Мои соотечественники помнят, наверно, эту вроде забавную, однако страшноватую поговорку: в те времена увлечение джазом могло привести не только к выговору по комсомольской линии, но и к более серьезным неприятностям, которые волнами накатывали на Союз в конце 30-х и 40-х годов. Правда, "в промежутках" джаз расцветал: пел и играл "Теа-джаз" Утесова, в фильме "Веселые ребята" его повидала не только вся страна, но, под названием "Москва смеется", и заграница; выступали со своими оркестрами Лундстрем и Цфасман, Эдди Рознер и Гаранян и немало других. В Союз попадали (сначала легально, а затем не очень) ритмические, с синкопами и вариациями, с соло на трубе или саксофоне записи великих американцев Скотта Джоплина, Дьюка Эллингтона, Бени Гудмена. Нет, в магазинах ничего подобного не было, кто-то переписывал их с оригиналов на рентген-пленку (это называлось "на костях"), и как ими восхищались слушатели!
Начались гонения на джаз в 30-х, и его неприятие основывалось на политике: мол, буржуазная, чуждая нам музыка, а точнее, как ее припечатал классик Горький, — "музыка толстых".
Невзлюбил Горький Америку (вместе с ее джазом) давненько, пожалуй, с 1911 года, когда вместе с актрисой Марией Андреевой побывал там, за океаном. Американская печать, поначалу приветствовавшая его, подняла шум, узнав, что спутница не является его официальной женой, — и, как результат, обоим громко отказали в совместном проживании в гостинице. Что ж, они поселились у приятелей, Горький назвал американцев лицемерами, а в душе обиды не простил. Заодно он "отрицал" и сильно не понравившуюся (ему лично) тамошнюю музыку, и никакие объяснения, что это народная "музыка угнетенных негров" не помогали, так что в Союзе джаз надолго удостоился прозвания: "не наш".
В конце войны и короткое время после нее, когда страна сотрудничала и дружила со Штатами и Англией, в советских кинотеатрах прошли "взятые в качестве трофеев" иностранные фильмы, и народ с удовольствием смотрел и "Индийскую гробницу" и "Джордж из Динки-джаза". Однако вскоре идеологи поставили все на надлежащее место: джаз-оркестры стали "эстрадными" (и по репертуару, и по манере исполнения), а на школьных вечерах — это я помню сама — играли какой-то непонятный па-де-патинер, лишь изредка переключаясь на "быстрый танец" (бывший фокстрот) или "медленный танец" (бывшее танго). В молодых компаниях, дома, танцевали ритмичную линду, хоть и вошла она в тогдашнюю городскую жизнь при немецкой оккупации. Впрочем, ресторанные лабухи позволяли себе временами что-то джазовое "выдать"...
Прощение джаза на государственном уровне произошло в 80-е годы, когда и появился на советских экранах фильм режиссера Каренa Шахназарова "Мы из джаза". Главным героем там был молодой комсомолец и учащийся музыкальной школы, который, как рассказывалось, еще в ранние советские годы полюбил джазовую — замечательную! — музыку.
Он организовал небольшой оркестрик, игравший джаз, и это не раз подвергалось упрекам и запрещениям со стороны доморощенных идеологов. Из фильма запоминались и песенка "Старый рояль" (в исполнении главного героя, которого играл Игорь Скляр), и веселый одесский усач, что, пританцовывая, пел "А это был не мой чемоданчик!", и "папа"-вор, увлеченно отстукивавший вилочками джазовый ритм (его играл Евгений Евстигнеев, сам большой поклонник джаза).
Впоследствии, пересматривая этот фильм уже в Америке, я обратила внимание на другой эпизод: молодые друзья собираются уходить, на их джазовый концерт никто не пришел, — как вдруг в дверях зала появляется офицер-моряк в парадной форме и обращается к ним со словами: "Это вы приглашали меня на концерт?" Послушать ребят пришел "сам Колбасьев"!
Советским зрителям (и мне в том числе) имя "Колбасьев" ничего не говорило... И только через много лет, в Штатах, удалось разузнать, кем был и почему из нашей памяти исчез Сергей Адамович Колбасьев.
Уроженец Одессы и житель Ленинграда, Колбасьев, окончил морской кадетский корпус в 1918 году и плавал в Каспийской и Балтийской флотилиях. Затем он, свободно владевший многими языками (английским, немецким, французским, шведским — и даже фарси!) служил переводчиком в советских посольствах Кабула и Финляндии; во время пребывания заграницей и возникло его увлечение джазом. Возвращаясь в Ленинград, он привез несколько десятков пластинок, и все последующие годы свою джазовую коллекцию пополнял. Вообще, Колбасьев был разносторонним человеком: интересовался радиолюбительством (сам собрал и приемник, и проигрыватель для пластинок), фотографией; а какие великолепные модели кораблей делал он для своей дочки! Рано обнаружилась у него и тяга к писательству: в молодости это были стихи, а затем — проза и переводы. Он стал работать в издательстве "Всемирная литература", встречался с друзьями-писателями, среди которых были Корней Чуковский и его сын Николай, Вениамин Каверин, Борис Лавренев, Николай Тихонов. В печати появились его рассказы и повесть "Салажонок", а в 1931 году — большой сборник "Поворот все вдруг".
Но вот незадача: несмотря на то, что читателям его книги нравились, "писательские генералы" Леонид Соболев, "братишка" Всеволод Вишневский — автор "Оптимистической трагедии", и ряд других обрушились на Колбасьева с обвинениями: он "не приводит правильных, полезных (!) сведений о флоте, море и кораблях", в его книгах "нет революционной массы", зато имеется "буржуазное искажение исторической действительности". Сквозь эти нападки проглядывала мысль, что о флоте могут писать только они...
Подобные обвинения, плюс переписка с иностранными фирмами насчет джазовых пластинок, сделали свое черное дело: в апреле 1937 года Колбасьева арестовали. Впоследствии его дочь, тогда школьница, вспоминала: "В ту же ночь конфисковали папину коллекцию пластинок. Упаковали их в два чемодана. Один чемодан никак не закрывался. Не долго думая, ревностный исполнитель закона надавил на крышку коленом, раздался хруст и чемодан закрылся. Пластинки унесли. Больше не взяли ничего, а комнату отца опечатали".
Обвинили Колбасьева по двум пунктам распространенной 58-й статьи: "Антисоветская пропаганда и агитация" и "Измена родине", и в октябре "Особая тройка" приговорила его к высшей мере. Ни о каких апелляциях речи быть не могло, и через несколько дней его расстреляли.
В 1956 году, когда взялись пересматривать судебные дела сталинских времен, Колбасьев "в связи с отсутствием в его действиях состава преступления" был посмертно реабилитирован. А вскоре в Ленинграде снова появились его рассказы, причем сборник "Поворот все вдруг" переиздавался еще трижды.
Очевидно, в мире любителей джаза Колбасьева помнили: недаром в фильме, вышедшем через 50 лет после его трагической кончины, появлялся седоватый, благородного вида моряк, которого с восторгом встречали молодые ребята — его единомышленники.
Да разве только с джазистами боролась советская власть!..
Добавить комментарий