных летах.

Лиля пишет сестре: «хочу бусов». Эльза бусы изготовляла для парижских домов моды, когда Луи Арагон, её муж, зарабатывал недостаточно, чтобы того, что он сочинял, им хватало на жизнь. Обе сестры занимались переводами, спасибо родителям, обеспечили дочек хлебом на пропитание в любых обстоятельствах, и не только на собственные нужды, но и своих, ждущих славы, спутников.

Параллельно с письмами они при любой оказии отправляли друг другу посылки с подарками. Опять же для строгих судей — компромат. Лиля направляет сестре в Париж расписные подносы, самовар, икру, которой та делилась с друзьями, Надей Леже, например. В ответ посылался в СССР дефицитный товар, различный, так как там, где жила Лиля, дефицитом числилось все. От духов, нарядов, до лекарств, предназначенных не только опять же Лиле, а и Майе Плисецкой при проблемах прославленной балерины с коленом. Сестры обладали даром притягательности для самых ярких представителей творческой элиты, достаточно искушенных, избирательных, чтобы на фальшивый заман не поддаться. Вот для них сестры раскрывались лучшим, чем обладали. Не только безупречным вкусом, чутьем на талантливость, но и верностью, надежностью в дружеских связях. Лиля отважно сражалась за Параджанова, добиваясь его освобождения из лагеря, куда он попал за «неправильную», в СССР наказуемую, сексуальную ориентацию. Цинизм не надо путать с презрением к ханжеству, сестрами с юности отвергаемому. В ханжеской стране, чтобы бросить ханжеству вызов, требовалось мужество не меньшее, чем у борцов с тогдашней идеологией, тем режимом.

Да, факт, что Лиля, после самоубийства Маяковского (хотя эта его склонность выявилась уже в молодые годы, определяясь не только его природой, но и знаком поколения той эпохи; попытки к самоубийству делали многие, в том числе и сестра Лили, юная Эльза) была принята и лично Сталиным, и главой карательных органов Ежовым. Проникнуть в их кабинеты редко кому удавалось. Но еще реже — выйти оттуда в прежнем качестве. Туда — да, а вот обратно? Лиля Брик сумела, да еще и с победой. Творческое наследие Маяковского отстояла, с поощрения властей внедряемое повсеместно, до рвоты. По словам Пастернака, как картошку при Екатерине Второй. Или же как кукурузу при Хрущеве. Продукт-то полезный, но если насильно навязанный, то отторгаемый. Я, скажем, Маяковского, включенного в школьную программу, отрицала, не читая. Зря. Но отвращения к навязываемому супротив моей воли преодолеть и теперь не могу.

Занимает другое. Лиля Брик, чей муж Осип служил с двадцатых годов в органах, отлично была ведь осведомлена, чем эксперименты в сближении с той властью завершаются: катастрофой. Что же ею руководило? Тщеславие, авантюризм? Наверно, и то, и другое. Но и что-то, тайное, что, допускаю, и она сама не вполне осознавала в ту эпоху, когда осмотрительность никого не спасала. Лотерея без гарантий ни для кого.

У Шаламова есть эпизод, как в лагерь прибывает эшелон, откуда выпархивают женщины, райские птички, в платьях из крепдешина, в лодочках лакированных, и что с ними сделали, во что превратили очень быстро. Кто они были? Актрисы, секретарши, просто жены...

Моя мама в разгар репрессий, тридцать седьмого и продолжающихся после войны, вселившаяся в Дом на набережной, выйдя замуж за лётчика-полярника Героя Советского Союза Мазурука, мне рассказала, как после ареста кинозвезды её дочь-подросток, надев шубу матери из чернобурок, рыдая, падала в снежные сугробы во дворе их дома. Жильцы из окон наблюдали. Девочку звали Ингой, потом она стала женой знаменитого переводчика-синхрониста, обласканного властями. Имя её матери Татьяна, из лагеря она вышла после смерти Сталина. За славу, привилегии, избалованность успехом она, можно не сомневаться, в лагере заплатила сполна.

Деда моего мужа, получившего инженерное образование в Англии, под чьим руководством возводилась библиотека имени Ленина, взяли в тридцать седьмом, когда ему было за шестьдесят. Припомнили его чин полковника царской армии. На лесоповале вряд ли долго протянул. Но когда его внук, мой муж, уже при российской демократии пытался вызнать, где в какой лагерном могильнике кости его убиенного деда — гробовое молчание. Хлопотно, конечно, сыскать поименно все те жертвы — экая морока. Ладно, пусть так. Мы сами помним и не простим.

Сестры всё знали, конечно, но не идеализирую их нисколько, в ряды палачей их не могу причислить. В ряды жертв тоже. Так к кому?

Эльзу Триоле не встречала никогда. Но Лилю Брик видала в Большом зале консерватории, когда эта зловещая старуха, с выкрашенными в морковный цвет волосами, ковыляла к шестому ряду, привилегированному, где места распределялись только лично директором Большого зала Ефимом Борисовичем Галантером. Тоже фигура, скажу, феноменальная. Будучи совсем молодым, участвовал в становлении исполнительской карьеры Яши Хейфеца. Организовывал концерты и сопровождал в российскую глубинку Фокина, Собинова, Вертинского, Изу Кремер, Шолом-Алейхема. Знаменитый, всесильный впоследствии импресарио Сол Юрок, начинал свою деятельность в конторе у Галантера, чья семья погибла при еврейском погроме в Молдавии, в Кишиневе.

Вопрос: а почему тот же Галантер уцелел? Он — да. А сына его, известного потом кинокритика Бориса Галантера, фронтовика, посадили-таки. И когда его только освободили из лагеря, первым опубликовал его текст в журнале «Знамя» главный редактор Кожевников, коим оставался сорок лет с лишком, дольше всех в этом статусе продержавшись, и при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе, Андропове, Черненко. Успел вовремя помереть. До гласности не дожил. Плевки, в него, мертвого, получила я. Утиралась. И отца предать не могла, и оправдываться, унижаясь, не собиралась. Но отца от меня защищали Анатолий Наумович Рыбаков, Юрий Маркович Нагибин: мол, не тебе, девчонка, Кожевникова судить, мы его знаем лучше тебя.

Это же я услышала от Межирова, уже здесь, в США. Мы с ним общались по телефону несколько лет. Как-то Александр Петрович сказал: Кожевников создал шедевр «Март-апрель». Я попробовала ему возразить, что нашла там неувязки, голос радистки выдавал в ней женщину, в сюжете рассказа Кожевникова есть сбой. За что получила от Межирова резкий отпор: вы, Надя, не понимаете, не знаете нашу эпоху и не поймете никогда. Это правда, но разве только я? И разве они, современники, сами существовали между собой в ладу?

Борис Ефимович Галантер обходительностью светской не отличался. И меня, девочку, удивляло, с какой стати он, мрачный, понурый, маму мою встречает с подчеркнутой заботливостью. В его директорском кабинете сам снимает с неё пальто, хотя Паша, его помощник, рядом находился. И строгая Клара Борисовна, проверяющая билеты при входе на лестнице, ведущей к Большому залу, тоже приветливо маме улыбается. Почему? А просто люди, нормальные люди, эстафетно передавали признательность к тем, кто протянул им руку в постигшей их беде. И такая эстафета наследуется.

Уже после смерти Ефима Борисовича я написала, встречаясь с его сыном, обнародованный вначале в газете «Советская культура», а потом вошедший в мою книжку очерк: «Хозяин Большого зала». Признательность, если кому вольно так трактовать, за «блат». За причастность к основам культуры — празднествам, торжеству духа над слабой человеческой плотью, изуродованной палачами-изуверами, вырывавшими у них в пытках признания, за что казнились другие, тоже безвинные. И так шло и шло, череда беззащитных при терроре. Вопрос один: кто на очереди? Да ведь лотерея: любой.

Так вот, на концертах в Большом зале, как завсегдатай, неизменно присутствовала Лиля Брик, в сопровождении мужа, Василия Катаняна. Он не запомнился. Но когда Лиля усаживалась в кресла шестого ряда, все вставали. Шостакович вставал. Мама мне как-то шепнула: у неё на шнуре кольцо Маяковского. Восторга её интонации, мягко скажем, не выражали. Но и мама тоже встала. Как все.

В чахлом теле старухи, вместе с ней двигался, оживал монумент, бронзовый памятник, чьим именем площади назывались, станции метро: девушка, вы выходите на «Маяковской»?

В переписке сестер шнур для того кольца упомянут. Эльза сообщает Лиле, что шнур для кольца куплен, отослан. Если с нормальной точки судить, чего ради носить на груди кольцо самоубийцы, к которому тем более пылких чувств не возникало?

Моя мама дружила с Наташей Брюханенко, забеременевшей от Маяковского и под давлением якобы Лили Брик сделавшей аборт. Мамины письма из эвакуации, удостоверяющие её контакты с Брюханенко, мне дала после её смерти мамина с детства подруга Зося. Брюханенко действительно являлась одной из любовниц поэта. Но кто, как может заставить женщину сделать аборт против её воли?

Хотя в книге шведского слависта приводится как достоверный факт случившееся с молодой Лилей. Её собственная мать принудила избавиться от ребенка, зачатого от недостойного по мнению их семьи человека. А если бы тот ребенок родился, кем бы стала искусительница, нарушительница правил морали, этики Лиля Брик? А если добродетельной матерью? Всё решает случай, только случай.

Для меня моя дочь самый, близкий человек, с которым живу в отдалении давно, с её шестнадцати лет, когда она уехала учиться в Нью-Йорк. И мы, как сестры Лиля, Эльза, ежедневно с дочкой переписываемся.

Поэтому отчетливо себе представляю тревогу сестер, без интернета, мобильных телефонов, зато с поразительными по эмоциональной, фактической насыщенности подробными отчетами друг другу. И надо отметить, перо у обеих первоклассное. В посланиях их на протяжении десятилетий чувствуется мастерская, профессиональна отделка, но старались они друг для друга, больше ни для кого.

Старели, но без тени жалобного нытья. Одна слепла, другая еле ходила. Но обе бодрились, чтобы родную душу не огорчать. Лиля, скрывая от Эльзы свои хвори, благодарит за серый костюм, что в сочетании с розовым платком, все одобрили.

Вот оно, вечно женственное, порочно-безгрешное, наивно-колдовское, осудить которое могут только евнухи, кастраты. Сестры Каган обладали отменной стойкостью. Уважаю.

В одном из писем Триоле к Брик сообщается, что из весеннего Парижа сестра при оказии отправляет сестре в еще по-зимнему стылую Москву горшочек с примулами. За этот жест, трогательный, бескорыстный, сестрам прощаю все. На фоне постоянных уроков ненависти, особенно важны, ценимы уроки любви.