Кто не любил Францию, не отдал дань ее упоительной легенде? Генрих IV и Людовик XIV, Жанна д'Арк и мушкетеры, Декарт и Галуа, век просвещения и взятие Бастилии, баррикады и Наполеон, символисты и импрессионисты, кафешантаны и Монмартр, Сорбонна и Сопротивление... Сколько красок, ума, силы, игры, разнообразия! Какие характеры! От всего этого дух захватывает. Особенно в молодости. Но при ближайшем рассмотрении выясняется, что у этой страны (как, в прочем, и у всех других стран) есть, осторожно говоря, и теневая сторона, или, если угодно, другое лицо. Президентские выборы во Франции показали нам это со всею наглядностью. Проступившее лицо (а оно, что ни говори, хоть отчасти да выражает народную душу) оказалось не слишком привлекательным. Если совсем прямо - отталкивающим.
Но печаль даже не в том, что худшая гримаса этого лица - Жан-Мари Ле Пен. Народ, как и человек, не всегда равен самому себе; высокое, и преобладая, не исключает падений и минутных низостей. Печаль в том, что в сегодняшней Франции в пользу Ле Пена можно произнести - и произносят - немало справедливых слов. Он - действительный выходец из народа, страстный дилетант, поборник беспримесной, бескомпромиссной (и в этом смысле чистой) идеи, прямой враг и противник зажравшегося, насквозь коррумпированного французского политического истэблишмента. В нем, странно вымолвить, совести больше, чем в других. Не ради себя человек старается, не только честолюбием, тщеславием и жадностью одержим. Тысячи людей во Франции согласны с замечанием одного водителя, попавшим в печать после первого тура: "Теперь я должен выбирать между фашистом и проходимцем!" Тут, как в капле воды, весь ужас положения, в которого угодила Пятая республика. Не удивительно, что иные прямо говорят о ее банкротстве.
В известном смысле, Ле Пэн - реванш злосчастного маршала Анри-Филипа Петена (1856-1951) и его приснопамятного режима. Курортный городок Виши, в котором в 1940-44 годах находилось марионеточное правительство Петена, стал символом не только национального унижения Франции и коллаборационизма с нацистами, но и осуществленным идеалом французской глубинки, той самой la France profonde с ее добропорядочными рантье и прочей мелкой буржуазией, которая хочет покоя и прочности, не любит перемен, сторонится иностранцев и терпеть не может оседающих в стране эмигрантов. Эта Франция подняла голову - и почти отыгралась. Она жила ностальгией по Виши; она никогда не могла простить де Голлю того, что он "предал" французский Алжир, всегда презирала пятую республику, как, впрочем, и все предшествовавшие ей порождения французской демократии. Эта Франция, выбирая между фашистом и мошенником, предпочла фашиста.
Первый тур вскрыл застарелую болезнь. С самого дня своего освобождения от нацистов страна жила в под знаком лжи: твердила себе как заклинание, что большинство французов не поддерживало Петена и его политику, боролось с ним и с нацистами. Это была необходимая ложь, ложь во спасение, что хорошо понимал еще де Голль. Однако народ, боящийся своего прошлого, бегущий от него, неблагополучен совершенно так же, как человек с нечистой совестью. Оба разъедаются изнутри недосказанностью и ложью, оба ждут возмездия. И возмездие приходит. Там и тут прошлое прорывается наружу неожиданными, странными извержениями. Возьмем послевоенную Францию: она вся была - как обнаженный нерв, - до такой степени боялась высокомерия со стороны стран-победительниц, которые не подверглись разгрому. С другой стороны, и студенческий бунт 1968-го - тоже, среди прочих возможностей, допустимо прочесть именно как реакцию на эту гложущую мысль о прошлом. Но главное, в чем проступила ложь, главный симптом болезни, - коррупция и цинизм политической олигархии, от Помпиду и Жискар-д'Эстена до Митеррана и Ширака. Никто из них - не Петен, нет, но так и чувствуешь: мертвые хватают живых. Все они хотели отмежеваться от предательского прошлого; хотели, да не могли. Лгать - и уверять себя, что говоришь правду, - вот что стало нормой.
Началось это не вчера. Пресловутый лозунг Великой французской революции "Свобода, равенство, братство!" тоже с душком. Под ним осуществлялся революционный террор, под ним орудовал министр-сыщик Жозеф Фуше (1760-1820). Никто не отменял этого лозунга и тогда, когда в 1894 году судили Альфреда Дрейфуса (1859-1935), а в Виши издавались антиеврейские законы. Культ насилия - вот что неустранимо присутствует в этом лозунге, вот что красной нитью проходит через всю французскую историю с конца XVIII века. Поэтизировались взрывы народного гнева, право толпы на суд линча. Где еще этой мыслью так упивались интеллектуалы? Философ Жорж Сорель (1847-1922), с его восхвалением насилия как двигателя истории, оказал на фашистов не меньшее влияние, чем Ницше. Жан-Поль Сартр (1905-1980), Луи Альтюссер (1918-1990) дудели в ту же дуду. Демонстрация по-французски будет не демонстрация, а манифестация, то есть проявление. Чего? Воли народа. На ней, на воле народа покоится (если так можно выразиться, говоря о чем-то зыбком и переменчивом) французское государство. Свой мандат оно получило от революции. От последней по времени революции. Даже режим Петена называл себя "национальной революцией". А революция всегда жестока. Потому-то и тянутся люди к Ле Пэну. Он был жесток в Алжире, он и в стране наведет порядок. При Муссолини поезда в Италии начали ходить по расписанию, чего не было ни до, ни после.
К социалистам - тянулись по той же причине. Но они не оправдали надежд. Вместо подразумеваемой жестокости (или хотя бы жесткости) двадцать лет социалистического правления принесли французам только завышенные налоги и назойливое правительственное вмешательство во все стороны жизни. Удивительно ли, что в социалистах изверились? Но в одном отношении они сами подпилили сук, на котором сидели: осуждая сионизм, умудрились взвинтить в стране антисемитские настроения. Кому это оказалось на руку? Ле Пэну, для которого Холокост - всего лишь "исторический эпизод". Скажут: Ле Пэн защищает Израиль против арабов; верно, но теперь это для него только естественно, ведь его избиратели, очень не любя евреев, еще меньше любят арабов, которых во Франции пять миллионов. Ле Пэн опять чист! Не он, а левая французская политическая элита сразу после смерти де Голля продала арабам душу за нефть. Ле Пэн этого не делал, он - вместе с Западом против мусульманских боевиков.
Кому еще он близок среди французов? Коммунистам и анархистам - ибо стоит против глобализации, обманутым своею партией голлистам - ибо стоит против Брюсселя, буржуазии - ибо отвергает государственный контроль, безработным - ибо в его высказываниях по временам сквозит знаменитый социалист Пьер-Жозеф Прудон (1809-1865) с его высказыванием "собственность крадена". Коммунисты и голлисты боролись режимом с Виши, воплотившемся в Ле Пэне, но эти две партии, пусть в разной мере, утратили народное доверие, а Ле Пэн перенял их фразеологию и сумел привлечь к себе их бывших последователей. И вот он выходит во второй тур выборов почти плечо к плечу с Шираком, отстраняя социалиста Лионеля Жоспена. При Миттеране (кстати, ежегодно возлагавшем венок на могилу Петэна) такое еще было невозможно.
Конечно, Франция - не Виши, и сегодняшнее ее положение - не капитуляция перед нацистами. Но Ле Пэн тут, он - реальность, а Европейский Союз, даже еще не ставший федерацией, в значительной степени отчуждает от Елисейского дворца (и, тем самым, французского народа) часть суверенитета, или, говоря словами де Голля, "величия и национального достоинства Франции". Унижение налицо, оно висит в воздухе. А народы не любят унижений, не хотят расставаться со своими мифами. Отсюда - Ле Пэн во Франции, Хайдер в Австрии, Берлускони в Италии. Быть может, недалек день, когда такие вот истинно народные вожди возьмут верх повсюду в Европе.
Добавить комментарий