Утраченная старость

“Чего ты хотел, имеет такой конец: восхоти же чего-нибудь лучшего”
Артур Шопенгауэр “О ничтожестве и горестях жизни”

Проснулась и увидела знакомую картину: старые обои на стенах, потускневшие, как и мои глаза, серый потолок, покрытый трещинами, как и моё лицо, заброшенные книги на полках, которые не позволяло мне читать ослабевшее зрение, и неповоротливый кот Степан, достигший преклонных лет, как и его хозяйка. Вставать не было сил. Сил становилось с каждым днём всё меньше и меньше, и моё тело — в прошлом гибкое, пружинистое, подвижное — перестало мне подчиняться. Одеревенели ноги, ныли суставы, и любая мелочь, ранее занимавшая всего несколько минут, отнимала полжизни. Я вся согнулась, ссохлась и с той же скоростью, как в юности тянулась ростком вверх, стала врастать в землю.

— Пока жива, пойду приготовлю нам завтрак, — обратилась я к Степану с традиционной утренней фразой. Он с неохотой приоткрыл веки, зевнул и, с трудом приподнимаясь, как и я, нацелился на кухню, где ждали его остатки варёной курицы. Несмотря на мизерную пенсию, денег на него я не жалела и щедро делилась с ним своими трапезами.

Я нагнулась в поисках удравших под кровать тапочек, и где-то внутри, под сердцем стрельнуло, будто полоснул скальпелем хирург. Замерла, боясь шевельнуться, и, выждав какое-то время, попробовала встать. Но встать не удалось — боль пробежала током по всем нервам, по каждой разрушенной возрастом клеточке. И беспечно наблюдала за моими мучениями я сама с фотографии на стене — юная, пышноволосая, сияющая аметистовыми глазами. “Во имя чего нужна эта проклятая старость? — нередко затевала я диспут со своей бессловесной копией на снимке, словно была она виновата в том, что позволила мне превратиться в рухлядь, — во имя мудрости? Какой толк от этой мудрости, если ты немощен?” С горечью припомнилось, как убеждал Костя — мой покойный муж, что не за горами тот великий день, когда наука, бросая вызов природе, сумеет омолодить человека. “Увы, до этого дня мне не дожить”, — вздохнула я, хотя не особенно верила в его предсказание.

Воспоминания о Косте усилили боль. Прошло шесть пустых, обесцвеченных лет — кусок жизни без мужа, с кем срослась мыслями, чувствами, всем, что имела. Несмотря на советы друзей себя не травить, я берегла все его вещи: рубашки, навечно впитавшие в себя горьковатый запах его любимых сигарет; очки, в которых застыл его мягкий взгляд; стопку тетрадей на письменном столе, исписанных его твёрдым, как и его характер, почерком, и даже какую-то склянку с таинственной жидкостью. “Что это такое?” — допытывалась я, когда он притащил её с работы. “Лекарство от всех бед”, — отшучивался он, не посвящая меня в свои дела. Неделю назад пузырёк этот исчез. Протирая пыль, я его куда-то переставила и не могла найти. Старость, постепенно разрушая моё тело, проникла и в мою память. Я стала многое забывать…

Полегчало, и я приподнялась с кровати. Довольная проделанным, сделала два шага по направлению к кухне, и… вдруг завертелись все предметы в комнате, словно разбрасывала их чья-то невидимая рука. Эта же рука вонзила мне в грудь шип боли и перевернула тумбочку с прыгающими на ней пузырьками с сердечными каплями. Я успела схватить один, откупорить и глотнуть содержимое…

Первое, что увидела, когда очнулась — это Степана, с непонятной настороженностью за мной наблюдавшего. Огляделась. Всё стояло на своих местах, словно та же незримая, перевернувшая всю квартиру рука быстро навела порядок, пока я лежала на полу без сознания. Боль бесследно исчезла, и, опираясь о стул, я попробовала подняться. Выпрямилась и… с лёгкостью вскочила. Именно вскочила, а не с усилием встала, как делала прежде. Степан, отчуждённо глянув, переместился в сторону, и следом за ним с изумлением уставилось на меня моё отражение, волшебно перебравшееся с фотографии в зеркало — двадцатилетняя девушка, та, какой была я полвека назад…

Прошёл долгий час, и… подтверждая то ли безумие, то ли чудо, по-прежнему изучало меня с улыбкой юное создание в зеркале. “Обман зрения? Или я сошла с ума? — обратилась я к ней, пытаясь найти какое-то объяснение. — Что же теперь делать?” “Что делать? Не тратить время на пустые мысли, — говорили её ясные глаза. — Не ты ли сетовала на старость? Наслаждайся жизнью, поезжай в магазин одежды, приоденься. А потом прямиком к друзьям!” — посоветовала она со свойственным мне в молодости нетерпением…

Я ворвалась в подъезд дома, где обитала моя давняя подруга Света, и, перепрыгивая через ступеньки, взлетела на третий этаж, где столкнулась на лестничной клетке с её внуком — моим “ровесником”. Он окатил меня жарким взглядом и, вместо того, чтобы почтительно поприветствовать “Здравствуйте, Кира Георгиевна”, задорно присвистнул и побежал вниз с той же скоростью, как я наверх. “Нет ничего лучше молодости!” — пропела я и нажала на звонок, предвкушая, как будем мы со Светой, поражённой случившимся не менее чем я, болтать, пить чай, душевно делиться всеми перипетиями. Из-за неважного самочувствия я редко её навещала в последнее время, и не сомневалась, что она будет рада меня видеть.

— Вам кого? — с недоумением уставилась она на меня, открыв дверь.

— Не узнала? Это я — Кира! — заверещала я, с восторгом вслушиваясь в интонации моего нового голоса — мелодичного, как апрельская капель.

— Кира? — долго изучала, пытаясь вникнуть в смысл сказанного, и я, помогая её изношенной памяти воскресить мой прежний девичий облик, скороговоркой объяснила, что произошло. Она молча выслушала, угрюмо меня изучая, и в её блёклых глазах — наполненных туманом, как и мои два часа назад — мелькнуло подобие узнавания.

— Разве такое возможно? — недоверчиво спросила она. Поправила очки на носу, чтобы получше меня разглядеть, и протянула без всякого восторга: — неужто это и впрямь ты?

— Конечно, я, — весело протараторила я, — чаем угостишь? — И, не ожидая приглашения, шагнула внутрь. Бодро уселась на стул и, окинув критическим взглядом комнату, отметила, сколь старомодна и уныла обстановка, ранее казавшаяся мне уютной. Света также смотрелась по-другому — сморщенной и древней, словно осколок из прошлого века, по ошибке заброшенный в будущее. И я внутренне содрогнулась — утром я выглядела ничуть не лучше.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила я, наблюдая с сочувствием, как она мелкими шажками семенит по комнате, медленно накрывает на стол, приостанавливается, чтобы отдышаться, и она пробурчала в ответ: спасибо, дескать, за заботу, чувствует себя, как и вчера, и что мне теперь, должно быть, не до неё.

— Садись, давай я всё приготовлю, — вызвалась я помочь и побежала на кухню с такой завидной прытью, что самой стало неудобно.

— Ну и что ты теперь собираешься делать? — хмуро поинтересовалась она, когда я, в миг разогрев обед, расставила всё на столе. Скорость, с какой я управилась, восхитила. Всего несколько часов назад на приготовления ушла бы целая вечность.

— Пока не решила. Скорей всего буду навёрстывать упущенное. Ведь столько всего хотелось сделать!

— Что именно? — скептически осведомилась она.

— Стану переводчиком, как когда-то мечтала. Ты же знаешь, я всегда занималась не тем, чем хотела, — и вдруг осознала, что, если бы занялась переводами сорок пять лет назад, то не устроилась бы секретарём в редакцию журнала и никогда бы не встретила Костю, приносившего туда свои научные статьи. Несмотря на то, что я нередко перекраивала в уме своё прошлое, в усладу себе отшлифовывая некоторые его куски, менять я ничего не хотела. И озадачил вопрос, эхом повторивший мой утренний протест против старости: что делать с обретённой вновь молодостью, если не с кем её разделить? Мои друзья были больны, стары, и не было рядом любимого Кости.

— Как ты себя чувствуешь? К врачу ходила? — повторила я прежний вопрос и смутилась, оттого как искусственно, почти беззаботно он прозвучал. Мой голос, как я ни старалась погасить звонкие интонации, звенел до неприличия беспечно и весело.

— Какой смысл ходить по врачам? Сил всё равно не прибавится, — пробурчала Света, устремляя безнадёжный взгляд в окно, за которым торчали, как на кладбище, кресты антенн на ржавой крыше.

— Надо сходить. Врач поможет, тогда и силы появятся, — сказала я и, растапливая её, похвалила, как отлично она выглядит для своих лет.

— Ты сама часто жаловалась, что от врачей нет никакого толка. Впрочем, сейчас тебе не на что жаловаться, — попрекнула она, и мне опять стало неловко, будто свалившийся на меня дар был преступлением.

— Слушай, — оживилась я, — пойдем, прогуляемся. Погода-то какая чудесная! Помнишь, как мы раньше бродили часами.

— Помню, — кивнула она, омолаживая улыбкой бескровное лицо, — а по горам-то как лазили… — Помолчала, нахмурилась и добавила, что прогуляться, конечно, можно, но боится она, что теперь ей за мной не угнаться.

Повисла тишина, гнетущая, разъединяющая, говорящая о том, что моё перевоплощение превратило нас в чужаков. Оставалось только прошлое, роднившее успехами, страданиями, бедами, зеркально отражавшими происходящее в стране — то, о чём повествовали чёрно-белые фотографии, украшавшие стены её комнаты. На одной их них мы стояли, прижавшись плечами друг к другу, в ряду бывших одноклассниц — все как один в одинаковых молочных платьях, улыбчивые, наивные, переполненные надеждой в кристальное будущее. И, ухватившись за это будущее, я спросила, довольна ли она прожитым. Она удивлённо вскинула на меня глаза и не сразу ответила, что обсуждать это в данную минуту нет настроения. Общения не получалось, несмотря на мои попытки поговорить также тепло и откровенно, как делали мы почти каждый день по телефону.

— Ну что ты молчишь, скажи что-нибудь, — взмолилась я. — Это же я, твоя Кира. Ничего не изменилось.

— Изменилось… ты другая, — глухо возразила она. Поколебалась, подбирая слова, и повторила: — теперь тебе не до меня.

— Я только внешне изменилась. В душе-то я такая же.

— Нет, — горестно покачала она головой, — другая. Помнишь, твой Костя ещё говорил, что всё взаимосвязано. Меняется одно, и сразу же меняется другое.

— Я-то думала, ты порадуешься за меня. Ты что, завидуешь? — кольнула я её от обиды.

— Не знаю… Стариком, конечно, никому быть неохота. Иногда тошно на себя в зеркало смотреть, но всё-таки молодеть я бы не стала.

— Почему?

— Человек должен оставаться на своём месте, — ответила она, — через время не перепрыгнешь.

“Время — относительно. Так говорил Эйнштейн, а уж он-то знал”, — мысленно возразила я позже, когда, обойдя следом за Светой всех друзей, натолкнулась на тот же приём. “Не хотят меня — не надо. Пойду к своим сверстникам”, — ополчилась я на них. Друзья убавлялись с каждым годом, и потому особенно грустно было терять тех, кто дышал со мной одним воздухом… изумительным летним воздухом, приправленным ароматом клокочущей ночной жизни. Я с восторгом посмотрела на манящие витрины, в которые вливался неоновый город, и вспомнила, как отмечали мы с Костей в ресторане серебряную свадьбу. “Вот увидишь, ещё и золотую отпразднуем, — ласково говорил он. — Вообще всё скоро изменится. Заживём с тобой на славу. Я уже близок к цели”, — и поделился от переизбытка чувств, что его научные изыскания дают желаемые результаты. Слушая его, я смотрела, как платиновый свет ламп перебирал его посеревшие волосы, забирался усталостью в облачные глаза, и с болью думала о том, что его работа, отнимавшая все силы и время, преждевременно его состарила, поссорила с начальством, наградила слабым сердцем и что может он не дожить до золотой свадьбы, которую мне обещал. Он много пил в тот день, шутил, каламбурил и, перебрав спиртного, бормотал что-то несвязное про какое-то открытие, благодаря которому произойдёт переворот в жизни людей. И… вдруг сверкнула вспышкой картина: кружащиеся по комнате предметы, встревоженный взгляд Степана, пузырёк с сердечными каплями. “Какой-то странный привкус…” — успела я заметить, прежде чем потерять сознание. И вспомнила, как месяц назад переставила по рассеянности флакончик с жидкостью на ночную тумбочку. Не о нём ли толковал Костя?… Ответа на этот вопрос не было, как и не было ответа, что делать дальше…

Центр города искрился, бурлил, засасывал в водоворот развлечений. Около дискотеки, вытеснившей из здания скромный небольшой ресторанчик, где мы с Костей когда-то праздновали свой юбилей, толпились подростки — незнакомое поколение, частью которого я стала — с иными вкусами, целями, убеждениями. Я постояла, раздумывая, присоединиться ли к ним, и, так и не отважившись, перешла на другую сторону улицы, где сидели за столиками посетители кафе. “Свободных мест нет. Сами понимаете — суббота”, — разочаровал официант. “Вот только если к ним подсадить”, — кивнул он в сторону двух парней. “Не возражаете?” — подвёл он меня к ним, и те, дружно заверив, что не возражают нисколько, представились: один — Григорием, второй — Вадимом. Оба крепкие, пышущие здоровьем и изобилием сил. Их бесцеремонные, ощупывавшие меня взгляды будоражили так же, как и город, запах и вкус которого был утерян за последние годы. И от этого, отравляя удовольствие, стала подкрадываться скука.

— Одна здесь, или кого-то ждёшь? — спросил Вадим, не догадываясь, что флиртует не с прелестной юной незнакомкой, а со старухой. Непринуждённое “ты” слегка покоробило. Пока отсиживалась я в келье-квартире в вакууме остановившегося времени, не заметила, как всё вокруг поменялось. Обращение на “ты”, стало таким же естественным, как и серебристые колечки серёжек в их ушах — невиданное зрелище в те годы, когда я росла…

— Одна, — кокетливо откликнулась я.

— Парня значит у тебя нет, раз одна, — подхватил Григорий.

— Нету, — бодро заявила я и полюбопытствовала, где они работают, на что получила ответ, что занимаются бизнесом. Каким именно уточнять не стали.

— Ну что ж, за знакомство! — дуэтом провозгласили они, когда официант принёс заказ.

Мы выпили, закусили, поболтали, снова выпили. По телу разлилась теплота, но… скука не проходила. Не проходила, когда я смеялась, слушая их анекдоты, когда искала довольным взглядом своё отражение в окнах кафе, в боковом зеркальце машин на парковке, в восхищённых глазах Вадима и Григория, когда смотрела на тополиный снег, летавший по улице, в конце которой находилась когда-то соединившая нас с Костей редакция. “Света ошиблась — не так уж я и изменилась”, — подосадовала я на свой древний возраст, не дававший мне наслаждаться счастливым мигом. “Надо же с кем-то общаться. Вполне нормальные парни”, — стала я себя убеждать продлить новое знакомство, и Вадим, подкрепляя мои аргументы, предложил забежать к нему домой, чтобы закрепить бутылкой вина столь приятно начавшуюся дружбу.

— Диски покрутим, кино. “Бессмертного” не видела? У меня есть, — попытался он меня заманить.

— Не видела, про книгу только слышала, — припомнила я передачу по телевизору, и… осенила вдруг мысль, что вернувшаяся молодость подарила мне зрение. — Уже год, как не читала ни одной книги! — невольно вырвалось у меня.

— Зачем читать, если есть кино, — поддержал он и надавил: — Ну, так что пойдём?

— Не знаю… поздновато уже.

— Какой там поздновато. Сейчас самая жизнь начинается, — заверили они, и я, посмотрев на другую сторону улицы, где остался призрак нашего любимого ресторанчика, в котором так и не довелось нам, несмотря на Костины обещания, отпраздновать золотую свадьбу, подумала, что ждёт меня в пустой, осиротевшей без меня квартире старенький Стёпушка…

— До чего ж я соскучилась, — бросилась я обнимать его, когда примчалась домой. Он с той же отчуждённостью глянул, так и не разобравшись, кто эта непохожая на его хозяйку девица, и, кряхтя, как и Света, засеменил на кухню за ужином. Покормив его, я уселась на диван и огляделась. Каждая царапинка, выемка, каждый предмет в комнате были частью летописи нашей с Костей жизни, и я взглянула с горькой улыбкой на масляную кляксу, растекшуюся пауком по обоям. В день моего тридцатилетия от обиды, что Костя, поглощённый как всегда работой, забыл о моём юбилее, я швырнула в слезах кусок сливочного масла в стену. Насекомообразное пятно сладко напомнило о том, каким упоительным было наше перемирие… Перевела взгляд на ряд деревянных и глиняных фигурок на полке, обозревавших меня с тем же недоумением, как и Степан. Каждая из них была связана с каким-то событием: хитроглазый, плутоватого вида мужичок появился в те дни, когда у Кости зрела гроза на работе, а кропотливо вырезанный из дерева ангел, купленный в глухой опустевшей деревне, поддерживал меня, когда Костю увезли в больницу… Света была права — время не перепрыгнешь. Я осталась в том времени, из которого бежала.

— Как же теперь жить? — обратилась я к Степану, терпеливо выслушивавшему все мои многочисленные монологи, и погрузилась в невесёлые размышления… Противоречива человеческая натура. Желаешь чего-то страстно, посылаешь сигналы в центр вселенной: “У меня одна-единственная просьба”. А, когда получаешь то, о чём молишься, выясняется, что не то просил. И опять умоляешь: “Пожалуйста, ещё одна малюсенькая просьба. Последняя”. И так до бесконечности. В мечте — удовлетворение. Осуществилась мечта — пропадает удовлетворение. “Осуществлённые мечты — в них много пустоты”, — полушутливо говорил Костя. И вдруг зацепился взгляд за валявшийся на краю тумбочки флакончик, чудом не свалившийся на пол — тот самый, который сослепу приняла за пузырёк с сердечными каплями. На его дне поблёскивала лужица таинственной жидкости, янтарно мерцавшая, как забравшийся внутрь луч солнца. Не поделиться ли жидкостью со Светой, чтобы вместе за компанию начать жизнь сначала? Я взяла флакончик в руки, повертела и, уронив по оплошности несколько солнечных капель на паркет, с досадой отбросила в сторону… Не в нём всё дело…

— Что же теперь делать? — повторила я. Посмотрела с унынием на Степана, с осторожностью нюхавшего капли на полу, и представила, как проснусь на следующий день, разомкну ресницы и… о чудо!… увижу знакомую, любимую картину: потолок, покрытый трещинами, как моё лицо — морщинами, старые обои, выцветшие, как и мои глаза, и узнавшего меня милого Стёпку. Успокоившись, я задремала, и перенёс меня блаженный сон на берег Чёрного моря, куда мы ездили каждое лето. Опять ощутила прикосновение Костиных рук, тёплых, как южный воздух, опять обласкали меня его мягкие глаза, аквамариновые, как и морская вода, уплывавшая вместе с нами к той невидимой грани на горизонте, где сливались воедино земля и небо… “Надо жить, коли так получилось”, — прозвучал его голос…

И вдруг разбудил меня непривычный, не вписывающийся в звуки моей квартиры шум: возня, звон упавшего на пол стекла, топанье. Я в испуге открыла глаза и… увидела шаловливого, с озорством смотревшего на меня котёнка.