В послеобеденное время жара достигла девяноста восьми по Фаренгейту. Валентин попытался в уме перевести эти градусы в понятную ему шкалу Цельсия, но растопленные мозги работали плохо. В общем, жарко, а сколько градусов — какая разница...
Улицы казались вымершими. Горячий, как в Сахаре, ветер шевелил горы мусора, гонял бумажки по огромному паркингу.
— Если здесь недалеко, может быть, дойдем пешком? — несмело предложил Валентин.
— Что вы! даже не думайте, — замахал руками Кацман. Грузный, с тройным подбородком, он тяжело дышал в костюме и рубашке с галстуком. — Тут дело не только в жаре. Мы в Бронксе, понимаете?..
Конечно, Валентин слышал об этом много раз. Бронкс, Гарлем, Краун-Хайтс... все те "опасные места", где белому человеку лучше не появляться. Так ему говорили, хотя сам он ничего такого на своем опыте не испытал и, откровенно говоря, не знал, насколько стоит доверять подобным разговорам.
— От этого паркинга до суда пешком минут семь, но никто пешком ходить не рискует, — объяснял Кацман, поминутно отдуваясь и утирая пот бумажной салфеткой. — Судьи, члены жюри, адвокаты — все ездят на специальном автобусе — "челноке". Он часто ходит, надо немного подождать. Давайте пока посидим в машине, кондиционер включим.
"Челнок" действительно появился вскоре, и после трехминутной езды по пустынным улицам мимо полуразрушенных домов с выбитыми стеклами Валентин и Кацман оказались у входа в огромное облицованное мрамором здание с торжественным порталом и колоннами.
В кабинете судьи было прохладно — кондиционер работал в полную силу. Кацман почувствовал себя лучше и подтянул галстук. Валентин с интересом рассматривал уставленный книжными шкафами кабинет. У подножия самого большого шкафа за письменным столом восседал судья Вильямс — пожилой негр с седой шевелюрой и величественной осанкой. По другую сторону расползлась в кресле "представитель противной стороны" миз Вильсон — молодая негритянка необъятных размеров. По случаю жары она надела красную шелковую блузу и короткую оранжевую юбку, из-под которых бурно выпирали слоноподобные колени.
С приветливой полуулыбкой судья обвел взглядом присутствующих и глубоким низким голосом сказал:
— Надеюсь, адвокат Кацман объяснил своему клиенту всю серьезность выдвигаемых против него обвинений. Мистер... — он посмотрел в лежащую перед ним папку, — мистер Валентайн Карино живет в Америке не так давно и может не совсем... — судья остановился, подыскивая слова.
Паузой воспользовался Кацман:
— Могу заверить вашу честь, мистер Карино обо всем полностью уведомлен.
— Вот и замечательно, — судья улыбнулся Валентину. — Тогда, мистер Кацман, что вы можете сказать по сути дела? Только, пожалуйста, покороче: у меня сегодня день прямо переполнен...
— Прежде всего, ваша честь, позвольте сказать со всей определенностью, что мы очень серьезно относимся к... ко всему этому, хотя материальных претензий противной стороны не признаем. Подробнее об этом мы еще поговорим. Вместе с тем мой клиент готов в качестве художественного руководителя и директора труппы "Карино-дансерс" предпринять в ближайшее время конструктивные шаги, чтобы изменить положение с репертуаром и, соответственно, с составом труппы. Все эти обвинения против моего клиента основаны просто на недоразумении. Дело в том, что до сих пор репертуар не позволял расширить состав труппы за счет привлечения...
В этом месте плавная речь Кацмана была прервана резким, дребезжащим звуком — Валентин даже не сразу понял, что это человеческий голос:
— Два года, два года, — кричала миз Вильсон, — два года существует труппа. И за два года они не приняли ни одного небелого танцора. За это время они отказали четырем артистам, которые хотели к ним поступить. Так им и сказали... ну, не сказали, а дали понять: нам, мол, нужны только белые танцоры. Можете представить, ваша честь? Это в наше время, когда нас каждый день заверяют, что с расизмом в Америке покончено.
Судья Вильямс сокрушенно покачал головой:
— Давайте все же посмотрим, какие тут могут быть решения. Мистер Карино хочет что-то сказать?
Валентин порывисто встал на ноги и застегнул пиджак прежде, чем заговорить. Он старался не смотреть на своего адвоката, который по дороге в суд наставлял его: по своей инициативе не выступать, говорить только, когда задают вопросы, и как можно короче.
— Ваша честь, я хочу сказать вам и миз Вильсон, — он твердо помнил, что нужно называть ее не "миссис" и не "мисс", поскольку эти старорежимные обращения подчеркивают неравноправие женщины, указывая на ее семейный статут, а именно "миз", как того требует политическая корректность, — я хочу сказать, что меня очень волнует и задевает это обвинение в расизме. Уверяю вас, ничего подобное мне несвойственно. Да, в нашей труппе действительно нет небелых танцоров, но в ближайшее время мы изменим состав труппы. Позвольте объяснить, как возникла сегодняшняя ситуация. Два года назад я начал создание труппы, ориентируясь на постановку определенного спектакля, который я задумал давно, когда еще жил в России. Я хотел поставить балет на музыку Шуберта из цикла песен "Die Schone Mullerin" — "Прекрасная мельничиха". По замыслу, сцена изображала австрийскую деревню на рубеже девятнадцатого века; костюмы и персонажи соответствующие. Совершенно понятно, что внешность этих персонажей...
— Чепуха! Полная ерунда, — издала свой вопль миз Вильсон. — Мы эти разговоры слышим много лет: европейскую классику, мол, должны исполнять только белые. Ерунда и расизм! Помните, ваша честь, как нас убеждали, что в кордебалете в Радио-сити должны быть только белые танцовщицы? Мы настояли на своем. И что? Спектакль прекрасно идет в разнообразном в расовом отношении составе.
— Но все же корус-лайн в Радио-сити — это не Шуберт, — не выдержал Валентин.
— Ну и что? — возразила миз Вильсон. — А сколько афроамериканских певиц исполняют с успехом европейскую классику? Леонтин Прайс, Денис Грейвс, Кэтлин Бэтл... Почему в балете невозможно?
— Это имеет свое объяснение, — сказал Валентин, опасливо взглянув на адвоката. — Когда Денис Грейвс поет Аиду или Далилу — это великолепно и абсолютно оправданно. В том-то и дело, что это должно быть естественным образом оправданно и не вызывать неожиданных и ненужных ассоциаций. Например, я недавно слушал "Травиату", и в главной роли...
— Позвольте мне, — резко прервал Валентина его адвокат. — Мне кажется, мы уклоняемся в сторону художественных дискуссий, а нам нужно решить вопрос правовой.
— Вот именно, — кивнул судья. — Наша задача — попытаться найти соглашение здесь и сейчас, чтобы не выносить дело в судебное слушание с присяжными заседателями. Так как насчет материальных претензий этих четырех балерин, которым отказали в приеме на работу по расовым мотивам?
— Ваша честь, после того как труппа два года назад была укомплектована двенадцатью артистами, приема больше не было. За два года вообще ни одного человека не приняли — как же можно говорить о дискриминации?
— Конечно, дискриминация, — выкрикнула миз Вильсон. — В начале, два года назад, они тоже не взяли ни одного небелого артиста. Я считаю, что материальные претензии моих клиентов абсолютно обоснованны. Хотя сумма иска — восемьсот шестьдесят тысяч долларов — может обсуждаться.
Слово опять попросил Кацман:
— Что касается материальной компенсации и ее размеров, здесь есть одно решающее обстоятельство. Всякие компенсации в подобных случаях исчисляются, исходя из зарплаты, которую получал бы истец, если бы его приняли на работу. Но в данном случае ее просто нет, этой самой зарплаты. Именно так: артисты труппы "Карино-дансерс" никакой зарплаты не получают. Ноль. — Он изобразил пальцами колечко и помахал им в воздухе. — Артисты работают исключительно из любви к искусству и из веры в своего талантливого хореографа. И сам хореограф тоже ничего не зарабатывает. Между нами говоря, я даже не понимаю, как он сводит концы с концами. Я, например, точно знаю, что несколько раз он ночевал на автобусной станции. Однажды его задержала там полиция, у меня есть копия протокола.
— Это в самом начале было, два года назад, — пробурчал Валентин смущенно. Адвокат не обратил на его реплику внимания:
— Труппа существует на гранты. Громкий успех спектакля, две престижные премии, рецензия Анны Киссельгоф в "Нью-Йорк таймс", где "Прекрасная мельничиха" названа лучшим новым балетом последнего десятилетия, а Карино — "новым Баланчиным", — все это пока не приносило денег. Может быть, в будущем... а пока... — Кацман картинно развел руками. — Так что никаких материальных претензий мы принять не можем. Что же касается состава труппы, то тут мы можем твердо обещать...
— Нет-нет, так не пойдет, — прервала его миз Вильсон, на этот раз спокойным, твердым голосом. — Труппа существует, получает гранты, и в том числе, между прочим, и от государства — National Endowment for Arts. Я не думаю, что распределители грантов будут в восторге от "нового Баланчина", когда узнают о расовой дискриминации в его труппе.
Вот оно — вот то, чего Валентин боялся больше всего: они постараются лишить его грантов. А без грантов труппа не выживет. Нужно продержаться еще год-два, и коммерческий успех придет. Должен прийти.
Не обращая внимания на свирепый взгляд Кацмана, Валентин вскочил на ноги. Его сухощавая, пружинистая фигура выражала такое волнение, что Кацман схватил его за штанину и потянул вниз — сядь немедленно:
— Ваша честь, разрешите нам посовещаться с моим клиентом наедине, — сказал он поспешно, прежде чем Валентин успел раскрыть рот.
— Ну, ладно, — неохотно согласился судья. — Только прошу вас, недолго. Вон там. — Он показал в дальний угол кабинета, где под портретом президента красовались два больших кожаных кресла.
Валентина буквально лихорадило.
— Спокойно, сейчас очень важно не наговорить лишнего, — полушепотом сказал Кацман, когда они опустились в кресла. — Нам нужно решить, что будем делать.
— Если она начнет кампанию против меня в фондах, распределяющих гранты, это все, конец. Им ведь только дай повод, они тут же откажут.
— Я это прекрасно понимаю, — Кацман сочувственно покивал.
Валентин неожиданно рассмеялся отрывистым невеселым смехом:
— Я почему-то вспомнил, — объяснил он смущенно, — одну историю... со мной случилась, в России, еще при коммунистах. Вызвали меня в обком партии и сказали, что мой спектакль — сплошная сионистская пропаганда. А я пытался поставить все ту же "Мельничиху". Почему сионистская? Им, видите ли, показалась подозрительной моя фамилия... В конце концов они убедились, что я русский, но с работы выгнали все равно — за антипатриотизм и формализм.
С необычайной яркостью, прямо посреди разговора с Кацманом, Валентин вспомнил обкомовский кабинет с портретом генерального секретаря на стене и "инструктора по культуре" — огромного, слоноподобного мужчину с мутным взглядом и оплывшим лицом. Другой пол, другая раса, другой язык, другой темперамент, но такая же, как у миз Вильсон, уверенность, что художник — это недоумок, который бормочет о каких-то принципах искусства, но ничего не смыслит в куда более серьезных вещах. И еще упрямится...
— Там хотя бы восемьсот шестьдесят тысяч с меня не требовали, — уныло заметил Валентин.
Адвокат поморщился:
— Ну, это с запросом. Можно что-то выторговать.
— Значит, вы советуете признать часть иска? Но из чего мне платить? Они придут и опишут помещение, репетиционный зал, декорации, осветительные приборы... Конец работе.
— А какой у нас выбор? — Кацман грустно пожал плечами. — Не соглашаться и требовать суда? Вы же понимаете, кто там будет сидеть в жюри?..
Валентин зажмурил глаза и с минуту молчал. Потом вздохнул:
— И все-таки я склоняюсь к тому, чтобы идти в суд. Может, удастся их в чем-то убедить, вы сегодня так хорошо все объяснили. И судья вроде бы разумный человек. В любом случае я выгадываю время, верно? Пока суд назначат, пока то да се... А за эти пару месяцев, может быть, что-то произойдет, может, гранты утвердят...
— Как хотите, ваше слово решающее, — сказал Кацман без особого энтузиазма. Он вел дело pro bono, то есть бесплатно, из любви к искусству и талантливому хореографу, и побаивался, что когда-нибудь ему припомнят это. Ведь одно дело — работать за плату, а другое дело — бесплатно, по зову сердца, так сказать, защищать расистов...
Но суд не состоялся. Скандал с расовой дискриминацией в труппе "Карино-дансерс" стал широко известен. Правда, пресса писала о нем сдержанно, не становясь на ту или иную сторону. Но гранты исчезли один за другим, начиная с государственного. Труппу пришлось распустить. Сам "новый Баланчин" уехал из Нью-Йорка.
Через год, примерно, Анна Киссельгоф, балетный критик, попыталась его разыскать, но узнала только, что последний раз Валентина видели в Сан-Франциско, где он пробовал сколотить новую труппу, а пока что зарабатывал на жизнь, развозя по ночам газеты. Видимо, ничего не вышло, и он окончательно исчез с горизонта.
Добавить комментарий