Сиреневая жизнь

Опубликовано: 16 декабря 2010 г.
Рубрики:

Кусты были сиреневыми, но это была не сирень. Водитель грузовика вылез из кабины и стал внимательно смотреть в небо. Зная, что его никто не видит, он громко и горестно вздохнул. Небо было полностью сиреневым, и это оно делало сиреневым весь мир.

В саду старик с отвращением смотрел на стоящее рядом с ним пустое кресло.

— Ты ушла, когда не надо. Когда всё становится сиреневым... Могла бы ещё побыть...

С его носа упала в траву капля. Старик увидел это и высморкался в большой белый платок, который тоже стал сиреневым, но старик этого не заметил.

— Могла бы ещё немного побыть. Так нечестно, мы договаривались уйти по очереди, но я должен был быть первым. Смотри, какой день сегодня, а я один... А ты же помнишь, как я обломал в саду теософского общества ветки сирени и привёз тебе и завалил ими полкомнаты... Как ты тогда была изумительно счастлива и становилась сиреневой, когда свет из окна отражал сирень на твоём лице... Что же это всё было... Наверное, это была сиреневая жизнь...

Старик оглянулся, увидел на дороге остановившийся грузовик и рядом с ним водителя. И грузовик и водитель были сиреневыми.

Зная, что его не услышат, старик тихо запел: "Сиреневый огонь горел в твоём окне..."

Водитель шёл к нему. Старик видел его ноги, они двигались по очереди. Старик удивился, раньше он никогда не думал, что ноги двигаются по очереди. Когда водитель подошёл ближе, старик узнал в нём своего сына. Сын обнял его, от сына пахло соляркой, одеколоном и мексиканскими лепёшками "буритос".

— Я специально взял груз, чтобы проехать через твой штат, папа...

— Хорошо сделал. Старик пожевал губами. — Хочешь перекусить, есть много чего, в холодильнике.

— Нет. Не хочу, папа. Я всё думал: "Вы с мамой по любви поженились?"

— Да кто его знает! Любовь бывает разная. От номера "один" до номера "сто". У меня, наверное, была под номером "38". Может пива хочешь?

— Нет, не хочу. А что это — "38"?

Старик заёрзал и внимательно посмотрел на сына. Глаза у сына были почти сиреневыми. В его лице он увидел что-то родное, своё значит, и от покойной жены.

— Ах, кто знает что под этими номерами. Это же лотерея, в которой никто никогда не выигрывает. Ну, ладно, вижу, у тебя что-то случилось. Ладно, номер "38", это когда у человека есть очень много, но совсем не то, что надо. Понял?

— Да — сказал сын. Понял, это когда того что есть, уже достаточно. А у меня сейчас два с половиной. Франя, жена, убежала с дантистом Эриком Ремом. Ты помнишь, какая она была красивая? Ловкая, гибкая, всегда хотелось её...

— Тогда это не "два с половиной", а "пятьдесят два с половиной"...

— Было много, а сейчас два с половиной...

— Хочешь яблок. Уже спелые.

Они прошли во двор, подошли к деревьям, сын пригнул ветку, оторвал яблоко, с хрустом откусил, сок каплей повис на нижней губе. Челюсти мерно мололи добычу.

— Что теперь будешь делать?

— Хотел убить, но жалко. А всё же, как подумаю, что другой её всегда хочет, то снова хочу убить...

— А твоя мать, вот видишь, ушла в небо... Хотя мы договаривались, что я буду первым, но вот, все женщины слова не держат... Я помню тебя на её похоронах, только лица твоего тогда не запомнил... Вы все, дети, приехали, И сыновья. И дочь... Но только дочь плакала... А каким было твоё лицо, не помню...

— Так сколько ты прожил с мамой? 50?

— Пятьдесят...

— И всегда о ней помнил?

— Часто. А самое лучшее время, чтобы помнить, это когда соскучишься и потом увидеть...

— Ну да, это самое лучшее. Я накоротке. Груз ждут завтра, ещё долго ехать...

— А обедать не хочешь?

— Хочу, но наверное не получится.

— Давай, фиг с ним, успеешь. Я молочную кукурузу сварил, и сосисок немерянно. Сидра припас целый кувшин. Он без кайфа, ну без алкоголя...

— Да понимаю я, что такое без кайфа.

Они сели за стол в саду, старик снял с плиты и открыл две кастрюли. Из кастрюль валил пар.

По очереди положили в пластмассовые тарелки по два кукурузных початка и по три сосиски. В большие чашки старик разлил сидр.

— За что пьём? — спросил он.

Сиреневое уже уплывало из мира. Один глаз старика казался ещё сиреневым, а второй уже стал нормальным, блекло-зеленым. Сын помнил этот цвет с пелёнок.

— За мать, за тебя, за сестру и братьев. И, может, за жизнь?

Старик взбрыкнул рукой.

— А что за неё пить. Она же за нас не пьёт...

Сын посмотрел на его хрящеватый нос.

— Она из нас пьёт...

— Это ты хорошо сказал, — снова взбрыкнул рукой старик. — Жаль, что тебе нельзя, а то бы виски выпили...

— Ты пей, — сказал сын. — Мне не мешает.

Старик встал, сделал несколько шагов в сторону, потом быстро пошёл к дому. Вышел, неся зелёную бутылку. Налил себе в другую чашку, в воздухе разнёсся крепкий можжевеловый запах. Спросил:

— Так за что ещё?

— Больше не за что. За мать и тебя, сестру и братьев.

— А за Юркаса?

Юркас был приёмным сыном. Не любил он их семью. Всех не любил, кроме старика. Юркаса подбили в Афганистане, сгорел в танке.

Сын поглядел далеко, вспомнил неласковые глаза Юркаса.

— Конечно, прости, забыл, и за него пьём, мать его любила.

Старик выпил, сделав три огромных глотка, сын отпил сидр. Потом они молча ели. Хрустела кукуруза, мягко лопались сосиски. Жужжали мухи. Мир давно перестал быть сиреневым, и старик с сыном, и всё остальное приняло обычный цвет.

Сын встал, поднялся и старик, он был чуть пониже сына.

— Интересно, — сказал старик. — Уже много лет я не смотрел тебе в глаза, а ты этого не заметил...

— Заметил, — со вздохом произнёс сын. — Ну, давай, посмотрим...

И он стали глядеть друг на друга. Глаза старика потемнели, на одном провисла слеза. Он крутанул головой и подкинул её кверху.

— Ну, хорошо, — сказал старик немного ворчливо, сердясь на свою слабость.

— Поели, теперь тебе в путь. Скоро ты увидишься с сестрой и братьями. Все приедете...

Сын понял. И ничего не сказал. Франя любила его старика. Может быть, вернётся, было бы хорошо вместе приехать... Похоронить, отпеть, потом всем собраться за столом. А рядом была бы гибкая Франя... Вот было бы здорово...

Он решился, и спросил:

— Батя, так что же такое жизнь?

Старик опасливо покосился по сторонам, потом подошёл ближе, почти прижался к его уху и прошептал: "Ты никому не говори, но это враг, притворяющийся другом... Называй её нзиж... Тогда она не поймёт, что это мы о ней..."

Сын шёл к грузовику. Старик снова смотрел, как двигались его ноги, по очереди...

— Боже мой, — вздохнул он, — Ты спрятался от меня, а как же тяжко! Я даже не сказал мальчику, что из ста у меня был ноль. А всё из-за того, что Ты спрятался...

Сын высунулся из кабины и помахал старику.

Именно в этот момент сиреневый сноп с неба последний раз покрыл землю. И грузовик, и сын, и старик снова стали сиреневыми. Все, но только на мгновенье...

Старик помахал вслед рукой. Это был тот жест прощания, которым он маленьким прощался с родителями, когда они отвозили его в летний лагерь, и оставляли его, и ему казалось, что это навсегда.

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
To prevent automated spam submissions leave this field empty.
CAPTCHA
Введите код указанный на картинке в поле расположенное ниже
Image CAPTCHA
Цифры и буквы с картинки