Лис

— Когда меня взяли, я три дня блевал, как с перепоя — потом ничего, оклемался... И, между прочим, никого не заложил, не в пример некоторым. Потому и дали на полную катушку.

Они сидели на переднем сиденье понуро притулившегося у забора старенького “жигуленка” и, опустив стекла, курили. Прямо над их головами, в еще сквозившей кроне старой березы пронзительно закричала какая-то птица.

— Весна, бляха-муха, — сказал Лис и выбросил сигарету в окно. — Самое время начинать новую жизнь...

— Ты где сейчас живешь — у матери?

— У нее.

— Понятно.

— Я хотел тебе написать, а потом раздумал: все же пять лет...

— Ясно. — Зоя кивнула и достала новую сигарету.

— Все смолишь? — усмехнулся Лис. — А я вот отведу душу и брошу к такой-то матери.

— Бережешь здоровье?

— Ага!

Он вышел из машины и стоял, засунув руки в карманы брюк — высокий, тонкий и узкоплечий — Станислав Лисин, Лис, как его звали актеры. Зоя тоже выбралась вслед за ним; помолчали, жмурясь на солнце.

— Чем собираешься заняться? Есть планы?

— Какие к черту планы! — Лис сердито пнул ногой забор. — Мать гонит обратно на сцену...

— А ты?

— А я упираюсь! — он усмехнулся, показав испорченные передние зубы. — Хотя, с другой стороны, а что я могу кроме?

— Контора приказала долго жить, разве что в кабак... Ты сколько лет не бросал?

— Семь...

— И тебе 40?

— 39. Да я и не собираюсь бросать... какой к черту жонгляж! Мать хочет ввести меня в свой номер.

— Фокусы? По-моему, это не твое. А где она сейчас работает?

— В “Поплавке”. А ты пополнела, малек...

— Так я на пенсии — сбылась хрустальная мечта юности. Работаю билетером в театре.

Она смотрела на Лиса и думала, что, в общем, если не считать щербатого рта, он на удивление мало изменился... во всяком случае, на первый взгляд. И вот, всего неделю, как вернулся и позвонил ей. “Только не раскисать!” — Приказала она себе. “Мало он тебе попортил крови?”

— Я чего хотел сказать... — Лис, по-прежнему, зажмурившись, подставлял лицо весеннему солнцу и не глядел на нее. — Ты где сейчас обитаешь — все там же?

— Да.

— Одна?

— Можно считать, что одна.

— А слабо приютить бездомного скитальца? — тут он посмотрел на нее и снова усмехнулся, но, вспомнив про зубы, сразу закрыл рот.

Зоя знала Лиса, но все же не ожидала, что он вот так, с ходу, возьмет быка за рога.

— Почему же бездомного? — выдавила она. — А мать?

— Ты что, не знаешь Ольгу? С ней что — можно жить?

— Люди говорили, она ездила к тебе в Читу...

— Декабристка, бляха-муха, а из-за элементарной бутылки готова убить на месте. Знаешь, куда я ее прячу — в сливной бачок...

— Ольгу?

— Тебе хорошо смеяться...

Он подошел и взял ее за плечи. “И зачем только пришла, дура несчастная... Сейчас начнет”.

— Хочешь, верь, хочешь, нет, а только я всю дорогу о тебе там думал, — сказал Лис. — Там многое осмысливаешь заново. Избитая фраза, но факт. Слушай, малек, давай так: кто старое помянет, тому глаз вон! Лично я забыл — и ты забудь.

Зоя долго молчала, так долго, что Лис, оставив ее плечи, полез в карман за сигаретой.

— Насчет того, чтобы не поминать, попробую, — наконец, услышал он. — А вот чтобы забыть — это навряд ли....

— Ну что ж, согласен... и на том спасибо, — сказал Лис.

Отец Лиса, Иван Петрович, происходил из потомственной цирковой семьи. В молодости работал акробатом, но, как все дети, выросшие в цирке, умел многое. Поэтому, войдя в возраст, переметнулся на жонгляж. В Челябинске, на гастролях, познакомился с Ольгой, а знакомство с ней редко проходило без последствий. Ей шло это имя; она была высокая, одного роста с Иваном, очень прямая и вся натянутая, как струна. Работала на текстильной фабрике, но зарабатывала на жизнь, обшивая многочисленных заказчиц. Делала это классно, желающим пришивала для понта споротые с импортных лифчиков фирменные этикетки. Иван Петрович увез Ольгу в Ленинград, женился на ней и ввел партнершей в свой номер, хотя по существу жена только ассистировала ему на сцене.

Славка рос за кулисами, а оттуда дорога чаще всего вела на сцену. Семилетним пацаном он уже вставал в шесть утра, с тем, чтобы ровно в восемь быть с родителями в репетиционном зале Театра Эстрады: в 10 зал занимали балетные.

Лисины работали булавы и мячики, но как раз в то время Иван Петрович решил ввести в номер тарелки. Тарелки были самые, что ни на есть настоящие; отец с матерью с двух сторон по очереди бросали их Славке, и они с лета ударяли в промежуток между большим и указательным пальцами; так что, несмотря на то, что туда налепляли широкий пластырь, со временем на этом месте образовался незаживающий красный рубец. Ему бросали, а он ловил. Но не всегда: иногда он ронял их, тарелки падали, во все стороны летели мелкие осколки, а Иван Петрович, покраснев до пота, подходил к сыну и влеплял ему чувствительную оплеуху. Ольга никогда не заступалась.

С девятилетнего возраста Славка уже начал выступать с родителями в концертах, и актеры окрестили его сначала Лисенком, а потом — Лисом. Работали они профессионально и выглядели на сцене роскошно: костюмы Ольга всегда шила сама. Чаще всего это были бархатные темно-синие или черные комбинезоны с кружевными белыми жабо и манжетами, причем сама Ольга, задолго до того, как это вошло в моду, тоже работала в брючном костюме.

— Берите — не пожалеете: европейский номер! — говорили заказчикам редакторы эстрадного отдела.

Жили они в самом центре, недалеко от Конторы, в огромной коммунальной квартире, в которой занимали две просторные комнаты с высокими в лепных карнизах потолками плюс маленькую прихожую с неожиданным камином. Несомненно, когда-то эта квартира принадлежала богачам, а потом ее переоборудовали под общежитие, но как-то так странно, что в малюсенькой темной прихожей оказался великолепный дворцовый камин. Большую комнату занимала Ольга, в другой, поменьше, ютились Иван Петрович с Лисом. Кстати, когда Лис был грудным младенцем, его кроватка стояла именно в этой комнате, и именно отец вставал к нему по ночам... И не только не жаловался, но еще прикрывал поплотнее дверь в комнату Ольги, чтобы, не дай Бог, не разбудить и не потревожить ее: Иван Петрович обожал жену до самоотречения. А она жила в свое полное удовольствие, позволяя себе такое, отчего даже ко всему привыкшие эстрадники, глядя ей вслед, крутили головами.

В начале 70-х годов Ольге пришла в голову гениальная идея. Как все гениальное, она была простой: фиктивно развестись с Иваном Петровичем, построить на ее имя кооперативную двухкомнатную квартиру, а потом снова пожениться, съехаться и оказаться счастливыми обладателями царских апартаментов. Мужа, хоть и не без труда, она уговорила; согласием же сына, вообще, не интересовалась. Дальше произошло непредвиденное: обосновавшись в новой квартире и обив стены полосатым репсом (спрашивается, зачем, если все равно меняться?), Ольга сходиться с Иваном Петровичем отказалась наотрез. Тот долго не мог в это поверить и даже немножко сошел с ума: ходил по длинным коридорам Конторы и посвящал каждого встречного в мельчайшие детали этой небывалой аферы. Иногда, забывшись, мог рассказать кому-то по второму и по третьему разу...

Трио распалось; его стержнем, безусловно, был Иван Петрович; без него номер упал сразу на несколько порядков. Ольга попыталась втолковать бывшему мужу, что их семейные неурядицы не должны отражаться на их работе, но на этот раз не преуспела: Иван Петрович бросил сцену и пошел в рекламный отдел разносчиком афиш.

Год Ольга с Лисом проработали вдвоем, и из зала смотрелись как брат и сестра. Когда конферансье объявлял: “А сейчас встречайте — Ольга и Станислав Лисины!”, и они стремительно выскакивали из-за кулис, оба высокие, поджарые, затянутые в синий бархат, никому из зрителей и в голову не приходило, что это — мать и сын. Лис не любил с ней работать: никто так не действовал ему на нервы, как мать. (Кстати, на людях он звал ее по имени — Ольга, к чему она приучила его с раннего детства.) Мать почти всегда была какой-то вздернутой, и ей ничего не стоило ни за что ни про что прилюдно закатить ему истерику. А отец всегда держался ровно и редко повышал голос; его оплеухи на репетициях не задевали Лиса за живое, потому что он понимал: это старые цирковые традиции — и только. Он любил отца и продолжал жить с ним в коммуналке с камином, только теперь у каждого из них была своя комната. К Ольге он иногда “заскакивал” на денек-другой, но жить с ней он бы не смог, да она и не звала его.

Когда ему исполнилось 20, в их Конторе появился парень из циркового училища; его звали Вадим, и он тоже был жонглером. Через полгода они стали работать вместе, а Ольгу чуть не хватил удар. Но Лис проявил характер и устоял, несмотря на почти ежедневные скандалы с истерикой и даже рукоприкладством: Ольга запросто лупила его по щекам, ей это было раз плюнуть. В результате мать купила какие-то нафталинные фокусы, а с Лисом не разговаривала целый год. Зато теперь у него появился равноценный партнер, а потом он стал ему братом, ближе брата.

Оба были высокие, тонкие, легкие; Вадим — рыжеватый блондин, а Лис — брюнет. Работали они булавы, работали лихо, с “корючками”, так что концертов было невпроворот. И оба — законченные пижоны.

— Красиво жить не запретишь! — провозглашал Лис.

— И по журналам одеваться, — как эхо, подхватывал Вадим.

Когда они поднимались по широкой лестнице Конторы — один в черных замшевых штанах, а другой в светло-бежевых, верблюжьего цвета, плюс солнечные очки в пол-лица (наплевать, что с утра зарядил дождь), это было как кадр из американского боевика — вот что это было!

Обедали они постоянно в ресторане Дворца Искусств, и ушлые девицы с обзвона частенько звонили туда, чтобы передать им очередной концерт.

У них было так много общего! Оба из актерских семей — это раз: мать Вадьки до пенсии танцевала в кордебалете Малигота1, а отец играл на трубе в военном оркестре. (Правда, его уже не было в живых: умер от инфаркта, когда Вадьке было шестнадцать). Жили они с матерью в большой коммуналке с собственным закутком, и, надо же такое, Вадька тоже звал свою мать по имени — Аля. Правда, тут имелась одна деталь: его-то никто не принуждал, как-то так само получилось...

“Мне с матерью во как повезло!” — хвастался Вадим. “Можно сказать, своя в доску”. Действительно, при Але можно было почти все: рассказать похабный анекдот, чуть не каждый день появляться с новой бабой, курить, сколько влезет и спокойненько выставить на стол принесенную бутылку. Она и сама смолила будь здоров и была, как стеклышко, “приняв на грудь” почти стакан водки. А Ольга после второй рюмки уже, не мигая, смотрела тебе в рот, а после третьей хватала бутылку и прятала у себя в спальне. И при этом орала, как припадочная. Она орала, а им с Вадькой хотелось напиться, как никогда — наверное, в знак протеста.

Так что Лис постоянно торчал у партнера, а иногда даже оставался ночевать; тогда они с Вадькой спали валетом на раздвижном диване. И болел он всегда только у них: Ольга его и здорового-то могла довести до судорог... А отец пил.

Получалось, что Лис поочередно жил в трех местах: у отца, Ольги и у Вадьки. А когда у человека три дома — это означает, что, по существу, у него нет ни одного. Чаще всего он все-таки бывал у отца: как-никак там имелась своя отдельная комната. Что тот запил, не удивляло Лиса: запьешь, когда жена, которую вытащил из провинции в Питер и сделал из портнихи актрисой, обводит тебя вокруг пальца, как последнего дурака. И не просто жена, а обожаемая, можно сказать, боготворимая женщина... Как отца угораздило до такой степени потерять голову от Ольги, Лис понять не мог. Он сам ее не выбирал: матерей не выбирают, а уж на месте отца он бы влюбился в Алю. То есть не именно в нее, но в такую, как она — живую и настоящую. Которая заливисто хохотала, на спор крутила лихие пируэты после обильного застолья, бегала на каждый их мало-мальски ответственный концерт, а если приболел, одевала в Вадькин махровый халат, укладывала на высоко взбитые подушки и кормила гоголь-моголем. (Саму Алю в детстве всегда лечили этим самым гоголь-моголем, и она свято верила в его целебные свойства).

Но отец умудрился выбрать Ольгу — и теперь пил горькую. А, напившись, становился буйным, грозился при случае убить вероломную жену, а пока что отводил душу на сыне. Он с воплями ломился в его дверь, Лис срочно (благо телефон был в его комнате) звонил Вадиму; тот брал такси и несся на выручку. Так что спасибо, если удавалось прожить там спокойно целую неделю...

Квартира Ольги была шикарной, готовила она потрясающе, для Лиса имелось югославское раздвижное кресло, но максимум, что он мог у нее выдержать — это три дня: они не могли сосуществовать — хоть ты тресни! Может быть потому, что оба были одной породы: селитра и порох, и, как результат — неизбежный взрыв. Когда Ольга, подбоченясь, орала на него не своим голосом, Лис не оставался в долгу, если посылала куда подальше, он тоже не стеснялся в выражениях. Потом изо всех сил хлопал дверью и ехал к Вадьке.

Так он и жил, болтаясь между небом и землей, и жил, как ни странно, совсем неплохо. А с некоторых пор у него появился четвертый дом.

Чего-чего, а девочек у них хватало, и даже с избытком. Особенно на гастролях... Так что они жаловались Але: “Нам, артистам эстрады, порой бывает просто нелегко...”, а она хохотала и любовно обзывала их говнюками. Короче, постоянством они не грешили, и Лис сам себе не поверил, когда понял, что уже два месяца продолжает встречаться с одной и той же; и даже частенько ночует у нее...

Зойка была балериной и работала в их Конторе. Не блистала красотой, в балетном цеху считалась одной из самых слабых и ленивых, и, будучи иногородней, имела “ведомственную площадь”: то есть жила в малюсенькой, как кладовка, комнатенке, у черта на рогах, на Черной речке, в доме барачного типа. Кроме нее в квартире было еще две комнаты, и в каждой обитало по старушке-одуванчику. Спрашивается, какое отношение ко всему этому мог иметь Лис? С его ростом в 1 метр 86 сантиметра, наглым, в упор, взглядом неожиданно светлых для брюнета глаз и откровенным пристрастием к сладкой жизни...

Он и сам этого не знал, и так и признавался Вадьке:

— Понятия не имею... спроси чего полегче. Не веришь? Клянусь своей красотой!

Началось с того, что она подошла за кулисами — со свекольным румянцем во всю щеку, в своем дурацком костюме матрешки — и сообщила:

— Всегда, как дура, смотрю ваш с Вадькой номер — от начала и до конца.

— Молодец, — похвалил Лис. — Почему, как дура?

— Так я же видела тысячу раз!

— На такое невозможно наглядеться.

— Нет, я серьезно...

Ее номер был следующим и, говоря с ним, она одновременно “разогревалась”, подпрыгивая и низко приседая; а, отплясав и под жидкие, “вежливые” хлопки раскланявшись перед зрителями, снова разыскала Лиса за кулисами и вдруг предложила.

— Отработаешь — поедем ко мне? Я подожду... У меня сегодня пирог с рыбой.

— Пирог с рыбой — это, конечно, аргумент... А где ты живешь?

— Совсем недалеко... на Черной речке.

— Это где Пушкина застрелили? — дурашливо испугался Лис. — Ничего себе выбрала местечко...

Она стояла перед ним, задрав голову в синем в крупный горох платочке и умоляюще заглядывала в глаза. Особых планов на этот вечер не имелось, и Лис согласился. А через несколько дней наведался снова... и пошло-поехало. Черт его знает: без грима Зойка была бледненькой, с жидковатыми, как у большинства балерин, заколотыми пучком на затылке волосами; фигурка, правда, ничего — тоже, как и полагается балерине. А так — Зойка и Зойка — без никаких “особых достопримечательностей”. (Это было их с Вадькой выражение: как девочка? Да так, без особых достопримечательностей. Или — девочка в порядке, из особых достопримечательностей следует обратить пристальное внимание на нижние конечности.)

Так вот эта “никакая” Зойка вдруг разревелась после любви, лежала рядом с ним и обливалась слезами, промокаясь простыней.

— Ты чего? — обалдел Лис.

— Знаешь, сколько я мечтала об этом? — спросила она и громко всхлипнула. — Целых три года.

— А чего же ты раньше-то молчала? — не поверил он.

— Я терпела, — призналась Зойка. — У меня тоже есть своя женская гордость. Я надеялась, может, ты сам догадаешься... А потом не вытерпела.

Лис сделал одно открытие: спать с бабой, которая видит в тебе только партнера по сексу и спать с влюбленной в тебя бабой — это не одно и то же. Кроме того, она была смешная, и они постоянно ржали, как лошади — до и после любви. Чего стоили одни ее разборки с соседками-одуванчиками! Скажем, в час ночи она вспомнила что-то смешное, и, не успели они как следует отсмеяться — стук в стенку.

— Слушаю Вас? — вежливо отзывается Зойка.

Приглушенные стеной неразборчивые вопли.

— Вас плохо слышно...

Там повышают голос и можно разобрать конец фразы: “...чтоб ты пропала — вместе со своим хахалем!”

— А вот это уже черная неблагодарность, — огорчается Зойка. — А кому вчера была дадена почти целая ватрушка? А позавчера кусок пирога с капустой? Имей в виду, Клавка, будешь еще выступать — все отдам бабе Даше!

Если стучали с противоположной стороны, монолог повторялся с той разницей, что, мол, отныне пироги и ватрушки достанутся исключительно бабе Клаве. Угроза попадала в самое яблочко, и за стеной воцарялась дипломатическая тишина.

Але Зойка понравилась: еще бы — мало того, что балерина, так еще и влюблена в Лиса! А Ольге он своих баб не показывал: она их всех ненавидела заочно и, если он ерзал за столом, поглядывая на часы, зло раздувала ноздри тонкого носа и цедила:

— Куда намылился? Сиди, ешь! Никуда не денется твоя краля: подождет — только разогреется! И в кого ты такой блядун?

Ответ напрашивался сам собой, но Лис помалкивал: мог свободно схлопотать по морде. А уж сказать было что... Интересно, а кого это на концерт подвозили какие-то молодчики — на вид почти ровесники Лиса? Да что там молодчики... это бы еще ладно, ему же лучше, потому что в таких случаях Ольга отдавала Лису свой “жигуль”. А вот что она позволяет себе с приятелями собственного сына? Ее же невозможно с кем-нибудь познакомить и быть уверенным, что она не переспит с ним этой же ночью... С тех пор, как Ольга разошлась с мужем, она, вообще, как с цепи сорвалась, хотя и до того позволяла себе многое. И она еще спрашивает, в кого он такой?! Хотя... что есть, то есть. Как говорится, факты — упрямая вещь: продолжая встречаться с Зойкой, Лис и не думал менять стиль жизни. Она, конечно, догадывалась, иногда знала точно, но — никаких выяснений отношений, ничего. Его это устраивало, и все шло, как по маслу.

В 81-м году старшая сестра Вадима эмигрировала в Америку. Римма была замужем и жила отдельно, так что Лис и видел-то ее только по большим праздникам. Говорят, яблочко от яблоньки... Но, если считать Алю этой самой яблонькой, то, значит, Римма была кокосовым орехом. Лис, и сам не из робких, в присутствии Риммы чувствовал себя не в своей тарелке: более заносчивой и самоуверенной особы он не встречал; тут бы и Ольга попридержала свой язычок. Кажется, Аля тоже ее побаивалась... Так что Лиса поразило не то, что сестра его друга подалась за океан, а факт отъезда как таковой: с ранней юности он мечтал о Западе, как о земле обетованной. Все эти замшевые брюки, фирменные куртки и галстуки были отголоском его тоски по недосягаемой сладкой жизни — там, за кордоном. Не то чтобы он рвался туда по политическим соображениям: он был абсолютно аполитичен, так ему осточертела с детства эта повсеместная активная пропаганда. Просто Лис был законченный индивидуалист, и затеряться в толпе остриженных под полубокс соотечественников было для него равносильно смерти. Когда его пытались стричь под общую гребенку — он становился почти диссидентом.

Как-то в коридоре 1-го этажа Конторы, рядом с кассой, повесили бюллетень, изображающий мужскую голову в профиль. Четким контуром была обозначена допустимая длина волос; все, что спускалось ниже контура, было перечеркнуто крест-накрест красным карандашом. Под рисунком имелся текст, доводящий до всеобщего сведения, что лицам мужского пола с волосами длиннее указанного стандарта, заработная плата отпускаться не будет — вплоть до тех пор, пока эти лица не посетят парикмахерскую. Нечего и говорить, что темные волосы Лиса свисали много ниже указанного стандарта. Внимательно изучив бюллетень, он снял его со стены, куда-то ненадолго отлучился, а потом, вернувшись, повесил на его место другой, своего собственного изготовления. На белом листе довольно коряво был изображен мужской профиль без никаких волос — лысый, как дыня. Под рисунком сообщалось, что лысым представителям сильного пола зарплата выдаваться не будет — вплоть до тех пор, пока они не обзаведутся париками или, в крайнем случае, накладками. Соль этой акции заключалась в том, что начальник отдела кадров Конторы, по распоряжению которого и проводились такого рода мероприятия, был плешивым. Лис, без сомнения “нарывался”, но иначе он бы и не был Лисом.

Самое смешное, что Вадька, по свойственному ему легкомыслию, дал себя уговорить — и теперь являлся комсоргом отдела так называемого оригинального жанра. Это был еще тот лидер! Комсомольские собрания они чаще всего “по-ленински” проводили в “Разливе” — излюбленном актерами баре, где можно было перед концертом разогреться коньячком или взбодрить себя бокалом полусладкого шампанского. А их самый любимый лозунг гласил — “Кто будет ругаться матом — из Комсомола на х-й!”

В глубине души Лис знал, что рано или поздно он окажется там, за железным занавесом. А пока что оттуда, да и то исключительно из соцстран, приезжали на заработки эстрадные певцы; причем, югославы считались уже почти капиталистами. Вадька с Лисом иногда работали с ними в концертах и даже гастролировали по стране с одним популярным инструментальным ансамблем. Три раза они ездили в зарубежные поездки, опять-таки в страны соц. лагеря; и перед каждой поездкой в райкоме Партии их пытали идиотскими вопросами вроде того, какой город — столица Венгрии и как зовут премьер-министра ГДР. Причем Лис вечно путал всех этих премьер-министров и материл их за это по-черному...

В конце 70-х кое-кто из лиц еврейской национальности пока еще робко, словно пробуя почву под ногами, потянулся на Запад. И среди них — несколько знакомых актеров из Конторы. Лис даже не завидовал им: он-то был русским, и к нему это не имело никакого отношения. Но Римме пофартило быть замужем за евреем — и в 81-м году она улетела в Америку.

С этого момента Лис жил в абсолютной уверенности, что со временем и Вадька потянется за сестрой; но шли годы, а тот даже и не заикался об этом... Возможно, они с Алей так бы и не решились, но через пять лет после Римминого отъезда, зимой 87-го, под самый Новый Год, Ольга познакомила Лиса с одним человеком...

В новогоднюю ночь у них с Вадькой всегда бывало минимум десять концертов, и они мотались с одного на другой до самого утра. Никаких семейных посиделок и застолий: они отмечали Новый Год прямо на ходу. А тут Ольга потребовала, чтобы он хоть на минутку заскочил к ней этой ночью.

— Как-нибудь изловчись, — велела она. — Есть планы.

— Какие еще планы! — возмущенно заорал Лис. — Мы с Вадькой и так зашиваемся!

— У тебя моя машина. Я сказала — на минутку! Сразу после 12-ти.

— Да что тебе приспичило?

— Будет один человек — не пожалеешь. Ну, пожалуйста, сынок...

В другой раз сразу бы начала надрываться, а тут — “пожалуйста, сынок”. Лис был заинтригован, у них как раз была дырка между концертами примерно в это время, и они заскочили.

У Ольги собралась небольшая компания: несколько знакомых актеров и этот самый “один человек” — коренастый дядька в шикарном финском костюме и с массивным золотым перстнем на мизинце. Стол был сервирован “под большое декольте” — на этот раз Ольга превзошла себя. Все получилось так, как она хотела: “сынок” примчался между концертами поздравить маму с Новым Годом. И, плеснув им с Вадькой чуть-чуть шампанского (нельзя — ребятам выходить на сцену) и улыбаясь самой обаятельной из своих улыбок, она представила Лиса “одному человеку”.

— Мой сын Слава... А это Семен Львович, мой новый друг.

Ядрена мать! Стоило лететь сломя голову, чтобы лицезреть ее очередного “нового друга...” Да если он начнет знакомиться с каждым, от концертов, вообще, придется отказаться! Они пробыли у Ольги минут двадцать, не больше, и вышли вместе с Семеном Львовичем, который, оказывается, тоже заскочил на минутку, а теперь ехал на свою дачу в Комарово, где за праздничным столом его ждала семья: жена и единственная дочь. Всю дорогу до следующего концерта Лис не мог успокоиться: рванул на красный свет, обложил Вадима за то, что дал ему поехать к Ольге и, выходя из машины, лягнул ее в занесенный снегом бампер.

А в начале марта, в слякотный ветреный день, Лис заявился к Вадиму. Тот как раз натирал пол в коридоре: была их с Алей очередь по коммунальной уборке.

— Вытирай ноги, — Вадька пододвинул ему половик и снова, заложив руки за спину, запрыгал, натирая пол щеткой.

— Я что хотел сказать... — Лис смотрел в сторону. — Ты свободен сегодня вечером?

— А что — есть “левак?”

— Не то. Тут такое дело... Короче, хочу познакомить тебя с невестой.

— С кем познакомить? — Вадька так и замер на месте в позе конькобежца.

— С кем, с кем! Оглох? Говорят тебе — с невестой!

— Какой невестой? С Зойкой, что ли?

— Спятил? — побагровел Лис. — Чего мне тебя с ней знакомить: ты ее знаешь, как облупленную. Брось щетку к чертовой матери! — вдруг гаркнул он. — Твой единственный друг женится, ясно?

Поехали. Лис молча вел машину.

— Зойка-то знает? — не удержался Вадим. — Все же неудобно: столько лет...

— Узнает, ее дело десятое. Ну, приехали... ты только не пугайся, старик: она, как бы это сказать... не совсем в нашем вкусе.

Обитую черным дерматином дверь открыла пожилая толстуха.

— Сла-а-вик! — протянула она, и углы ее губ опустились.

“Чего это она? Сейчас заплачет...”, испугался Вадим, но, вглядевшись, понял, что она и не думала плакать; просто рот ее был вставлен в лицо углами вниз, и поэтому на нем как бы застыла гримаса плача. “Веселенькая у Лиса теща”, подумал Вадим, и тут в прихожей появилась другая толстуха, помоложе.

— Знакомься, Соня, — сказал ей Лис. — Мой единственный друг и партнер Вадим.

Возвращались домой поздно.

— Что скажешь? — спросил Лис.

— Так сразу трудно... Как бы, действительно, не совсем в твоем вкусе.

— Сонька? Я тебя предупреждал. Но человек она ничего, вполне приличный человечек. А вообще-то как?

— Что — вообще?

— Ты квартиру видел? Эрмитаж, бляха-муха, Лувр! Скажешь, нет?

— Скажу — да. А кто ее отец?

— Директор магазина... да ты его видел у Ольги — помнишь еще заскакивали к ней между концертами в новогоднюю ночь? Такой шикарный дядя в финском костюме! А Соньки, да, многовато... Поделить пополам — было бы в самый раз! Буду гонять ее по утрам вокруг дома. Или, может, пусть с ночи бегает — и до рассвета, а? — он прыснул. — А ты видел ее кольца, старик?

— Да, что-то такое было.

— “Что-то!” Да на одно ее колечко можно купить тачку, если хочешь знать! — Лис возбужденно ерзал на сидении. — 31 год — это, как ни крути, все же возраст... сколько можно болтаться? Не жениться же мне на Зойке!

— А почему нет?

— Ну да, и жить с ней в этом клоповнике на “Черной речке”: справа тетя Даша, а слева тетя Клава... Спасибо за совет.

Вадим молчал.

— Это ты еще не видел их дачи... — не унимался Лис. — Прямо — загородная резиденция... умом можно рехнуться!

Он и рехнулся: через три недели сыграли свадьбу в “Астории”. Было полно каких-то солидных мужиков и полуголых баб, у Лиса был такой вид, как будто он не вполне уверен, что это и в самом деле его свадьба, а невеста все время потела и вытирала лицо крахмальной салфеткой. Ольга, высокая и тонкая, в эффектном лиловом платье, ходила вокруг стола и от избытка чувств показывала свои фокусы. В основном, вытаскивала разноцветные платочки — у женщин из глубокого выреза лифа, у мужчин — из ширинки модных импортных брюк. Гости фальшиво улыбались...

Вадим с Алей оказались в самом конце стола, противоположном тому, где сидели жених с невестой. Вадим мрачно пил и шепотом жаловался матери:

— Хоть убей, не могу понять: никогда не замечал за ним такого.

— Это он от неустроенности, — шептала в ответ Аля. — Устал болтаться между небом и землей.

— А Зойка? — напоминал Вадим.

— Зойка — преданная душа, Зойку жалко... Но из них двоих это она целовала его, а Лис только подставлял щеку.

— Этой он вообще ничего не подставляет: ему в ней больше всего нравятся ее кольца. И еще дача в Комарово — вот от нее он просто балдеет.

— Ну зачем ты так? — огорчалась Аля. — Лис же твой друг — нельзя так о своих друзьях...

Тут гости начинали скандировать неизбежное “горько”, разговор иссякал, и оба с недоумением смотрели на элегантного, подчеркнуто стройного в черном костюме Лиса, прильнувшего к своей необъятной в белоснежной пене кружевной фаты невесте.

Соне, пожалуй, даже льстило, что ее муж артист. Что ни говори, а приятно, сидя в первом ряду, видеть его на ярко освещенной сцене... Она и сама девчонкой мечтала стать певицей, но отец велел поступать в Институт Торговли. “А петь будешь дома”, сказал он. “В свободное от работы время”. Она послушалась — и теперь не жалела об этом: после окончания института он “посадил” ее заведующей одного модного молодежного кафе. Вся их семья была из “торговой династии”, правда, мать последнее время не работала, сидела дома. А отец числился зам. директора не очень крупного окраинного гастронома, но сфера его деятельности простиралась гораздо шире; куда именно она простиралась, не знали точно даже жена и дочь. У Семена Львовича было и хобби: он коллекционировал картины, и все стены их двухкомнатной квартиры были увешаны ими вплотную. Только в ванной комнате не было картин: там они могли пострадать от сырости, зато несколько самых мелких поместили в туалет. Так что Лис круглосуточно, даже сидя на унитазе, чувствовал себя посетителем картинной галереи.

Отношения с тестем у него сложились двойственные: с одной стороны он был отцом его жены, с другой — любовником матери. В общем, оно бы и наплевать, но тесть претендовал на благодарность и безоговорочное уважение: он был щедрым человеком и баловал свою семью. Жене на день рождения традиционно дарил новую сберкнижку с неизменным вкладом в десять тысяч рублей: по тем временам это была грандиозная сумма. Дочь имела слабость к побрякушкам и камушкам, а Лису тесть отдал свою почти совсем новую старую “Волгу”. Кроме денег, у Семена Львовича были твердые убеждения: например, он считал, что мужчина обязан содержать семью, то есть зарабатывать на жизнь. Лис всегда гордился тем обстоятельством, что они с Вадькой заколачивают неплохие деньги. Если им не хватало, они соглашались на “чес” — гастроли в глубинку — и молотили по пять концертов в день, а то и больше. Но с точки зрения тестя это были вообще не деньги. Кроме того, он считал, что у зятя нет будущего.

— Лет пять ты еще протянешь, — рассуждал он. — Покидаешь эти свои булавки. От силы пять лет... ну а дальше что? Подашься в фокусники, как мать?

Крыть было нечем; но все это были отдаленные перспективы, а бросить сцену сейчас — к этому Лис был как-то не готов. Соня не вмешивалась, но Ольга с самого начала заняла активную позицию — против. Вот где нашла коса на камень! Она пустила в ход все средства, вплоть до отлучения тестя от постели, но тот твердо гнул свою линию.

— Для начала проветритесь с Сонюшкой на Златы Пяски, а вернетесь — определю тебя в одно хлебное местечко. Подучишься и станешь хозяином. — внушал он. — Мужик обязан быть Хозяином жизни.

Чуть не целый год, день за днем, Семен Львович ломал Лиса; тот еще похудел, срывал злость на Ольге и ни словом не обмолвился Вадиму. Он понимал, что для Вадьки его решение уйти из номера — это полный обвал; партнеры на дороге не валяются — нагнулся и подобрал, особенно такие, как он: Лис знал себе цену. А работать одному после того, как 13 лет отработал парный жонгляж, тоже не так-то просто. Он понимал, и у него просто не поворачивался язык. Да и зачем расстраивать заранее: он же еще ничего не решил... Но иногда подмывало — взять и рассказать Вадьке все как есть: как его попрекают нищенскими бабками, как уламывают бросить сцену и заделаться Хозяином жизни. Или, еще лучше, развестись с Сонькой к такой-то матери: никогда он не привыкнет просыпаться с ней в одной постели... Если у него и есть кто-то в этой жизни, так это Вадька. И еще, конечно, отец... когда трезвый. Все это так. А с другой стороны — ну, разведешься, ну пошлешь их всех куда подальше... а жить-то где? У Ольги? У отца? У Вадьки? Или, может быть, у Зойки? Вот то-то и оно. А тачка? Снова клянчить у Ольги ее “жигуленок?” Нет, кое в чем тесть все-таки прав: вроде они с Вадькой прилично зарабатывают, а на машину хрен накопишь, особенно с переплатой. Лис маялся и ни на что не мог решиться...

Все совпало один к одному: на их первую годовщину тесть подарил им с Соней давно обещанные путевки на Златы Пяски, а Вадим сам предложил взять отпуск — хотел отвезти Алю в Крым на весеннее солнышко, пока не жарко. Выходило, что если решаться, то именно теперь...

После концерта они закатились во Дворец Искусств и нажрались. Они редко бывали там в последнее время; вообще, со дня свадьбы Лиса между ними пробежала черная кошка. Даже Ольга, и та заметила и презрительно прокомментировала:

— Элементарно завидует тебе, не может пережить.

Так или нет, но прежней близости между ними не было; хрен его знает, может, Ольга и права.

Они нажрались и сидели друг против друга в такой привычной обстановке этого ресторана, который когда-то был им почти домом. И вдруг Лиса со страшной силой снова потянуло на откровенность. Сказать! Предупредить его — так, мол, и так, старик — сваливаю в торговлю, прости. Хотя... а что это изменит? Только испорчу ему отпуск. А так все же отдохнет спокойно... И, пока он взвешивал все эти за и против, настрой на откровенность прошел; Лис вяло ковырял вилкой остывший бифштекс и молчал.

Расплатились, вышли на людный в этот вечерний час Невский, постояли-покурили...

— Так, значит, ты в Крым? — спросил Лис. — Ну, счастливо... бывай. Огромный привет Але!

— Спасибо. А ты, значит, в Болгарию? На Златы Пяски? Не слабо... Ну, счастливо... бывай, старик.

Вадим прощально похлопал друга по спине, тот шутливо двинул его кулаком в грудь — и они разошлись, каждый в свою сторону.

Когда Вадим вернулся из отпуска, Лиса еще не было в городе. Он позвонил на обзвон в Контору и услышал:

— Концерты? Ты что — с луны свалился? Какие концерты — Лис уволился три недели назад. Ты что — не знал?!

Он положил трубку и сидел, с трудом приходя в себя. Наверное, примерно так чувствуют себя боксеры, выходя из нокаута... Потом, с трудом вспомнив, набрал номер Ольги. Услышав его голос, она сказала: “Приезжай”, и сразу дала отбой.

Потом он сидел на заваленной мягкими подушками тахте, а она бегала из угла в угол, иногда останавливалась, чтобы прикурить новую сигарету — и снова, срываясь с места, металась по комнате.

— Сама, сама свела, своими собственными руками. Никогда себе не прощу! У них одно на уме: деньги и деньги. Это Славка-то — торгаш? Ха! — она пнула ногой упавшую на пол подушку. — Да у них одних сберкнижек больше, чем у тебя зубов, у жидов паршивых!

— Это здесь ни причем, — мрачно подал голос Вадим. — Можно подумать, в торговле одни евреи...

— А можно подумать — нет: как ни жид — обязательно торгаш!

— Да? А как же насчет эстрады? Кто, по-вашему, Муравский? А Блехман, а Левинсон? Между прочим, муж моей сестры тоже еврей и, представьте себе, не торгаш — физик! Специалист высокого класса...

— Кончай меня агитировать, твою мать! Моя бы воля — я бы их всех на одном суку, понял?! И ты тоже хорош — не мог отбить, а еще называется друг.

— Я не знал. Я позвонил на обзвон, и мне сказали, что Лис уволился. Я ничего не знал.

Ольга с разбегу остановилась и плюхнулась на тахту.

— Все, что угодно, — сказала она. — Но бросить сцену! — По ее лицу вперемешку с тушью потекли слезы, она их не вытирала. — Короче, прямо со сцены и в овощную лавочку — старшим продавцом...

— Но я ничего не знал... как же так? — в третий раз повторил Вадим.

— Знал-не знал, какая разница? Зато теперь знаешь... А с Сонькой им все равно не жить: как свела, так и разведу! Сдохну, а разведу.

Вадим долго привыкал к мысли, что Лис — предатель. Все полетело к чертовой матери: и работа, и дружба — все. Вернувшись из Болгарии, Лис позвонил ему.

— Привет, старик! — сказал он фальшиво веселым голосом. — Злишься? Я, знаешь, как-то скоропостижно уволился, сам не ожидал — не веришь? — Он помолчал. — Я и до сих пор не в себе, если хочешь знать: крутой поворот, старик! Не телефонный это разговор; давай встретимся, раздавим “Плиску”, расскажу поподробнее... думаю, удивишься!

— Я уже удивился, — сказал Вадим. — Я так удивился, что подал заявление об уходе. Крутой поворот, старик, — и он бросил трубку.

Вадим, действительно, сгоряча решил уволиться, но, поостыв, передумал: Але пришла в голову счастливая мысль возобновить старый номер, с которым он пришел в Контору из циркового училища. Это были тарелки; только он не ловил их, как когда-то маленький Лис, а крутил на бамбуковых шестах, бегая от одного к другому. Опять же Аля подсказала ему идею работать под музыку Майкла Джексона. За музыкой он ввел в номер широкополую шляпу Майкла и некоторые элементы его танца. Вадим бился над этим номером полгода, добиваясь пластичного сочетания жолнгляжа с танцем и окрестил свой номер “Летающие тарелки Майкла Джексона”. А потом был Худсовет, и “Тарелки” приняли на ура. Причем, знакомые актеры сообщили Вадиму, что на Худсовет заявился Лис: вошел в зал, когда уже погасили свет и исчез сразу же после номера Вадима...

Магазин был самый что ни на есть затрапезный: одним словом, овощная лавочка. Для начала тесть определил его туда старшим продавцом.

— Твой директор дока, — вразумлял он. — Вникай, кумекай — он соорентирует. Перспектива такая: его на повышение, тебя — на освободившееся место. Действуй!

Директор терпеливо втолковывал Лису хитроумные секреты советской торговли — тот вникал и кумекал. Он всегда отличался сообразительностью и теперь хватал на лету. Главное, что он понял: все работники торговли, снизу доверху, повязаны круговой порукой и живут по раз и навсегда установленным правилам игры. Нарушители оказываются за бортом. Исключений не бывает. Стараясь не рассуждать, Лис подчинился этим правилам — и уже через пару месяцев ящиками таскал домой дефицит и отоваривал отца и Ольгу.

Первым сдался Иван Петрович. Конечно, не очень-то весело видеть сына в грязном переднике поверх несвежего белого халата, сидящим в тесной темноватой кладовке. И это после залитой светом прожекторов сцены и бархатных костюмов с жабо... Но Иван Петрович пил, денег постоянно не хватало; и было большим утешением возвращаться из лавки сына с объемистым пакетом. А Ольга, поскандалив, выпустила пары и махнула рукой на этого идиота, своего сына, который предпочел сцене вонючую овощную лавочку. Демонстративно зажав нос пальцами, она как-то зашла к нему в кладовку — и тоже вышла оттуда не пустой...

Лис с увлечением играл эту новую для себя роль — Хозяина жизни. Директор магазина познакомил его с нужными людьми, и Лису ничего не стоило сойтись с этими “нужниками” поближе: он умел располагать людей в свою пользу, у них с Вадькой это называлось — “мастерство плюс обаяние”.

“Бабки” закрутились нешуточные; теперь он и сам презрительно хмыкал, вспоминая свои актерские гонорары: да за один вечер в “Астории” он спускал почти столько, сколько зарабатывал раньше за целый месяц. Вообще, можно считать, что “все довольны, все смеются”: и тесть, и отец, и даже эта сумасшедшая женщина, его мать. И к Соньке вроде попривык, не так тошнит по утрам... Тем более, что в один прекрасный день в его лавку, как снег на голову, свалилась Зойка.

— За дефицитом? — встретил ее Лис, что называется, вопросом в лоб, а сам обрадовался, как дурак — даже не ожидал от себя такого!

И у них все пошло по-старому, с той разницей, что теперь стучала в стенку одна баба Даша; а баба Клава взяла и представилась, и Зойка в придачу к своей каморке получила ее комнату.

Кстати, это Зойка и сказала ему, что Вадька сдает Худсовету новый номер... Он не удержался и пошел. И как только оказался в знакомом полупустом зале, как увидел эту чертову сцену, а на ней затянутого в черный комбинезон Вадьку в широкополой шляпе, имитирующего знаменитую проходку назад Майкла Джексона, как услышал не менее знаменитую песню: “Ай эм бад...”, под которую крутил свои тарелки его бывший партнер и друг... Короче, в тот вечер Лис вернулся домой ночью и пьяный в хлам; и потом еще несколько дней ходил, как больной — никак не мог отойти. А так, вроде, все довольны, все смеются, а что касается “бабок” — вагон и малая тележка!

Примерно через год после разрыва с Лисом Вадим столкнулся в Елисеевском магазине с Ольгой. Она с разбега налетела на него в дверях — сильно накрашенная и шибающая крепкими духами — и почти закричала, не заботясь об окружающих:

— Сто лет — сто зим! Ну, как твои тарелки, летают? Смешно сказать, работаем в одной Конторе, а не видимся: я-то все больше специализируюсь по ЖЭК-ам, это ты у нас “центровой!”

Они стояли в дверях, не давая людям ни войти, ни выйти, но Ольга словно и не замечала этого: она, вообще, кроме собственной персоны, иногда замечала Лиса — и никого больше.

— А ты все такой же — тонкий и звонкий, а твой бывший дружок растолстел на дефицитах — не вылезает из кабаков. Между прочим, собирается покупать “девятку”. Вот так!

Уже простившись, она обернулась и крикнула ему на бегу:

— Выходит, Семен-то Львович оказался прав, хоть и редкая сволочь!

И исчезла в толпе.

Полностью повесть Ирины Безладновой “Лис” напечатана в номерах 9-14 журнала. Инфомация о подписке и приобретении отдельных номеров в разделе “ПОДПИСКА”