Окно смотрело бессонным глазом во тьму с высоты седьмого этажа.
Всё было как обычно. И ночь давно махнула на него рукой в черной перчатке.
Поэты хуже детей. Вечером не уложишь, утром — не поднимешь. А попробуй — тронь!
Пусть им…
Монитор мерцал в полумраке комнаты. Пальцы бегали по клавишам, высекая из них искорки букв. Те строились в шеренги слов, наступая на пустоту слаженными строками. И уже что-то мерещилось и дышало рифмой.
Увы, только мерещилось…
В балконное окно билась крупная ночная бабочка и отвлекала. Своей назойливостью и слишком размеренным стуком.
От этого стука шеренги маршировали на месте. Наступление выдохлось. Мысль размазалась по клавишам, и точка стала многоточием…
Он отхлебнул остывший чай и поморщился. Пойло!
Бабочка не унималась. Её упорные попытки пройти сквозь непонятную невидимую преграду начинали выводить Макса из себя.
Оторвав глаза от монитора, он посмотрел на окно. Стук усилился. Чтобы создавать такой шум — бабочка должна была быть размером с дятла. И заниматься тем же, а именно — долбить.
Желая отомстить ей за убиенные рифмы, Макс поднялся из-за стола. Разминая затекшие ноги, подошёл к балконной двери.
И вздрогнул!
Сквозь тёмное стекло на него уставились большие, распахнутые в мольбе глаза. А чуть ниже, слева — стучал он. Нет, не дятел, и не бабочка. Согнутый указательный палец. Макс всмотрелся в темноту, различил женскую фигуру на фоне звёздного неба.
И решительно распахнул дверь…
— Я не ошиблась балконом? — спросила она таким тоном, словно шла по коридору гостиницы и заглянула в чью-то дверь. — Это седьмой этаж?
— С-с-седьмой…
— Второй подъезд?
— Кажется… Да-да… второй.
— Тогда я войду? А то здесь довольно прохладно… За два дня до кончины августа.
Она, мило улыбнувшись, мягко отстранила Макса и проскользнула в комнату. От неё пахло ночной свежестью. Пахло звёздами, если они вообще имеют запах. И совершенно не пахло женщиной…
Макс растерянно проводил взглядом женский силуэт, закутанный в какую-то чёрную бархатную простыню, выше которой белели оголённые плечи. Потом зачем-то выглянул на балкон. Но, как ни старался, не заметил ничего, что объяснило бы появление незнакомки на такой высоте.
Между тем женщина закружилась по комнате, раскинув в стороны руки.
— Какой очаровательный творческий беспорядок! — восторженно осматривала она комнату.
— Да уж… Извините, не знал, что будут гости. А то бы…
— Нет-нет! — испуганно перебила она. — Не обращай внимания! Работай… Ты ведь поэт от Бога…
— Ну, что вы… — он попытался отшутиться. — Я своих родственников дальше третьего колена не знаю. Я, вообще-то, от мамы с папой…
— Да ладно тебе, Макс… Ты ещё не поверил в свою гениальность? Значит, мы попросту теряем время.
— Мы знакомы?
— Почти да… То есть я тебя знаю, а ты в меня даже не веришь. Я Муза…
— Что вы говорите?! Будем сотрудничать? — начал ёрничать Макс. — А где же наши крылья, а где…
— Во-первых, не паясничай. А во-вторых, я Чёрная Муза… Мне атрибутика не нужна… Ни крылья, ни лира… Кстати, я больше люблю гитару. Выросла, знаешь ли, в студенческом общежитии института культуры. Именно там больше всего губится талантов… Распыляется…
У неё были выразительные глаза с распахнутыми хлопьями ресниц. Припухшие губы и… И взгляд опять выхватывал глаза, и тонул в них без остатка…
— Чёрная Муза? Не слышал… А почему, кстати, чёрная?
— Да потому, что мало кто может определиться — во вред или во благо мои визиты… Вот взять хотя бы тебя. Я знаю, — ты не в силах не писать… Ты живешь этой жаждой и никак не можешь напиться. Все надеешься когда-нибудь создать самую лучшую свою вещь. Это твой манящий горизонт, твоя Ойкумена, на захват которой не жалко целой жизни… Ты не знаешь, повезёт ли тебе дойти, но упрямо идёшь. Сбиваешь в кровь ноги. Теряешь друзей и любимых. Забываешь родных и святыни… Скажи, признайся хотя бы самому себе — сколько ты уже потерял на этом пути? Что это — религия или проклятие? Ты молишь незнакомых молчаливых богов послать тебе вдохновение, и позволить побыть хоть немного истинным творцом… Но что ты скажешь, если однажды появится кто-то и предложит тебе помощь?
— Помощь в чём? — не выдержал Макс.
— Дойти… До того самого края, к которому ты неосознанно стремишься. Создать… Ту самую лучшую вещь. Вот ты, например, можешь ответить на простые вопросы, — что тебе принёс твой дар? Не хотел ли ты от него избавиться, стать обычным? И чем ты готов заплатить за эту услугу?..
Макс попытался незаметно, от живота перекрестить видение, сложив пальцы щепоткой.
— Для того чтобы крестить, нужно хотя бы верить… — укоризненно покачала она головой. — А ты, если мне не изменяет память, — безбожник?
— Мало ли… Говоришь же — Чёрная… А может ты сам чёрт… или чертовка. Соблазняешь поэтов. Скупаешь их измочаленные души...
— Ну, что ты… — рассмеялась она. — Я не скупаю души, нет… Хотя в моих глазах и случается изрядная доза чертовщинки, но не более… Тебе не кажется, что ты говоришь слишком банальные для поэта вещи: черти… скупка душ… Случайно не следишь за курсом цен?.. Увы, я покупаю более изящные безделушки — вдохновение, наитие, искру божью — то, без чего нет гения…
— Ну-у-у… Вынужден тебя огорчить — у меня товара нужного тебе нет… Пустые полки. И завоз не ожидается… — он развел руками и улыбнулся.
— Я бы не торопилась так, милый. Ты что-нибудь слышал про цену творчества?
— Вот как? Оно имеет цену?.. — Макс замолчал в ожидании ответа.
Ответ его озадачил.
— Оно не имеет земной цены. Но, тем не менее, все за него платят. Причём именно на Земле, и по-разному. Иногда за это платят дьявольскую цену, иногда — божескую… А порой — пополам. И тому кредитору, и другому одновременно. И тогда это попросту разрывает на части…
Она не давала ему опомниться.
— Хочешь, я расскажу тебе одну странную, но совсем не страшную сказку? Вижу — хочешь… — она мягко прикрыла пальцами его шевельнувшиеся губы. — Ну, слушай…
Жила-была в вечернем городе девушка. Беззаботная, светлая и отзывчивая. Когда-то она писала необычные стихи. О том, что наступающая ночь — это не страшно. Что всё имеет свою красоту. Что утро всех изменит… У неё были изумительные стихи. Правда, она имела странную привычку не подписывать их, объясняя это тем, что стихи на самом деле — ничьи. Они падают на изболевшую душу свыше. Как на замерзающую землю падают снежинки, постепенно согревая её… Но однажды с ней что-то случилось, она перестала писать сама, и начала помогать другим поэтам, даря им своё вдохновение…
А ещё появилась у неё странная привычка — девушка без стеснения всегда и везде стала ходила голой, разве что укутавшись в просторный кусок материи…
Вот так, совершенно обнажённая, она и входила в жизни поэтов. Обнажая не только тело, но и душу тоже. Она бесхитростно отвечала на все вопросы. Даже на незаданные… И поэтам приходилось непроизвольно отвечать тем же… Но стоило им коснуться её, как они теряли голову. От этой девушки шел такой поток вдохновения, что мало кто не хватался за ручку, спеша записать откровения. Кто-то видел в ней лучший кусок своей жизни, кто-то невысказанную боль, а некоторые — настоящую любовь. И каждый писал о том, что видел… Да вот только писали они не на бумаге, а на её теле, покуда не покрывали его, как одеждой, вязью своего почерка. И когда уже не было свободного места от чёрных букв, — тело девушки становилось чёрным. Тогда она, грустно улыбнувшись, уходила. И это означало, что поэту уже больше нечего добавить к сказанному…
Может, и назвали её потому Чёрной Музой. А может, напротив, — звали Чёрной, потому, что забирала она взамен что-то необъяснимо важное и уносила навсегда. И уже не было больше жизни после её ухода. Обещанное утро не наступало. И не мог поэт с того дня писать так, как раньше. Лишь только бесконечно вспоминал об этом визите…
Ночная гостья умолкла и подошла к нему.
Продолжение было неожиданным.
— Ну что, Макс, чем займёмся? Творчеством или сексом?
— А разве музы опускаются до секса? — округлил он глаза и облизнул губы.
— Фу, Макс! — как пса одёрнула она его. — До этого вообще не опускаются. Можно только приобщиться… Прикосновения к телу ведь бывают разными. Я, например, могу коснуться и обжечь, а могу — исцелить… Что выбираешь?
— Конечно, обжечься. Здоровый поэт — это же нонсенс. Я вот весь в ожогах от жизни. Весь в невидимых бинтах. Тем более, — после женских ласк… Ну, конечно, обжечься…
Он протянул руку, коснулся обнаженного плеча и тут же непроизвольно отдёрнулся. Словно ожидая этого жеста, чёрная ткань поползла по изгибам её тела. Сползла на пол, как будто на открытии памятника, явив вспыхнувшему взору поэта божественно прекрасную фигуру.
— А что, по-твоему, есть творчество, как не секс с окружающим миром? — не обращая никакого внимания на собственную наготу, спросила она. — Ведь в нём сколько угодно общего, если вдуматься… Постижение иного бытия… взятие запретного плода, недоступного другим… истязание духа и плоти… слияние со своей мнящейся половинкой… отдача себя до последнего выдоха, после которого рухнешь, надолго застыв… всплеск и краткое парение над собой, над миром… эйфория… и блаженный покой опустошенности…
Макс с трудом впитывал её слова, не в силах отвести взгляд от манящих сосков, проклюнувшихся из спелых грудей, от пушистого треугольника и стройных ног…
Женщина сделала шаг, разделявший их, и сплела свои руки на его шее…
И стены комнаты раздвинулись, а потом и вовсе исчезли. Волна желания накрыла Макса с головой. Волны шли одна за другой. Топили…
Он был наполовину утопленником.
Она была берегом.
И когда он уже не понимал, где находится, когда, задыхаясь, смотрел на неё, видел спасение только в ней, — его в последний момент вышвырнуло на этот берег. На бархатный песок её кожи. И он, казалось, сам стал частью её песка…
Сколько минут, часов, веков прошло на земле за это время, — он не знал. Лишь с облегчением вздохнул, когда сквозь звенящую пустоту заново родившегося мира опять проступило её тело.
— Хочешь написать свою лучшую вещь в жизни, Макс?.. — неотрывно глядя в его глаза, прошептала она.
И он, так же не отрывая взгляда, чуть слышно ответил:
— Хочу-у-у…
Её зрачки надвигались. В них, где-то глубоко запуталась крохотная бедняжка-звёздочка. Он летел к этой звёздочке, чтобы распутать и выпустить на волю. Зрачки трескались, корёжились осколками. И звёздочка, отражаясь в каждом из них, множилась до бесконечности и создавала иллюзию космической бездны. Он летел сквозь эти бесчисленные звёзды. Он падал в воздушный бездонный колодец, надеясь, что дно всё же есть и там лежит она — желанная звёздочка, которая и будет ценою за всё это… Она манила его слабым мерцанием. Макс раньше даже не подозревал, что именно так она и выглядит. Она… Его самая лучшая вещь… Звёздочка, которую сразу замечаешь в звёздных россыпях…
Он распадался на частицы, которые тут же разбегались по её телу и назывались поцелуями.
Он входил в неё. Снова и снова.
Он вырывался, захлёбываясь, из омута. И снова падал в пучину.
А в перерывах между касаниями обжигающих губ, он слышал жаркий шёпот:
— Если кто-то предложит тебе отказаться от дара творить, предлагая взамен обрести душевный покой и размеренную жизнь, ты вряд ли решишься… запутаешься в раздумьях… или откажешься не думая… Но есть одно условие, ради которого стоит… стоит пойти на это… И это условие — создать самую сильную вещь, на которую способен твой гений. И вот я здесь. Я говорю тебе — не стоит сжигать всю жизнь без остатка… Я помогу тебе сейчас... Мы напишем вместе… эту самую лучшую вещь... И у тебя останется ещё полжизни… на то, чтобы просто жить… Не думай ни о чём… Пиши… Со мной… Во мне… На мне… Пиши…
Опомнился от беспамятства он уже под утро. Вот только какого дня?..
Он смотрел по сторонам, ничего не понимая. Откуда здесь взялись листы бумаги, исписанные размашистым почерком? Он не помнил никакой бумаги…
Макс слабой рукою взял лист, лежавший у него на груди, принялся читать. И тут его словно пронзило. Он вспомнил всё! Каждое слово… И каждый кусочек её кожи…
Он вспомнил, как его переполняло, и как он писал. На её обнажённой спине. На груди, животе, ягодицах. А потом снова не видел букв… Только тело!
И лишь когда чёрные буквы заполнили всю без исключения поверхность её кожи, — женщина стала Чёрной… И Макс бессильно рухнул на это прекрасное чёрное тело…
…Как в бреду, он опять и опять колдовал над клавиатурой, вбивая драгоценные слова в память компьютера. И никогда ещё не были послушны ему такие сильные ёмкие фразы и рифмы. А когда опустошенный, блаженно улыбаясь, добрался он до постели, то рухнул, незаметно угасая, как упавшая звезда. И вспомнились ему слова незнакомки, сказанные в сладком безумии, шевельнувшиеся сквозь покусанные, потрескавшиеся губы:
— Милый, разве ты сможешь меня теперь забыть? Разве сможешь сказать что-нибудь искреннее и сильнее, чем слова сказанные здесь и сегодня? Это говорю тебе я — твоё ожившее творчество. Твоя Чёрная муза. Самый сладкий наркотик… Самый безжалостный, тяжелый и неизлечимый. Тот, ради которого бросается прежняя жизнь или меняется начатый путь, независимо от того, сколько протопал… Ты уже никогда не забудешь эти ласки и откровения, и даже если надумаешь что-то писать впоследствии — испытаешь только боль от своих захиревших, разучившихся летать слов…
Ему приснилась толстая любопытная соседка Тамара, живущая этажом ниже. Её прямо распирало от вопросов:
— Максим, это от тебя в шесть утра выскользнула полуголая женщина? Така-а-я! С влажными волосами… Замотанная в чёрную простыню, будто после душа… И совсем босая! Что ж ты так, со своими подружками… Стыда у тебя нет!..
А может быть, и не приснилась…
Ночь портилась. Нездорово бледнела.
Звёзды незаметно стали мелкими кусочками битого стекла. На грязном заасфальтированном небе, которым было совершенно невозможно дышать…
Рифмы взлетали. Бились об этот твёрдый воздух. И безжизненно падали вниз…
Монитор темнел квадратным уснувшим глазом.
Ему снился строгий школьный учитель словесности. Почему-то в кольчуге поверх пижамы. В старых очках. И в рваных тапочках. Он сокрушённо покачивал головой:
— Ай-я-яй, Максим! Я же объяснял на прошлом уроке, что после визита Чёрной Музы поэты умолкают. Кто надолго, а кто и навсегда… А о чём говорить, если только что тобою была спета твоя самая лучшая песня. И теперь, писать дальше нет смысла. Даже если хорошо писать. Лучшее — враг хорошего…
Я же учил вас, Максим… Пока не заболел и не умер…
Может быть, когда-нибудь ты станешь другим. И опять попытаешься спеть самое-самое, способное зажечь новое солнце, которое осветит остаток пути. И заставит, вышедшие на охоту тени, забиться в свои щели…
Может быть. Только вряд ли… Надо было лучше учить мои уроки.
Старый учитель снял надоевшие очки и, близоруко щурясь, обратился ко всему классу:
— Дети… Если однажды, мешая вашим мыслям, в окно будет биться ночная бабочка, — не спешите распахивать дверь. Не спешите касаться обнажённого тела Чёрной Музы, даже если именно на вас падёт её благосклонный взгляд.
Попробуйте успеть вспомнить меня, старого нытика… И попытайтесь решить, что вам ближе... Единожды лучшее, обрывающее привычную жизнь. Или многократно хорошее, невыносимо её растягивающее.
Что вы предпочтёте?
Рисовать на женском теле пронзительные буквы, превращая её тело в Ночь.
Или остаться по эту сторону Ночи…
Максу снился старый учитель. Снилась толстая соседка Тамара. А ещё ему снилась…
На следующий вечер окно на седьмом этаже ничем не отличалось от соседних. Свет в нём не горел.
Макс, по прежнему, лежал неподвижно, не включая свет. И не дыша.
Хотя может, просто делал это бесшумно…
Он смотрел на столпившиеся за окном звёзды. Но, вместо них, его бессмысленно застывшие глаза снова и снова видели по ту сторону стекла лишь палец, беззвучно имитирующий стук. А ещё — обнажённое, выточенное из звёзд, свежести и темноты, женское тело.
Kотороe не пахло женщиной.
Добавить комментарий