Юля проснулась оттого, что кто-то осторожно тянул ее за ногу. Комнату заливала зеленоватая от света ночника темнота, откуда-то доносились слабые звуки "маленьких лебедей". Подогнув ногу, она села в постели и увидела рядом со своей кроватью высокую тощую фигуру отца.
— Папа... ты чего пришел — за валидолом, да? Сердце?
— В некотором роде... честно говоря, я как бы немного заблудился, Юлька.
— И немудрено: темень-то какая!
С этими словами Юля вылезла из-под одеяла, накинула халат и, включив свет, отвела отца в туалет.
Вот уже почти два месяца каждую ночь в поисках туалета он неизменно приходил в их комнату. К Зойке почему-то никогда, только к ним.
Он дряхлел, ее папа, с каждым днем неуклонно приближаясь к конечной остановке... 78 лет на сегодняшний день не Бог весть какая старость; еще совсем недавно это был просто пожилой человек с набором популярных в этом возрасте болезней: сосуды, ноги, спина... Но это был еще вполне он, ее легкомысленный бесшабашный отец, который всю свою жизнь неизменно пел в туалете! Шлягеры, народные песни и даже популярные арии из опер. Сам отец объяснял это свое пристрастие так: во-первых, там — приличная акустика, а, главное, чтобы, так сказать, не концентрироваться на происходящем. Общеизвестно, что Хемингуэй любил читать в туалете... ну а он поет! И пел, хотя мать так никогда с этим и не смирилась... как не смирилась, вообще, с его непутевым, "не как у людей" характером. "Берись за ум! — говорила она Юле. — А то вырастешь "без царя в голове", как твой, с позволения сказать, отец". Но Юля была вылитым портретом своего, "с позволения сказать, отца", и поэтому "взяться за ум" получалось плохо. Кстати, насчет песен... Правда, в туалете она не пела, зато в роддоме, когда рожала Зойку, между схватками, чтобы не спятить, распевала "Расцветали яблони и груши...". Ее там так и прозвали — Груша. "Это чей младенец надрывается?" "А, это Грушин". Она не возражала... Так и прилетела в Америку — в пятидесятилетнем возрасте и "без царя в голове".
Отец начал сдавать, начиная с того момента, когда скоропостижно скончалась его вторая, гражданская жена Светлана Николаевна. А отъезд из России, все эти словесно-документальные приготовления, сменившиеся продажей и просто раздачей вещей и прощальными сборищами в полупустой квартире, когда-то с большими сложностями вымененной в результате архисложного пятиступенчатого обмена, — доконал его.
В аэропорт их провожала целая компания; было бестолково, суматошно и даже скорее весело, чем грустно. И вдруг Юля, на секунду оторвавшись от заполнения необходимых деклараций, заметила отца, с потерянным видом сидящего на скамейке со своим старинным, как он говорил, "пожизненным дружбаном" Марком и плачущего навзрыд...
В первой квартире в Квинсе отец ориентировался нормально, но, когда через год они переехали в Бруклин, он уже не смог запомнить где что — и каждую ночь будил Юлю, заходя в поисках туалета в их с мужем комнату. И каждую ночь она делала вид, что отцу что-то срочно понадобилось от нее, а злосчастный туалет тут совершенно ни при чем...
Дождавшись, пока отец справит свои надобности и уложив его в постель, Юля вернулась к себе и тоже легла. Евгений спал, отвернувшись к стене и перетянув почти все одеяло на свою сторону. Юля попробовала последовать его примеру, но ничего не вышло: ужасно, непереносимо хотелось курить. Она немного поборолась с собой и, как всегда, быстро устав от неравной борьбы, признала поражение, встала и, выйдя в гостиную, с облегчением достала из сумочки пачку сигарет. "Танец маленьких лебедей" уже отзвучал, но она помнила, откуда он возник: Юля почти всегда на удивление хорошо помнила свои сны. Перед тем, как пришел отец, во сне они с подругой Валей танцевали этот свой знаменитый номер в их ленинградской компании. Кажется, на встрече очередного Нового Года, потому что под ногами, на светлом, в елочку, паркете валялись желтые мандаринные корки. Это надо было видеть — этот их номер! Две высокие и, будем называть вещи своими именами, толстые бабы в марлевых пачках до причинного места, причем у каждой на голове, вместо полагающихся перьев, веночек из искусственных роз; а на морде — улыбка от уха и до уха, потому что улыбаться иначе они не умели.
Что ни говори, а невесело после такого сна проснуться оттого, что отец, заблудившись, забрел в твою комнату и тянет за ногу... Поэтому Юля и закурила, хотя торжественно поклялась Евгению и Зойке не курить по ночам. Что поделаешь? Юля легко давала всевозможные обещания и клятвы и так же легко, без всяких угрызений совести, нарушала их, когда возникала необходимость.
Не забыть попрыскать в гостиной дезодорантом, а то греха не оберешься... Ну ладно Евгений, а вот в кого это ее дочь уродилась такой строгой и принципиальной? И такой красавицей в придачу? Во всяком случае, не в нее. И, тем более, не в своего отца — особенно по части принципиальности.
Евгений был ее вторым мужем, а за первого, отца Зойки, Юля вышла как-то неожиданно. Просто в концертную организацию, в отделе кадров которой она работала, зачастил один парень. Приходил, садился напротив и гипнотизировал ее своими антрацитовыми, без зрачков, армянскими глазами. Вообще-то, заходить в отдел кадров просто так, без дела, и, тем более, просиживать там часами, было не принято, но для Армена такие понятия, как принято-не принято попросту не существовали. Кроме того, он был единственным сыном очень известной в Ленинграде певицы. Юля реагировала на эти сеансы гипноза самым естественным для нее образом — помирала со смеха, а, отсмеявшись, уговаривала его уйти, потому что он мешает ей сосредоточиться на своих обязанностях. Он уходил, но на следующий день появлялся снова; и она привыкла — настолько, что стала ждать и даже немного нервничала, если он почему-либо задерживался. Потом он пригласил ее в ресторан, потом они поцеловались в ее подъезде и, наконец, она сдалась на его уговоры, и они поженились. Тут было одно обстоятельство, которое слегка тормозило ее решимость: жестко-курчавая голова Армена едва доходила до ее плеча... Но, несмотря на это, он сильно волновал ее, и они "усугубили" задолго до свадьбы. К тому же он был веселый — и они постоянно смеялись, хохотали и ржали по любому поводу.
Свадьбу, по настоянию и на деньги его матери, отметили торжественно, со всей мыслимой помпезностью: сняли банкетный зал дорогого ресторана, пригласили кучу знакомых; и мать Армена, в своем концертном платье и в театральном макияже, добросовестно исполнила чуть ни весь свой репертуар. Так что один случайно попавший на свадьбу человек вообще решил, что это ее юбилей и даже произнес по этому поводу прочувствованный тост, причем жених и невеста буквально плакали от смеха...
Армен нигде не работал. То есть, в общепринятом смысле этого слова: он числился внештатным корреспондентом одного детского журнала, и пару раз в месяц там появлялись его загадки-шутки, которые не могли отгадать даже родители. Гонораров за эти перлы ему хватало на несколько бутылок армянского коньяка, но Армена это не волновало: все эти загадочные шутки были всего лишь ширмой, под прикрытием которой он мог беспрепятственно отдаваться своей основной деятельности — азартной карточной игре.
Карточные баталии происходили по очереди на квартирах партнеров, в том числе и у них, в однокомнатном кооперативе Армена, подаренном ему матерью. В таких случаях в обязанности Юли входило периодическое вытряхивание переполненных пепельниц и снабжение партнеров крепчайшим, сваренным по армянскому рецепту, черным кофе. Игра заканчивалась поздним утром, поэтому о том, чтобы выспаться, не могло быть и речи; и Юля приходила на работу вконец одуревшей от сигаретного дыма, темпераментных препирательств игроков и черного кофе: чтобы не заснуть, она выпивала по пять-шесть чашек за ночь. Но она была молодая и крепкая, и ей все было нипочем, если бы не "один маленький деталь", как любил говорить ее отец: Армен почему-то находился в перманентном проигрыше. Юля помнила всего один выигрыш, о котором, вообще, не стоило говорить... Так что жили они на ее зарплату и на все более редкие подачки его матери, которая не одобряла этой его страсти и даже мрачно предрекала возможный криминальный исход.
И все равно первый год после свадьбы они прожили, что называется, душа в душу. Надо сказать, Армен болезненно переживал свой маленький рост только на людях: например, в метро он всегда уходил аж в другой конец вагона, подальше от своей высокой и дородной жены. Но дома! Дома совсем другое дело — там их никто не видел, и они резвились, как хотели. Между прочим, после ванны Юля иногда заворачивала мужа в махровую простыню и на руках, как ребенка, относила в спальню... а уж там — вот где его маленький рост не имел ровно никакого значения: в постели Армен заслуженно ощущал себя половым и просто гигантом! Но все-таки это был очень маленький гигант и, засыпая, размякшая от блаженства Юля ворковала в темноте спальни сонным голосом:
— А чей это пупик, дорогие товарищи? А чей это попик?
И при этом испытывала к Армену такую всепоглощающую пронзительную нежность, как если бы он был ее долгожданным первенцем...
Через год у нее родился уже настоящий первенец — дочка по имени Зойка, и пупик-попик, как водится, попятился на задний план. Карточные баталии продолжались, но только не у них; Юля проявила неожиданную твердость и категорически отказалась принимать партнеров даже на кухне: новорожденному младенцу требовались свежий воздух и здоровый ночной сон. Армен традиционно проигрывал, а так как его мать, потеряв терпение, наотрез отказалась платить его карточные долги, начал занимать деньги направо и налево.
Юля долго не догадывалась об этом, полагая, что свекровь, как и прежде, берет его долги на себя, пока ее не просветила на этот счет закадычная подруга Валя. Оказалось, что Армен должен почти всем их общим знакомым и, что характерно, не отдает; а наоборот, заняв деньги, немедленно уходит в глубокое подполье. Вскоре отчаявшиеся кредиторы стали обращаться к Юле с деликатной просьбой повлиять на мужа. Влиять было абсолютно бесполезно: общеизвестно, что если хочешь продолжать игру, долги необходимо платить. Армен хотел продолжать игру: более того, он уже не мог без нее обойтись, как алкоголик без водки. И точно так же, как тот идет на все, лишь бы раздобыть деньги на выпивку, Армен не останавливался ни перед каким способом добыть деньги на карточные долги. Перепробовав все методы воздействия, Юля прибегла к последнему средству, выставив в качестве тяжелой артиллерии Зойку: взывала к его отцовским чувствам и умоляла бросить карточную игру и переменить сферу деятельности. Но не преуспела: наскучив ее нотациями, Армен стал подолгу пропадать из дома; мог не появляться целую неделю, потом возникал — заросший, нетрезвый и в несвежем белье. Надрывно ласкал испуганно орущую Зойку, валялся в ногах у Юли, несколько дней отсыпался, отъедался и отмывался — и снова надолго исчезал. Долги росли, и, исчерпав друзей, он постепенно расширил круг, перейдя на сотрудников по редакции детского журнала, в котором печатался. Потом стал перехватывать по мелочи у кого попало и, наконец, докатился до того, что взял энную суму из семейного бюджета, то бишь, из Юлиной сумочки. Последовало темпераментное объяснение, Армен опять валялся у нее в ногах, а после его ухода Юля снова не досчиталась в сумочке энной суммы... Тогда она собрала свои и Зойкины шмотки, вызвала такси и вернулась к родителям.
Мать тогда еще была жива и относительно здорова, но особого энтузиазма по поводу возвращения дочери к родным пенатам, честно говоря, не проявила: Зойка уродилась в Армена и этим очень раздражала мать, которая недолюбливала зятя с самого первого дня. Обстановка в доме сложилась напряженная; мать упрекала Юлю, что та своевременно не послушалась ее совета отказать этому чучмеку, и называла внучку не иначе, как "салям алейкум", хотя Армен был чистокровным армянином... Отец расстраивался и, как мог, пытался разрядить атмосферу. Даже надумал уходить на пенсию, чтобы сидеть дома с внучкой, но мать не позволила.
— Глупости! — заявила она. — Тебе еще нет 60-ти, и тебя, как ни странно, ценят на работе. Все очень просто — отдадим ребенка в ясли.
И Зойка загремела в ясли; оттуда — прямиком в детсадик, а, в свое время, как все, пошла "в первый раз в первый класс". Другими словами, Юлина дочка поэтапно прошла все ступени развития нормального советского ребенка периода застоя. Однако сама Юля как-то не ощущала этой застойности: она была молода и жизнерадостна сверх всякой меры. Наверное, многим казалось, что эта ее необузданная, чувственная радость жизни граничит с легким помешательством: в самом деле — у ребенка ветрянка, мать, по своему обыкновению, мрачнее тучи, денег все равно что нет совсем, а ее физиономия просто лопается от широчайшей, от уха да уха, улыбки... Понимали ее только отец и подруга Валя — потому что, во-первых, любили ее, а во-вторых, и сами были такими же безнадежными жизнелюбами.
Ее отцу вообще надо было поставить памятник при жизни — за то, что при такой жене умудрился сохранить в целости и невредимости свой искрометный характер. Юля отказывалась понимать, как его угораздило жениться на матери и даже как-то, не удержавшись, спросила его об этом. Отец ответил сразу, не задумываясь.
— Из-за тебя. Я очень хотел тебя... то есть, вообще, ребенка. Никто не рожал, а твоя мать родила. Я на ней женился сразу, как появилась ты. Даже еще и не появилась, а так — обозначилась: на свадьбе ее живот почти совсем не был заметен. И я ни разу не пожалел об этом — тоже из-за тебя. И все — и закроем эту тему.
Зойку он тоже ждал страстно. В те времена заранее не было известно, кто появится на божий свет — мальчик или девочка. Отец мечтал, чтобы — мальчик, и, когда Юлю увезли в роддом, ужасно дергался и категорически отказывался ложиться спать, пока она не родит, объясняя это жене так:
— Ну, как ты не понимаешь! Я же должен знать: дедушка я или бабушка — неужели непонятно?
И от волнения даже не улавливал анекдотичности ситуации... Отсмеялся он уже потом, когда, увы, оказался "бабушкой". Но он недолго огорчался и всем своим бесшабашным сердцем горячо привязался к маленькой внучке. Кстати, за "салям алейкум" он, обычно такой легкий и отходчивый, случалось, не разговаривал с матерью по несколько дней подряд.
А Валя, когда Юля сбежала от Армена, великодушно предложила ей пожить у нее — до лучших времен. С Валей они вместе работали, и таким образом их роман с Арменом расцветал буквально у нее на глазах. Сама Валя сожительствовала в грехе с одним непоправимо женатым музыкантом, пианистом одного из ленинградских ансамблей. Что именно непоправимо, было очевидно, потому что их сожительство тянулось без малого пять лет, так и оставаясь греховным. Она не унывала, вот только не заводила от него ребенка: не хотела быть матерью-одиночкой.
— У нормального ребенка должны быть родители. Причем — оба, — твердо считала Валя. — Ты не могла знать, что останешься одиночкой, а я знаю — так что придется подождать до лучших времен.
Они не знали тогда, что это и есть их самые что ни на есть лучшие времена... Их просто распирало от каждодневного счастья жить и удовольствия ежедневно видеть друг друга. Они даже были похожи внешне: обе полненькие, но при формах, круглолицые, светлоглазые, и даже у обеих — ямочки на подбородке. И обе — азартные пижонки. Гастролирующие музыканты за полезные услуги по части оформления необходимых документов привозили им по сходной цене, а то и в подарок импортные шмотки; и они гордо облачались в них, привлекая всеобщее внимание и не испытывая при этом даже намека на комплекс неполноценности по поводу своих роскошных форм. И все же время от времени они сажали себя на диету и дружно худели. В обеденный перерыв давились принесенным из дома сухим творогом, запивая его несладким чаем, и уверяли друг друга, что уже заметно похудели. Терзание плоти продолжалось максимум две недели, а потом обе не выдерживали и честно признавались друг другу, что сбросили всего каких-то три-четыре килограмма, что при их внушительном весе мало что меняло. Тогда они пели дуэтом: "Каким ты был, таким остался!" и с облегчением шли ублаготворять изголодавшуюся плоть в любимую пирожковую.
Нечего и говорить, что обе были душой их многочисленной развеселой компании: уже один вид их смеющихся круглых физиономий поднимал настроение и настраивал общество на праздничный лад. И они никогда не разочаровывали общество: чего стоил один "танец маленьких лебедей"! Но кроме этого бесспорного шедевра в их репертуаре имелось кое-что еще — скажем, "танец пингвинов". Тут главный кайф заключался в костюмах: они брали напрокат у знакомого костюмера два старых фрака и одевали их на белые футболки плюс белые же мужские кальсоны, а головы скромно повязывали белыми платочками. Темные противосолнечные очки и белые кроссовки завершали туалет. Танцевали "пингвинов" на мотив популярной песни "Увезу тебя я в тундру", аккомпанировал Валькин любовник.
С подругой Юле крупно повезло, чего никак нельзя было сказать о так называемой личной жизни: после брака с Арменом она целых пятнадцать лет оставалась свободной, и за этот продолжительный период ей почему-то попадались исключительно женатые мужики, чаще всего — музыканты. Может быть, потому, что из-за полноты она выглядела старше своих лет... во всяком случае, на нее обращали внимание, в основном, солидные дяди за сорок. Солидные, женатые дяди с детьми по лавкам. По-хорошему, с такими не стоило и связываться, но, во-первых, других не наблюдалось, а во-вторых, Юля была ужасно влюбчивой: стоило ей просто поцеловаться — и все, она уже не могла остановиться. Это про нее пела Алла Пугачева в своем "Айсберге": "А я в любовь, как в омут, бросаюсь с головой...". И начинался роман — яркий и быстротечный как падающая звезда; потому что очередной избранник не выдерживал высокого накала Юлькиного темперамента и через месяц, много — через два, сгоревший дотла и даже частично обуглившийся, спасался от нее под боком у родной жены... Юлька бурно переживала каждый разрыв: рыдала на Валиной груди и клялась, что все, с нее хватит — она вычеркивает мужчин из своей жизни и уходит в монастырь! И Валя, давно сменившая любовника-пианиста на тоже женатого гитариста, как всегда, понимала ее, как никто.
В день Юлиного 35-летия умерла мать. Юбилей собирались праздновать пышно: сначала в кругу семьи, а на следующий день — у Вали, где собиралась по этому случаю вся их компания. Мать уже давно мучилась от гипертонии, но к врачам не ходила и лекарств не принимала принципиально: она считала, что от них больше вреда, чем пользы. Исключение делала только для гомеопатии и каждый день глотала целую пригоршню каких-то мелких белых шариков. Переубедить ее было невозможно.
По случаю дня рождения дочери мать затеяла два пирога: один с мясом и один с капустой; это — плюс ко всему прочему... Надо сказать, готовила она отменно и покупных закусок, а, тем более, кулинарного готового теста, не переносила на дух. Опасаясь за ее давление, отец пробовал остудить ее пыл, но мать, как всегда, когда ей перечили, мгновенно ощетинилась.
— Все, что от вас требуется, — это не мешать, — сказала она домашним ледяным тоном. — Лучше всего, если вы пойдете погулять или в кино. Часа через три можете возвращаться и накрывать на стол!
Был чудесный майский день, они послушались и, чтобы не раздражать ее, отправились втроем в ЦПКиО: честно говоря, их не надо было долго уламывать: они обожали бывать втроем. А вернувшись, нашли мать на кухне лежащей на полу между раковиной и плитой. На столе, накрытые чистым полотенцем, стояли два румяных пирога — один с мясом и один с капустой...
Читайте повесть полностью в бумажном варианте журнала. Вы также можете заказать отдельные номера журнала или отдельные статьи. Информация о подписке и заказе отдельных номеров и материалов в разделе "ПОДПИСКА"
Добавить комментарий