Событие, о котором пойдет речь, произошло двадцать лет назад. Много воды утекло с тех пор, как говорят американцы, "под мост". Я, сравнительно молодой тогда адвокат, защищал в нью-йоркском суде известную журналистку Беллу Езерскую. Она была в этом деле подзащитной. Процесс был незабываемый — в нашей эмиграции первый в своем роде.
Происходил он в 1990 году. Годом раньше Игорь Ефимов, писатель, владелец издательства "Эрмитаж", выпустил книжку "Мастера" — сборник интервью Беллы Езерской с ведущими деятелями русской культуры в изгнании. Среди четырнадцати интервью с такими выдающимися личностями, как Юрий Любимов, Василий Аксенов, Наталья Горбаневская, Слава Цукерман, Андрей Седых и др., было два интервью с Михаилом Шемякиным. Одно было взято Езерской в 1981 году, второе — в 1988-м, т.е. до и после начала перестройки. (Шемякин, высланный из СССР в 1971 году, прожив десять лет во Франции, в 1981 гoду переехал в США). Интересуясь его отношением к происходившим в России переменам, Езерская сопроводила второе интервью своими комментариями. Шемякин на них обиделся. Ему показалось, что Езерская выставляет его не в лучшем свете, более того — позорит его.
Весной 1989 года в адрес Ефимова посыпались письма американского адвоката Шемякина с протестом против "злостной клеветы" и требованиями под угрозой судебного дела прекратить дальнейшую публикацию "Мастеров", изъять их из продажи по всему миру и принести Шемякину публичные извинения. Эти письма привели Ефимова и Езерскую в замешательство. Никакой клеветы они в интервью не видели. Ефимов счел претензии безосновательными и требования адвоката выполнять отказался.
Через год, в мае 1990 года, Шемякин подал в суд. На обоих. Я узнал об этом от Езерской, которая позвонила мне в полной панике, прося о помощи. Я пригласил ее приехать. Через час она была у меня в офисе, в Нью-Джерси. Положила на мой стол увесистый пакет. Это был иск Шемякина, возбужденный в федеральном суде Нью-Йорка. Истец требовал компенсации в сумме 10 млн. долларов — ни больше, не меньше. Интересы его представляла крупная американская юридическая фирма.
Я начал читать. В судебной жалобе адвокаты Шемякина утверждали, что Езерская опорочила его, написав, что он был "в числе" нескольких изгнанных из СССР деятелей культуры (таких как Владимир Буковский, Василий Аксенов, Юрий Любимов, Эдуард Кузнецов, Александр Зиновьев, Эрнст Неизвестный и др.), которые опубликовали в газете "Московские новости" в 1989 году обращение к Горбачеву с призывом доверять своему народу, уважать права человека, вывести войска из Афганистана и амнистировать политических заключенных. Это обращение, перепечатанное в "Нью-Йорк таймс", стало известно как "Письмо десяти". Гласность была еще зыбкой, и газета "Правда" откликнулась на "Письмо" злобным выпадом: кто, мол, такие эти изгои-отщепенцы, чтобы учить нас правам человека?
Подрыв его репутации заключался, по мнению Шемякина, в том, что в своем комментарии Езерская утверждала, что он был в числе "подписантов", а затем процитировала его отклик на "Письмо десяти", опубликованный в "Литературной газете". Отклик этот был такой: "Дурацкая затея! Никогда не стал бы подписывать такое письмо!" ("Мастера", стр. 164). Получалось, что отрицая свою подпись, Шемякин пытается отмежеваться от товарищей по изгнанию, выступая на одной волне с "Правдой" — как раз в то время, когда его пригласили выставить свои работы в Москве. Подобная выставка художника-эмигранта в те годы произвела бы, конечно, сенсацию. В интервью Езерская расспрашивала Шемякина об этих его планах, и он, утверждая, что "Письмо" не подписывал, усмотрел в ее комментарии злокозненную попытку представить его в глазах публики конъюнктурщиком, заискивающим перед Советами накануне его выставки в Москве.
В том же интервью Езерская вскользь упомянула, что в нью-йоркской студии Шемякина она видела портрет его покойного отца, героя Великой Отечественной войны, которого во время ее первого интервью с ним, семь лет назад, там "вроде не было" ("Мастера", стр. 167). Шемякин, утверждая, что портрет отца висел в его студии и раньше, тоже усмотрел в этих словах попытку обвинить его, диссидента и правозащитника, в лицемерии.
Сейчас эти претензии для большинства из нас, вероятно, выглядят нелепыми. Но Шемякин видел дело иначе. Вот как они были сформулированы его американскими адвокатами в судебном иске (цитирую дословно):
"Истец — всемирно известный русский художник и политический активист, который своими произведениями, публикациями, выставками и письмами в поддержку политических заключенных и диссидентов ведет борьбу за политические реформы и права человека в Советском Союзе и во всем мире" (п. 8).
"Позиция истца по вопросам политических реформ и прав человека оказывает влияние на убеждения несметного числа людей во всем мире. Люди доброй воли видят в нем одного из лидеров борьбы за политические реформы и права человека в Советском Союзе" (пп. 9-10).
"В комментариях к интервью Езерская утверждает, что, получив приглашение провести выставку своих работ в Москве, Шемякин отрекся от своей подписи под "Письмом десяти", желая снискать расположение советских властей. Езерская также утверждает, что ранее портрет отца художника, красноармейца-патриота и героя войны, не висел в его студии, поскольку это противоречило репутации истца как диссидента, а после приглашения в Москву этот портрет был вывешен там также с целью угодить советской власти" (п.15).
Далее адвокаты Шемякина переходили к главным пунктам обвинения:
"Эти утверждения подзащитных об истце являются ложными, поскольку он никогда не подписывал "Письмо десяти", а портрет отца висел в его студии всегда. Обвиняемые знали или должны были знать, что их утверждения не соответствуют действительности. Они не предприняли мер по проверке достоверности своих утверждений и опубликовали их злонамеренно с целью нанесения ущерба истцу, выставив его лгуном, конъюнктурщиком и лицемером, заискивающим перед советской властью, и подрывая его репутацию в обществе, среди коллег, активистов и диссидентов" (пп.16-20).
Далее наступала кода:
"На основании вышеизложенного истец просит суд:
— Запретить дальнейшую публикацию, распространение и продажу книги "Мастера", а также немедленно, до вынесения судом окончательного решения, остановить ее распространение и продажу.
— Обязать обвиняемых отозвать и изъять из продажи, в том числе розничной, все непроданные экземпляры этой книги.
— Присудить истцу возмещение ущерба его репутации в сумме пять миллионов долларов; дополнительно пять миллионов долларов в качестве штрафных санкций, а также возмещение всех судебных издержек".
Но и это еще не все. Шемякин подписал личное заявление в суд (affidavit) с просьбой немедленно запретить распространение "Мастеров" до вынесения окончательного решения по делу (это называется preliminary injunction). Вот выдержки из этого многостраничного документа:
"Езерская утверждает, что я подписал "Письмо десяти", обращенное политическими эмигрантами Горбачеву. Я его не подписывал. Движимая злым умыслом и игнорируя истину, Езерская подтасовывает факты и события, с единственной целью — опорочить меня" (п. 2).
"Мое уникальное положение представителя широких масс, голос которых иначе не будет услышан, накладывает на меня великую ответственность. Любой поступок, приписываемый мне, влияет на убеждения множества людей во всем мире. Поэтому крайне важно, чтобы все сообщения о моих словах и поступках были максимально достоверными. Утверждая, что я подписал "Письмо десяти", а потом заявил, что его не подписывал, Езерская выставляет меня лжецом..." (пп. 6-7).
"...Эти два интервью были опубликованы в то время, когда множеству русских людей было известно, что меня пригласили провести выставку моих работ в Москве. Езерская намекает, что, подписав "Письмо десяти", я потом поступился своими принципами, отрекшись от него с целью получить разрешение на проведение выставки" (п. 10).
"...На стр. 167 Езерская намекает, что когда я был диссидентом, портрет моего отца — героя войны у меня на стене не висел, а после того как я стал советским патриотом, я вывесил его в своей студии. На самом деле этот портрет висит у меня на стене по меньшей мере лет двадцать" (п. 11).
"Эти измышления... наносят огромный вред моей репутации и положению в обществе... Если подзащитным будет дозволено и дальше распространять книгу "Мастера" в то время, пока суд будет решать это дело, моя репутация понесет непоправимый ущерб. Я не знаю всех стран, в которых распространяются "Мастера", но, насколько мне известно, эта книга еще не попала в Советский Союз. Крайне важно, чтобы ее распространение было остановлено до того, как советские люди получат возможность ее прочитать" (пп. 18-19).
Невероятно, но факт. В заключение Шемякин писал:
"Незамедлительное запрещение дальнейшего распространения этой книги отвечает общественным интересам. (!) Оно послужит предупреждением журналистам и издателям, что они должны быть весьма осторожны в обращении с истиной, когда пишут о реальных людях и событиях... Предварительное запрещение книги поможет изменить отношение к истине таких издателей, как Ефимов, и таких журналистов, как Езерская". (п. 22).
Невероятно! И это писал диссидент? Крупный, всемирно известный художник? Поистине, советский менталитет, а также непомерное самомнение неистребимы в тех, кто там долго жил, каким бы диссидентом он ни был.
Шемякин требовал компенсации ущерба и preliminary injunction — немедленного запрещения книги. Отмалчиваться было нельзя. Если вас судят, на иск необходимо дать ответ, иначе истец может получить от суда удовлетворение своих требований автоматически. Кроме того, слушание по вопросу о preliminary injunction назначается в срочном порядке. Езерской был необходим адвокат.
Честно говоря, у меня чесались руки взяться за это дело. Оно казалось мне интересным и принципиально важным. Крупный, всемирно известный художник, располагающий неизмеримо б?льшими средствами, чем подзащитные, навалился на журналиста и издателя, неимущих, запуганных его славой и финансовыми возможностями, всей мощью американской юридической системы, требуя астрономической денежной компенсации и запрещения тоненькой книжонки, изданной ими на последние деньги. В которой, кстати сказать, помимо интервью с ним, были интервью еще с дюжиной выдающихся деятелей культуры. Правозащитник, изгнанный из Советского Союза за свободу самовыражения, теперь, оказавшись в свободном мире, пытался закрыть рот тем, кто, как ему казалось, посмел бросить тень на его репутацию борца с тоталитаризмом накануне своей выставки в СССР, куда собирался въехать, как пишет Езерская в недавней статье, "на белом коне". Вот тебе и правозащитник!
Большой бил маленького. И бил несправедливо. Что может быть достойнее для адвоката, чем защищать слабого?
В профессиональном плане я чувствовал, что защита мне по плечу. Я закончил юридическую школу Пенсильванского университета — одну из лучших в Америке, и несколько лет отработал в ведущих американских юридических фирмах. Научился там многому, опыт был. Несмотря на то, что я был совершенно один, без помощников, перспектива борьбы с крупной адвокатской фирмой меня не смущала. Даже привлекала.
Были, однако, и серьезные "но". Во-первых, работа предстояла большая, требовала много времени. Стоила немалых денег. Я знал, что у Езерской таких денег нет.
Во-вторых, и главное, через два месяца я уезжал с семьей в Европу на работу по контракту. Билеты на самолет Люфтганзы уже лежали у меня дома. Было ясно, что за дело браться нельзя — я просто не успел бы довести его до конца.
И я сказал Белле, что взяться за него не могу, что ей надо искать другого адвоката. На его услуги понадобится, наверное, тысяч десять. Если таких денег нет, надо искать бесплатного. Однако в Америке в гражданских делах, в отличие от уголовных, суд бесплатного адвоката не предоставляет. Его может дать общественная организация (есть такие), если ваш доход не выше официального уровня бедности.
Белла сказала, что по этому критерию не проходит. Ушла от меня в отчаянии.
На душе у меня скребли кошки. Через несколько часов я позвонил Езерской, предложив свои услуги за смехотворную сумму, — то ли триста, то ли шестьсот долларов, не помню. Я решил, что до отъезда в Европу успею, по крайней мере, выйти на слушание по preliminary injunction, просить суд о закрытии дела и, если не получится, дать ответ на иск, а там посмотрим. Белла с радостью согласилась.
Первым делом надо было заручиться поддержкой Ефимова. Адвоката у него не было, и мы с Беллой думали, что он с радостью воспользуется возможностью заполучить адвоката что называется "по дешевке". Но к нашему изумлению, Ефимов от моих услуг отказался. Сказал, что бороться с Шемякиным для него немыслимо. Куда, мол, маленькому человеку тягаться с такой фигурой? Боролся теленок с дубом... Он предпочитает сдаться без боя. Выполнить все требования. Отозвать книгу из магазинов, чуть ли не сжечь ее, если понадобится. О чем уже уведомил суд письмом.
Не веря своим ушам, я попросил копию его письма в суд. Ефимов прислал ее по факсу. В письме в суд он действительно писал (воспроизвожу по памяти): "У меня нет ни сил, ни средств бороться с Шемякиным. Наши силы неравны. Предпочитаю выполнить все его требования без суда".
Это был неожиданный удар. Один из двух подзащитных капитулировал без боя. Угасли и надежды Беллы на то, что Ефимов разделит с ней юридические расходы. Я встретился с ним. Пытался уговорить войти в нашу команду. Он считал наше сопротивление безнадежным ("ну куда вам, Саша, в одиночку бороться с американской юридической фирмой?"), но согласился помочь нам своими показаниями, если нужно. Сам же от моих услуг отказался. Повторил, что согласен безоговорочно выполнить все требования Шемякина.
Мы с Беллой начали готовиться к слушанию. Подготовка клиента, особенно русского, к суду — нелегкое дело. Наши люди в большинстве своем отвечают на вопросы уклончиво, юлят, в глаза не смотрят, начинают говорить о своем. Это производит плохое впечатление. Белла не всегда понимала, что я от нее хочу. Я же хотел показать, во-первых, что неизвестно точно, подписывал ли Шемякин "Письмо десяти" и висел ли портрет отца у него в 1981 году, поскольку убедительных доказательств этого не было ни у одной из сторон. Во-вторых, что даже если Езерская ошиблась в том и другом, то эти ошибки не являются клеветой и не могут опорочить доброе имя Шемякина; в-третьих, что никакого "злого умысла" ни у Езерской, ни у Ефимова не было; в-четвертых, что представление Шемякина о своей персоне непомерно раздуто, абсурдно, что у него на самом деле нет той репутации, в подрыве которой он обвиняет Езерскую, что он известен как художник, а не как борец за права человека, к слову которого с замиранием сердца прислушивается весь мир. А в-пятых, что по закону о свободе печати, журналист, пишущий об известном человеке, имеет право на ошибку, даже если эта ошибка уязвляет его самолюбие.
По некоторым из этих пунктов (в частности, по вопросу о шемякинской репутации как правозащитника) мне были нужны свидетели. Кроме Ефимова, я нашел Марка Поповского — известного писателя-эмигранта, проживавшего в Нью-Йорке. Он немедленно согласился участвовать в процессе на нашей стороне. Больше никого найти не удалось. Никто не хотел связываться с Шемякиным.
И вот настал памятный день — 1 июня 1990 года. В 9 утра мы явились в федеральный суд. Это огромное, внушительного вида серое здание в нижнем Манхэттене. Занимает целый квартал. До этого бывать в нем мне не приходилось — я работал в основном в штатных судах Нью-Йорка и Нью-Джерси. Зал суда, куда мы поднялись на лифте, тоже был внушительным — обитый полированными деревянными панелями, с портретами судей и креслами для присяжных. С Езерской пришли ее муж и сын — для моральной поддержки. Ефимов приехал отдельно, представляя себя сам. Езерская волновалась безумно.
Шемякина не было. Был его адвокат Эйб Констам. Маленький, рано полысевший. Перед началом заседания он отозвал меня в сторону. Неожиданно предложил мировую. "О миллионах речь, конечно, не идет, сказал он. — Мы понимаем, что их у вашей клиентки нет. Согласны на несколько тысяч. Скажем, на три. Но книжку надо изъять. В России не распространять. Извинение опубликовать".
Получив предложение мировой, адвокат обязан передать его клиенту независимо от того, согласен он с ним или нет. Я подошел к Белле. Так, мол, и так, предлагают мировую на таких-то условиях. Ефимов, сидевший рядом, тут же сказал: "Я согласен. Могу даже сделать вкладки во все экземпляры с извинениями и объяснениями". Белла колебалась. "Саша, что вы думаете? Соглашаться?"
Я сказал:
— Белла, мы проделали большую работу, готовясь к этому дню. Дело ваше. Но мое мнение — предложение не принимать. Дать им бой. Мы ведь уже здесь. Но решение за вами.
— Ах, так? — сказала Езерская. — Раз так, будем драться. — Услышав эти слова, я почему-то вспомнил Буратино и пуделя Артемона, когда они решили дать бой Карабасу-Барабасу. Восхитился мужеством этой женщины.
Началось слушание. Его вел федеральный судья Кеннет Конбой. Я боялся, что ему, американцу, будет трудно разобраться в наших русских делах. Но, как увидите, я ошибся. Первым он вызвал Ефимова.
— Я получил ваше письмо, в котором вы готовы капитулировать, — сказал Конбой. — У вас есть адвокат?
— Нет, — сказал Ефимов.
— Вы, я так понимаю, эмигрант? Из Советского Союза? Вы слышали про билль о правах? О первой поправке к американской конституции? Знаете, что она гарантирует свободу печати? Вы же издатель! Что же вы сдаетесь? Берите пример с вашей подельницы. Ввиду отсутствия у вас адвоката, считаю вашу капитуляцию основанной на незнании закона и не принимаю ее. Защищайтесь!
Я был поражен. Вот это да! Какой урок всем нам, приехавшим сюда оттуда!
Следующим выступал Констам. Он повторил уже известные обвинения, расписывая героическую репутацию Шемякина. Говорил, что Шемякин "Письма" не подписывал, делая упор на то, какой ущерб тот понесет, если продажу книги немедленно не запретить. Однако ни доказательств, ни свидетелей, которые могли бы подтвердить шемякинскую репутацию лидера правозащитного движения и грозящий ей ущерб, у Констама не было. От чего произойдет этот ущерб и в какой форме, было тоже неясно.
Настала наша очередь. Первой выступала Белла. Я задавал вопросы, она отвечала. Признала, что не помнит точно, где видела подпись Шемякина, что "подписанты" проживают в разных странах, что подписи такого рода не физические, а собираются, как правило, по телефону. Что упоминание о шемякинской поддержке "Письма" где-то "промелькнуло". Что она это сообщение не выдумала.
Американские судьи, как правило, не участвуют в допросе сторон, но Конбой задал несколько вопросов. Каков тираж книги? Сколько экземпляров в России? Где оригинал "Письма десяти"? Существует ли он? В каких странах проживают "подписанты"?
Констам в свою очередь яростно нападал на Езерскую. Задавал каверзные вопросы. Размахивал переводом "Письма десяти", опубликованном в "Нью-Йорк таймс". Но Белла держалась. Выступая без переводчика, сбивалась, переспрашивала, путала английские слова, но держалась! Английский перевод "Письма", предложенный Констамом в качестве доказательства, судья не принял. Потребовал оригинал. Оригинала не было.
За Беллой выступал Поповский. Он заявил, что мнения Шемякина о его роли лидера правозащитного движения не разделяет, что такой репутации в широких кругах, по его мнению, у Шемякина нет. Что он известный художник, но не лидер движения. Что претензии его мелочны, что дело раздуто. Что подпись под "Письмом десяти" — дело почетное, так что Езерская, даже если приписала ее Шемякину по ошибке, его этим никак не опорочила. В том же плане выступил и Ефимов.
На перекрестном допросе Констам пытался убедить судью, что дело не в этом. Что поскольку подписи изначально не было, то не было и перемены в шемякинском отношении к "Письму", на которую намекают "Мастера". Пытался подорвать доверие к показаниям Езерской и Ефимова. Однако, его попытка дать свои показания вместо свидетелей была пресечена судьей.
— Вы не истец и не свидетель, вы — адвокат, — сказал Конбой. — Подменять свидетельские показания своими не имеете права. Суд ваших доводов в качестве показаний не принимает. А где истец?
Тут выяснилось, что Шемякин отсутствует. Конбой вскипел.
— Что это значит? — повысив голос, обратился он к Констаму. — Ваш клиент потребовал срочного слушания по своей жалобе, а сам не явился? Это прямое неуважение к суду. Вызовите его немедленно! Чтобы после перерыва господин Шемякин был здесь!
Констам, белый как полотно, побежал к телефону (сотовых тогда еще не было). После перерыва объяснял судье, что связаться с Шемякиным не смог, что тот якобы болен и т.п. Я выступил с протестом и просил о закрытии дела как несостоятельного и наложения на истца и его адвокатов санкций в виде штрафа за необоснованный иск. Но такие вопросы с ходу, по устному ходатайству, судом не решаются. Судебное дело так просто не закрывается. Санкции тем более — дело исключительное, весьма редкое. Судья предложил мне представить письменное ходатайство (motion) с юридическим обоснованием такого решения. 9-часовое слушание закончилось около шести часов вечера...
Началась следующая стадия. Времени было мало, пришлось работать вечерами, в уикенды.
Окончание следует
Добавить комментарий