При окончательном выходе из физической формы, эти более грубые атомы будут формировать внешнюю оболочку его астрального тела, так как именно вибрационные характеристики внешней оболочки его астральной формы определят его статус в наступившей новой жизни. Он обнаружит, что должен перейти в такое место на астрале, «где сможет наилучшим образом решить свои проблемы». Сначала его временно помещают на тот астральный план, к которому его астральное тело будет приспособлено наиболее гармонично. Если оболочка его астральной формы наполнена атомами, которые настойчиво требуют сигаретного наркотика, который он употреблял на земном плане, или требуют удовлетворения от алкоголя, и он обнаружит, что эти желания здесь невыполнимы, то период, в течение которого эти атомы желания его астральной формы отсутствуют и заменены более чистыми атомами — это и есть период, который называют адом, о котором ему говорили, когда он жил в физическом теле на земле.

      Да, такой период очищения действительно является адом для того, кто в течение долгого времени был жертвой таких нежелательных привычек. Но он также узнает и ложность доктрины о вечных адских муках. Он поймет свое временное затруднительное положение в так называемом чистилище, т.е. месте, где он будет находиться до тех пор (во время очищения), пока он не подготовится для чего-то лучшего и более высокого. Он поймет, что чистилище есть индивидуальное состояние существования, когда достигаешь астральных планов — место, из которого он поднимается соответственно с тем, с чем он сталкивается, преодолевая ошибки своей только что закончившейся земной жизни.

      Опыт очищения не балансирует, а точнее, не уничтожает кармический багаж, он дает каждой душе возможность встретиться со своими ошибками, получить от них уроки и очистить себя для «вознаграждения» на более высоких планах. Опыт «очищения» дает ему лишь доступ к ознакомлению со своей кармой и к процессу искупления ее. Его «адские муки» есть их признание и раскаяние при виде своих ошибок.

      Следует заметить, что такой опыт на нижнем астральном плане в определенной мере способствует уменьшению кармы. Но основные средства балансировки кармы состоят в том, чтобы вернуться в область плотной физической материи, где она была создана, и здесь ее исправить.

      Постепенно астральная форма очищается, необузданная жажда удовлетворить чувственные желания, свойственная земным привычкам, начинает ослабевать, и постепенно он приспосабливается существовать без вещей, без которых, как он полагал, никогда не сможет обходиться.

      Первые признаки очищения новой формы — постепенное преодоление своих желаний. Теперь человек может перейти на другой уровень астрального плана. Такую ситуацию можно сравнить с жизнью в большом городе, где вначале тебе приходится жить в нежелательном для тебя районе, пока не сможешь позволить себе жить в престижной части города. Поэтому, пока не завершится процесс очищения и преодоления нежелательных привычек, ему нигде не будет удобно, кроме как в «трущобах». Любые попытки поселиться в лучшем районе могут создать такую мучительную дисгармонию, что он будет счастлив находиться там, где он есть, пока для него не наступят лучшие времена. Дисгармония вызвана вибрациями: чем выше план, тем выше вибрации, поэтому он просто не сможет их выдержать.

      Если у вновь прибывшего нет нежелательных привычек, тогда и внешняя оболочка его новой астральной формы не будет содержать грубых атомов, которые будут тянуть его в нижние астральные планы, поэтому он почти сразу же поднимается на высокий астрал, в свое новое место пребывания, а иногда он даже проходит мимо, вернее, пролетает астральный план и поселяется в ментальном соответственно своему ментальному развитию.

      Ниже приводится отрывок из «Диалогов» древнегреческого философа Платона «Федон» — о смерти великого философа и посвященного Сократа, IV в. до н. э.

      ...Когда умершие являются в то место, куда уводит каждого его гений, первым делом надо всеми чинится суд — и над теми, кто прожил жизнь прекрасно и благочестиво, и над теми, кто жил иначе. О ком решат, что они держались середины, те отправляются в Ахеронту — всходят на ладьи, которые их ждут, и на них приплывают на озеро. Там они обитают и, очищаясь от провинностей, какие кто совершал при жизни, несут наказания и получают освобождение от вины, а за добрые дела получают воздаяния — каждый по заслугам.

      Тех, кого по тяжести преступлений сочтут неисправимыми (это либо святотатцы, часто и помногу грабившие в храмах, либо убийцы, многих погубившие, вопреки справедливости и закону, либо иные схожие с ними злодеи), — тех подобающая им судьба низвергает в Тартар, откуда им уже никогда не выйти.

      А если о ком решат, что они совершили преступления тяжкие, но все же искупимые — например, в гневе подняли руку на отца или на мать, а потом раскаивались всю жизнь, либо стали убийцами при сходных обстоятельствах, — те, хотя и должны быть ввергнуты в Тартар, однако по прошествии года волны выносят человекоубийц в Кокит, а отцеубийц и матереубийц — в Пирифлегетонт. И когда они оказываются близ берегов озера Ахерусиады, они кричат и зовут, одни — тех, кого убили, другие — тех, кому нанесли обиду, и молят, заклинают, чтобы они позволили им выйти к озеру и приняли их. И если те склонятся на их мольбы, они выходят, и бедствиям их настает конец, а если нет — их снова уносят в Тартар, а оттуда снова в реки, и так они страдают до тех пор, пока не вымолят прощения у своих жертв: в этом состоит их кара, назначенная судьями. И, наконец, те, о ком решат, что они прожили жизнь особенно свято: их освобождают и избавляют от заключения в земных недрах, и они приходят в страну вышней чистоты, находящуюся над той Землею, и там поселяются. Те из их числа, кто, благодаря философии, очистился полностью, впредь живут совершенно бестелесно и прибывают в обиталища еще более прекрасные, о которых, однако же, поведать нелегко, да и времени у нас в обрез.

      И вот, ради всего, о чем мы сейчас говорили, Симмий, мы должны употребить все усилия, чтобы приобщиться, пока мы живы, к добродетели и разуму, ибо прекрасна награда и надежда велика! Правда, человеку здравомыслящему не годится утверждать с упорством, будто все обстоит именно так, как я рассказал. Но что такая или примерно такая участь и такие жилища уготованы нашим душам — коль скоро мы находим душу бессмертной, — утверждать, по-моему, следует, и вполне решительно. Такая решимость и достойна, и прекрасна — с ее помощью мы словно бы зачаровываем самих себя. Вот почему я так пространно и подробно пересказываю это предание.

      Но, опять-таки, в силу того, о чем мы сейчас говорили, нечего тревожиться за свою душу человеку, который в течение целой жизни пренебрегал всеми телесными удовольствиями и, в частности, украшениями и нарядами, считал их чуждыми себе и приносящими скорее вред, нежели пользу, который гнался за иными радостями, радостями познания, и, украсив душу не чужими, но доподлинно ее украшениями — воздержностью, справедливостью, мужеством, свободою, истиной, ожидает странствие в Аид, готовый пуститься в путь, как только позовет судьба.

      ...Вы, Симмий, Кебет и все остальные, тоже отправитесь этим путем, каждый в свой час, а меня уже нынче «призывает судьба» — так, вероятно, выразился бы какой-нибудь герой из трагедии. Ну, пора мне, пожалуй, и мыться: я думаю, лучше выпить яд после мытья и избавить женщин от лишних хлопот — не надо будет обмывать мертвое тело.

      Тут заговорил Критон.

      — Хорошо, Сократ, — промолвил он, — не хочешь ли оставить им или мне какие-нибудь распоряжения насчет детей или еще чего-нибудь? Мы бы с величайшею охотой сослужили тебе любую службу.

      — Ничего нового я не скажу, Критон, — отвечал Сократ, — только то, что говорил всегда: думайте и пекитесь о себе самих, и тогда, что бы вы ни делали, это будет доброю службой и мне, и моим близким, и вам самим, хотя бы вы сейчас ничего и не обещали. А если вы не будете думать о себе и не захотите жить в согласии с тем, о чем мы толковали сегодня и в прошлые времена, вы ничего не достигнете, сколько бы самых горячих обещаний вы сейчас ни надавали.

      — Да, Сократ, — сказал Критон, — мы постараемся исполнить все, как ты велишь. А как нам тебя похоронить?

      — Как угодно, — отвечал Сократ, — если, конечно, сумеете меня схватить, и я не убегу от вас.

      Он тихо засмеялся и, обернувшись к нам, продолжал:

      — Никак мне, друзья, не убедить Критона, что я — это только тот Сократ, который сейчас беседует с вами и пока еще распоряжается каждым своим словом. Он воображает, будто я — это тот, кого он вскорости увидит мертвым, и вот спрашивает, как меня хоронить! А весь этот длинный разговор о том, что, выпив яду, я уже с вами не останусь, но отойду в счастливые края блаженных, кажется ему пустыми словами, которыми я хотел утешить вас, а заодно и себя. Так поручитесь же за меня перед Критоном, только дайте ручательство, обратное тому, каким сам он ручался перед судьями: он-то ручался, что я останусь на месте, а вы поручитесь, что не останусь, но удалюсь отсюда, как только умру. Тогда Критону будет легче, и видя, как мое тело сжигают или зарывают в землю, он уже не станет негодовать и убиваться, воображая, будто я терплю что-то ужасное, и не будет говорить на похоронах, что кладет Сократа на погребальное ложе, или выносит, или зарывает. Запомни хорошенько, мой дорогой Критон: когда ты говоришь неправильно, это не только само по себе скверно, но и душе причиняет зло. Так не теряй мужества и говори, что хоронишь мое тело, а хорони как тебе заблагорассудится и как, по твоему мнению, требует обычай.

      С этими словами он поднялся и ушел в другую комнату мыться. Критон пошел следом за ним, а нам велел ждать. И мы ждали, переговариваясь и раздумывая о том, что услышали, но все снова и снова возвращались к мысли, какая постигла нас беда: мы словно лишились отца и на всю жизнь оставались сиротами. Когда Сократ помылся, к нему привели сыновей — у него было двое маленьких и один побольше; пришли и родственницы, и Сократ сказал женщинам несколько слов в присутствии Критона и о чем-то распорядился, а потом велел женщинам с детьми возвращаться домой, а сам снова вышел к нам.

      Было уже близко к закату: Сократ провел во внутренней комнате много времени. Вернувшись после мытья, он сел и уже больше почти не разговаривал с нами. Появился прислужник Одиннадцати и, ставши против Сократа, сказал:

      — Сократ, мне, видно, не придется жаловаться на тебя, как обычно на других, которые бушуют и проклинают меня, когда я, по приказу властей, объявляю им, что пора пить яд. Я уж и раньше за это время убедился, что ты самый благородный, самый смирный и самый лучший из людей, какие когда-нибудь сюда попадали. И теперь я уверен, что ты не гневаешься на меня. Ведь ты знаешь виновников и на них, конечно, и гневаешься. Ясное дело, тебе уже понятно, с какой вестью я пришел. Итак, прощай и постарайся как можно легче перенести неизбежное.

      Тут он заплакал и повернулся к выходу. Сократ взглянул на него и промолвил:

      — Прощай и ты. А мы все исполним как надо. — Потом, обратившись к нам, продолжал. — Какой обходительный человек! Он все это время навещал меня, и иногда и беседовал со мною, просто замечательный человек! Вот и теперь, как искренне он меня оплакивает. Однако ж, Критон, послушаемся его — пусть принесут яд, если уже стерли. А если нет, пусть сотрут.

      А Критон в ответ:

      — Но ведь солнце, по-моему, еще над горами, Сократ, еще не закатилось. А я знаю, что другие принимали отраву много спустя после того, как им прикажут, ужинали, пили вволю, а иные даже наслаждались любовью, с кем кто хотел. Так что не торопись, время еще терпит.

      А Сократ ему:

      — Вполне понятно, Критон, что они так поступают, — те, о ком ты говоришь. Ведь они думают, будто этим что-то выгадывают. И не менее понятно, что я так не поступаю. Я ведь не надеюсь выгадать ничего, если выпью яд чуть попозже, и только сделаюсь смешон самому себе, цепляясь за жизнь и дрожа над последними ее остатками. Нет, нет, не спорь со мною и делай, как я говорю.

      Тогда Критон кивнул рабу, стоявшему неподалеку. Раб удалился, и его не было довольно долго; потом он вернулся, а вместе с ним вошел человек, который держат в руке чашу со стертым ядом, чтобы поднести Сократу. Увидев этого человека, Сократ сказал:

      — Вот и прекрасно, любезный. Ты со всем этим знаком — что же мне надо делать?

      — Да ничего, — отвечал тот, — просто выпей и ходи до тех пор, пока не появится тяжесть в ногах, а тогда ляг. Оно подействует само.

      С этими словами он протянул Сократу чашу. И Сократ взял ее с полным спокойствием, Эхекрат, — не задрожал, не побледнел, не изменился в лице, но, по всегдашней своей привычке, взглянул на того чуть исподлобья и спросил:

      — Как по-твоему, этим напитком можно сделать возлияние кому-нибудь из богов или нет?

      — Мы стираем ровно столько, Сократ, сколько надо выпить.

      — Понимаю, — сказал Сократ. — Но молиться богам и можно, и нужно — о том, чтобы переселение из этого мира в иной было удачным. Об этом я и молю, и да будет так.

      Договорив эти слова, он поднес чашу к губам и выпил до дна — спокойно и легко.

      До сих пор большинство из нас еще как-то удерживалось от слез, но, увидев, как он пьет, и как он выпил яд, мы уже не могли сдержать себя. У меня самого, как я ни крепился, слезы лились ручьем. Я закрылся плащом и оплакивал самого себя — да! не его я оплакивал, но собственное горе — потерю такого друга! Критон еще раньше моего разразился слезами и поднялся с места. А Аполлодор, который и до того плакал, не переставая, тут зарыдал и заголосил с таким отчаянием, что всем надорвал душу, всем, кроме Сократа. А Сократ промолвил:

      — Ну что вы, что вы, чудаки! Я для того главным образом и отослал отсюда женщин, чтобы они не устроили подобного бесчинства, — ведь меня учили, что умирать должно в благоговейном молчании. Тише, сдержите себя!

      И мы застыдились и перестали плакать. Сократ сперва ходил, потом сказал, что ноги тяжелеют, и лег на спину: так велел тот человек. Когда Сократ лег, он ощупал ему ступни и голени и спустя немного — еще раз. Потом сильно стиснул ему ступню и спросил, чувствует ли он. Сократ отвечал, что нет. После этого он снова ощупал ему голени и, понемногу ведя руку вверх, показывал нам, как тело стынет и коченеет. Наконец прикоснулся в последний раз и сказал, что когда холод подступит к сердцу, он отойдет.

      Холод добрался уже до живота, и тут Сократ раскрылся — он лежал, закутавшись, — и сказал (это были его последние слова):

      — Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте.

      — Непременно, — отозвался Критон. — Не хочешь ли еще что-нибудь сказать?

      На этот вопрос ответа уже не было. Немного спустя он вздрогнул, и служитель открыл ему лицо: взгляд Сократа остановился. Увидев это, Критон закрыл ему рот и глаза.

      Таков, Эхекрат, был конец нашего друга, человека — мы вправе это сказать — самого лучшего из всех, кого нам довелось узнать на нашем веку, да и вообще самого разумного и самого справедливого.