60 лет спустя
Тампа, Флорида, США, 2001
Лишь бы не было войны! И это звучит так актуально сейчас, в новом тысячелетии!..
Для моего взрослого сына и внуков Вторая Мировая война - это история.
Моё сердце замирает от страха за наших детей, за детей всего мира, когда я думаю о вероятности Третьей. Не дай Бог! Мы не должны допустить этого...
В туалете
Ленинград, СССР, 1941
Очень непривычно и страшно быть одной в квартире. Бывало, няня и сказки почитает, и гулять в парк поведёт, а бабушка норовит всунуть тебе в рот что-нибудь вкусненькое. Мама и папа непременно звонят несколько раз в день, а теперь тихо, только слышно тик-так из радиорепродуктора. И пусть тик-такает, лишь бы не останавливалось, потому что за остановкой последует голос: "Внимание, внимание! Сигнал воздушной тревоги. Пройдите в бомбоубежище". Для меня это звучит, как "Марш в туалет!"... Только в туалете я чувствую себя в безопасности: он маленький и я маленькая, и никакая бомба не попадёт прямо в нас. Совсем недавно первая бомба попала в Финский залив. Это было в ночь с 22-го на 23-е июня. Я очень хорошо помню, какой раздался вой и как мы вскочили и побежали по дороге, а над нами очень низко летел самолёт с фашистскими знаками на крыльях и стрелял. Мне казалось, что это был страшный сон, и я вот-вот проснусь...
Зато за день до этого было так хорошо. У мамы и папы начался отпуск, и мы все поехали на дачу в Разлив - недалеко от Ленинграда, но рядом и залив, и лес. Погода была прекрасная, и так должно было продолжаться целое лето, но тут все и закончилось, когда мы услышали по радио: война...
Очень рано утром мы пошли на вокзал, но поезда были переполнены: люди висели на подножках, сидели на крышах вагонов. Мы с трудом доехали до города, и всё там уже было по-другому. По улицам шли отряды солдат. Они пели: "Если завтра война будь сегодня к победе готов". Почему завтра удивлялась я, ведь это было вчера. Всё было удивительно, всё изменилось за один день: на окнах домов висели разноцветные одеяла, чтобы на улицу не проникал свет; многие окна были заклеены белыми бумажными крестами, чтобы от бомбёжки не вылетели стёкла... Вечером уже стало известно, что папу должны отправить на фронт: он был военным врачом. Мама стала работать в военном госпитале и лечить раненых, даже бабушка ходит помогать им. Няня тоже ушла на фронт. Ну а няня-то моя, зачем нужна фронту? - задавала я себе вопрос, да и много других вопросов оставались без ответов - все были очень заняты: всё для фронта, всё для победы звучало везде. А я? Я бегала в туалет при каждой воздушной тревоге, а они всё учащались...
В подвале
Архангельское под Москвой, 1941
Как-то не верилось, что над нами прекрасный дворец с большими окнами и балконами, красивыми комнатами и мебелью, а вокруг дворца необыкновенный, сказочный парк. А мы - под дворцом, в подвале, где темно и жарко от труб с горячей водой. Мама старается увести меня подальше от труб, потому что если даже бомба не попадет прямо в подвал, а просто прорвётся труба, то мы сваримся в кипятке. Я представляла себе, как мы варимся, и мечтала оказаться в... моём туалете. Но туалет остался дома, в Ленинграде, а мы в Архангельском под Москвой, потому что папа решил, что нам лучше переждать войну в санатории, чем эвакуироваться, как другие, далеко от дома. Санаторий был очень хороший, генеральский, но война пришла и сюда: немцы начали бомбить Москву.
И мама решила ехать в глубь страны, в Саратов, где у нас были родственники.
В госпитале
Саратов на Волге, 1942
В Саратове холодно. Хорошо, что мама оказалась дальновиднее папы, и, собираясь в санаторий летом, вложила в чемодан мою шубку и валенки. Очень они мне пригодились...
Мама работает в госпитале и часто дежурит по ночам. Я очень рада, когда мама дежурит, потому что тогда я сплю в её кабинете на диванчике, пока она принимает новых раненых. Кабинет напоминает мне мой ленинградский туалет: он небольшой и тёмный. В нем только рентгеновский аппарат, письменный стол и диванчик. У нас здесь нет своего постоянного жилья. Я начала ходить в школу и делала уроки за маминым столом, когда она заканчивала приём больных. Во время приёма я часто сижу рядом с мамой у аппарата, и уже научилась отличать сердце от желудка, т.к. сердце бьется, а желудок нет.
Раненых очень много. Кровати стоят даже в коридорах. Я тоже начала помогать раненым: то воды дам, то подушку поправлю. А ещё им нравится, когда я читаю стихи и пою. Я очень волнуюсь, когда даю свои концерты и чувствую себя настоящей актрисой. Я, правда, не всегда понимаю все слова, но всё равно повторяю то, что бойцам особенно нравится: Германия, саван тебе мы соткём, в него мы тройное проклятие вплетём... все, кто могут, начинают хлопать в ладоши, а когда я пою: "Тёмная ночь разделяет, любимая, нас..." многие вытирают слезы. Но вот беда: в Саратове начались воздушные тревоги и мы опять уезжаем. Теперь на Урал.
На печи
Кыштым на Урале, 1942-1943
Оказывается, что на печке почти так же хорошо, как в нашем ленинградском туалете. Жаль только, что на печке я не одна, а вместе с детьми хозяев и с моей кузиной. Все мы с родителями (конечно без моего любимого папы, который на фронте) живем в одной избе. Изба - это такой маленький дом, где одна общая комната для всех и две маленькие, где спят хозяева и мои тётя с дядей. Мама раскладывает себе кровать, которая называется раскладушкой, в общей комнате. Печка тоже в общей комнате и я рада, что могу видеть маму и слышать ночью её дыхание.
Мы, дети, на печке читаем, рассказываем сказки. Хозяйские дети и моя младшая кузина с удовольствием слушают мои истории о прежней жизни в Ленинграде. Они не верят, что я говорю им правду, и называют мои рассказы сказками. Они часто смеются и не понимают, что туалет может быть в доме, а не во дворе, что троллейбус ходит не по рельсам и что женщины под юбками носят нижнее бельё. Мальчики в школе часто задирают мне и сестре подол платья, чтоб посмеяться вместе со всеми над этой диковинной одеждой - рейтузами. Я не обижаюсь на них. Пусть посмеются: они такие худые и бледные и почти ни у кого нет отцов и старших братьев - все ушли на фронт.
Иногда мне бывает очень обидно за маму, когда дядя, возвращаясь с работы, целует тётю. Тогда я ставлю рядом с мамой стул, забираюсь на него и тоже целую её, вместо папы. Со слезами на глазах мама объясняет мне, что дядя не на фронте, потому что у него бронь, он главный инженер на военном заводе и строит танки для фронта, но мне всё равно кажется это несправедливым. Наверно, я просто очень скучаю по папе, которого очень, очень люблю и часто рассказываю о нём ребятам на печке... И вот как-то, только я закончила очередной рассказ, и мы пригрелись и уснули, нас разбудил стук в дверь. В избу с шумом и холодом ввалился очень большой, худой и усталый человек. Это был мой дедушка. Оказалось, что папе доверили вывезти из блокадного Ленинграда эшелон со слушателями и всеми работниками Военно-Медицинской Академии, и поезд проходил мимо Кыштыма. Папа дал нам телеграмму, чтоб мы подсели к нему в вагон, но телеграмму мы получили спустя несколько дней, после приезда дедушки, а поезд без нас отправился дальше, в Азию, в Узбекистан, в город Самарканд. Дедушку папа оставил в Кыштыме, чтобы он помог нам поскорее добраться до Самарканда.
В чайхане
Самарканд, 1943-1944
Дедушка так нам расписывал жизнь в Азии, что мы тут же собрались в путь. А главное, нужно было застать папу, пока он не уехал обратно на фронт. Очень нас привлекало и то, что, несмотря на лютый мороз в Кыштыме, по словам дедушки, в Самарканде было совсем тепло...
Дорога была очень трудная, и я плохо помню, как мы добирались: очень много народу на вокзалах, бесконечные пересадки с поезда на поезд, переполненные вагоны. Нас называют беженцами, но мы больше сидим на чемоданах, как сиженцы. Когда подходит поезд все бросаются занимать места и наш дедушка впереди всех. Он врывается в вагон, открывает окно и мама быстро передаёт ему в окно чемоданы и меня, а сама с трудом протискивается сквозь забитый людьми и вещами проход. Наконец мы доезжаем до Самарканда...
Яркое солнце, свежая зелень я не верю своим глазам. Подставляю солнцу лицо, никак не могу согреться. Начинаю понемногу оглядываться: вокруг совсем другие люди. Лица женщин закрыты густой сеткой, которая называется паранджа. Мужчины носят стёганые полосатые халаты и маленькие шапочки на голове - тюбетейки. Оказалось, что дедушка говорит по-узбекски (а также по-бухарски, по-таджикски, по-туркменски), т.к. родился и вырос в Азии. Благодаря этому он быстро освоился, нашёл работу и очень помогает нам с мамой. Как только я вижу ослика (их тут называют ишаки) и на нём худого, высокого всадника направляющихся к нашему дому я тут же предвкушаю вкусный обед и ужин. Жили мы довольно голодно, и даже для меня, малоежки, еда приготовленная дедушкой - большой праздник. На мангале (самодельная печурка, сделанная из ведра с вложенными туда кирпичами) дедушка готовил настоящий узбекский плов. Мама пекла лепешки, и мы пили зелёный чай с кишмишем (так здесь называется изюм). Конечно, мы позволяем себе такой пир не каждый день... А Ленинград - в блокаде там совсем людям есть нечего. Рассказывают, что люди варят кожаные ремни, клей от обоев. Порция хлеба по карточкам умещается на детской ладошке. Мне так трудно это представить. Мне так жалко их! И бойцов, которые погибают на войне очень жалко. С нетерпением ждём писем от папы с фронта, но на почтальонов смотрю с опаской. Они очень часто приносят похоронки - сообщение о том, что человек убит.
Дедушка иногда берёт меня с собой в чайхану. Здесь дедушку все очень уважают: он всем помогает считать, т.к. он работает бухгалтером. Он охотно отвечает на все вопросы мужчин с загорелыми лицами, чёрными волосами и узкими глазами, в цветных, полосатых халатах и тюбетейках, сидящих, скрестив ноги на низких деревянных столах, покрытых коврами, с пиалами (так называются чашки для чая без ручек) в руках, из которых они пьют зелёный чай.
Я рассматриваю посуду, ковры - всё очень интересно. Меня угощают фруктами, сладостями... Да, чайхана это прекрасное место! Правда, и воскресный рынок тоже занятное место: все громко говорят, покупают, продают. Я обычно покупаю сладкую массу, которая напоминает мне довоенный гоголь-моголь - яичные желтки перетёртые с сахаром. Я долго стою около продавца, удивляясь, что в ведре не уменьшается количество массы, несмотря на то, что её покупают. Оказывается, что после каждой проданной порции продавец взбивает деревянной лопаточкой содержимое ведра, а я стою и смотрю на него, как на фокусника в цирке. Мы с папой часто ходили в цирк до войны... Когда же эта война закончится?! Так много страшного вокруг... К школе подъезжает автобус с детьми из интерната. Это дети, эвакуированные из разных городов. Некоторым родители пишут письма. На них с завистью смотрят те, кого ещё не нашли, а ещё хуже, если никогда и не найдут, так как погибли на фронте. Наверное, я повзрослела, потому что стала больше понимать горе других людей. У меня появился друг. Его тоже привозит автобус. Сначала он ни с кем не разговаривал, и я думала, что он стесняется, потому что хромает. Я знала, что он не получает ни от кого писем и жалела его. Я делилась с ним завтраком, который мама давала мне с собой в школу: мальчик был худой и бледный. Один раз мы услышали сообщение о наступлении наших войск на фронте и очень обрадовались, а он заплакал. Я отвела его в сторону, и вдруг он рассказал мне о том, как его семью и соседей фашисты живьем закопали в землю. Он выполз ночью и убежал в лес, но один валенок остался в яме и он отморозил ногу. Ему сделали операцию и поэтому он хромает... Это был самый страшный рассказ, который я услышала за время войны. Я не могла ни спать, ни есть и, наконец, поделилась с мамой. Мама стала приглашать моего друга к нам домой по воскресным дням, а дедушка часто брал в чайхану нас двоих...
На Марсовом поле
Ленинград, 1944-1945
И вот всё: мой друг и чайхана, солнце и узбеки, ожидание писем и сводки по радио, плов и изюм - всё остаётся позади. Мы получаем от папы вызов домой, в Ленинград. Въезд всем пока не разрешен: блокада снята, но война ещё не кончилась.
Народу в Ленинграде совсем мало. На улицах встречаются дистрофики. Собак и кошек в городе нет совсем. Детей тоже почти нет. На многих домах надписи: Эта сторона наиболее опасна при артобстрелах. В магазинах очень мало продуктов, и всё продают по карточкам. Все - это значит очень небольшое количество хлеба и сахара. Иногда вместо сахара можно купить конфеты с повидлом внутри: это уже лакомство. Наша квартира почти пустая, но зато она у нас есть: многие дома разрушены и люди из разбомблённых домов или те немногие, которые уже вернулись из эвакуации, занимают любую свободную площадь. Квартиру нам сохранила соседка. Она оставалась в Ленинграде во время блокады. Нашу мебель она сожгла в печурке, когда зимой нечем было топить. Папина библиотека тоже пошла в печурку. Мама всё равно очень благодарна соседке за то, что у нас сохранился дом. Мама делает вид, что не замечает на ней свои нарядные платья и пальто, я тоже узнавала нашу посуду, лампы, хрусталь и многое другое, знакомое с детства. Я уже взрослая и понимаю, что она сделала плохо, когда забрала наши вещи, но я не должна об этом говорить...
Начались занятия в школе. И учащимся и учителям одинаково трудно: дети съехались из разных уголков страны, с разной подготовкой, а некоторые вообще не учились. И требования везде были разные. Как объединить ребят с разной подготовкой в классы?! Учатся все плохо. И я тоже... Зато очень много гуляю по городу. Некоторые места кажутся знакомыми. Недалеко от нашего дома Летний сад, куда меня каждый день водила гулять няня. Сам сад не очень пострадал от бомбёжек и обстрелов, но исчезли все статуи. Я с облегчением узнала, что их захоронили. Да, прямо в землю. И какой же был праздник, когда скульптуры вынимали из земли и доставали из ящиков. Я стояла со всеми в толпе и плакала от радости свидания со старыми друзьями. Это были счастливые минуты. Вообще всё вокруг прекрасно: открываются постепенно музеи, приезжают обратно эвакуированные театры, реставрируются дома, на месте некоторых разбомблённых, появляются садики и детские площадки. Но самой большой радостью было празднование Дня Победы 9-го мая 1945-го года. На Марсовом Поле и на набережной Невы собрались, наверное, все ленинградцы. Все смеялись и плакали от радости. Здесь же, на Марсовом Поле, был салют. Гремели выстрелы, но они не могли заглушить счастливых возгласов, смеха и аплодисментов... Вернулся с фронта папа. С палочкой, после ранения стал инвалидом, но зато живой. К нашему счастью и няня вернулась: она дошла до самого Берлина и всю войну готовила бойцам еду: она была военным поваром и очень гордилась этим. И у неё, и у папы было много орденов и медалей, и главная награда: медаль "За победу над Германией". А моей любимой была папина медаль "За оборону Ленинграда".
Война - это самое ужасное. Не зря, что бы ни случилось, люди повторяют только одно: лишь бы не было войны.
Добавить комментарий