ДАВИД ГАЙ. “СРЕДЬ КРУГОВРАЩЕНЬЯ ЗЕМНОГО…”
Новое издание романа-саги
Краткая издательская аннотация
Роман «Средь круговращенья земного…» описывает на протяжении более чем века перипетии жизни людей, связанных родственными узами, носящих одну фамилию. Это — семейная сага. В 1906 году один из сыновей большой еврейской семьи Гольдфедеров эмигрировал в Америку. Так у семейного древа образовались две ветви — российская и американская. Повествование идет в двух плоскостях, самое важное в нем — судеб скрещенье, причудливое и непредсказуемое. Героев романа, философски-насыщенного и одновременно остросюжетного, не миновали бури XX-го столетия, и любопытно проследить, как удается им выстоять — зачастую в неравной борьбе, с неизбежными потерями.
***
Рискну утверждать, что мы живем в эпоху герменевтики, когда понимание художественного произведения как события, сталкивающего человека и текст, а также последующая его интерпретация и диалог между текстом и читателем главенствуют над обобщениями. Нарратив, личные истории становятся в чем-то важнее статистики истории "большой” — не мы ли сегодняшние наблюдаем за этим процессом "вживую", в стримах и в новостной ленте, в эпизодах и фрагментах наспех, но сразу набело пишущейся Истории?
Время интерпретаций то ли опять прошло, то ли пока еще не настало, и витраж, скажем, семейного романа зачастую распадается на отдельные цветные стеклышки. Собрать их воедино — непростая художественная задача.
Посвященный превратностей и радостей жизни трех поколений одной семьи роман “Средь круговращенья земного…”, изданный в 2009 году в России и недавно выпущенный в США бостонским издательством M-Graphics в электронной версии, в измененном — отредактированном и сокращенном — виде, достойно справился именно с такой задачей, показав новейшую еврейскую историю XX-го, и немного XXI-го, века через судьбы американской и российской ветви одной семьи. Своей семьи, добавим, носящей фамилию Гольдфедеров (“золотое перо” на немецком, не символично ли?). "Страданьем заправляя авторучку", как сказал некогда поэт. Давид Гай смело пускается в плавание по волнам национальной памяти и по волнам семейных легенд, создав в результате эмоционально насыщенное повествование, сочетающее семейную драму, историческую правду и реалии жизни. Автор поделился, что кто-то из читателей назвал книгу “еврейской сагой о Форсайтах”.
Субъективный опыт одной семьи, разбросанной по свету чаще обстоятельствами, чем свободным выбором, и объединённой разве что временем действия, создает масштабную картину и в какой-то мере объясняет, как формировалась самосознание еврейства на разных берегах океана, как дошли мы до этой самой мозаичной идентичности. Каждое понимание — это интерпретация, а интерпретация всегда окрашена временем. Нет нейтрального взгляда, нет “чистого” восприятия. Есть страдания, радости… живая жизнь, короче говоря. Это тот случай, когда произведение, избегая культурных клише и “еврейского колорита”, не заигрывает с читателем, но вместо этого воссоздает атмосферу описываемых лет и населяет улицы — Рыбницы, из которой, собственно, и потянулись ниточки-маршруты странствий, а дальше Ист-Сайда, Одессы, Москвы — живыми, некартонными персонажами.
Автор собирает по крупицам мозаику перемещений и разветвлений семейного древа, судеб скрещенья. Блестящий журналист совместился здесь с замечательным прозаиком: поместив своих героев в контекст времени и места, проследив каждое ответвление и заполнив лакуны, он подошел к семейной истории как к журналистскому расследованию. Тем не менее, хочу подчеркнуть: из-под его пера вышли не историческое или биографическое исследование, не мемуар, а мощный, насыщенный неслабеющей интригой, включая детективные моменты, с пересечением удивительных трансформаций, по-настоящему захватывающий роман. То есть чисто художественное произведение. Автор, по его собственному признанию, позволяет себе пофантазировать там, где это уместно, в особенности в американских главах, и в значительно меньшей степени в российских, так как жизнь не уехавших в эмиграцию близких происходила на его глазах.
Неудивительно, что таким ярким получился образ Юзика, Иосифа Давидовича, отца автора. Воевал у Мишки-Япончика, потом был арестован, обвинен в шпионаже, в работе на три (!) разведки, его ждал, скорее всего, расстрельный приговор, но чудо спасло – после снятия с поста Ежова его преемник Берия выпустил из узилищ три процента заключенных, кого еще не успели осудить, и Юзик попал в число счастливцев. В 45 лет ушел в ополчение, воевал под Москвой, должен был погибнуть – и опять спасло чудо, отделался тяжелым ранением, но главное, выжил и в госпитале впервые увидел родившегося сына… Впечатляет описание мартовского вечера 1953-го, когда Иосиф Давидович, убежденный антисталинист, включил патефон с веселыми маршами, отмечая смерть кровавого тирана…
Трагична судьба младшего сына Рувима и Эстер – Натана. Как и многие в Америке в 20-е -30-е годы пропитанный идеями социализма, он уезжает из Нью-Йорка в Москву помогать строить социализм. Работая на иновещании, нацеленном на пропаганду в западных странах, Натан начинает многое понимать. Прежние иллюзии уступают место трезвым оценкам. Громкие политические процессы над “врагами народа” многое заставляют переосмыслить. Натан стремится покинуть Москву, но поздно – он разделяет участь тысяч американцев, поверивших в сталинский социализм и разочаровавшихся в нем. Его арест и гибель предсказуемы…
Расстрелян и муж сестры Юзика – Мани, инженер-металлург Виташкин,
А в это время на другом конце света отбывает срок в тюрьме Синг-Синг Яков, брат Эстер, но не по политическим обвинениям, а за связь с мафиози и участие в транспортировке из Китая наркотиков…И весьма органичным, психологически оправданным показана трансформация Якова, в тюрьме обращающегося к иудаизму…
Минуют годы, десятилетия, и перед читателями предстают эпизоды дружбы, споров, полемики между автором саги Давидом Гаем и его американским родственником Роном, потомком Рувима и Эстер, профессором-филологом.
Даже фантазируя, Гай невероятно точен в деталях — желающие убедиться, открывайте Гугл-карты и архивные документы, проверьте сами! Узнаваемые места, от Рыбницы на Днестре, Одессы, Москвы и до Ист-Сайда, новые маршруты перемещения героев, будь то Шанхай и населенные пункты Германии, освобождаемые от гитлеровцев американскими военными, среди которых офицер Вэл Гольдфедер… Многие упоминаемые города обжиты и приручены героями саги, и ситуации, немыслимые и в то же время знакомые эмигрантам, несут на себе безошибочный отпечаток правдивости. Развитие сионизма в России и мафии в Америке, отношения с коммунизмом и фашизмом отражаются в зеркальце семейной истории — а сколько таких семей существовало в Российской Империи, в Америке, в Советском Союзе? Возможность подобного обобщения опыта — подарок тем читателям, чьи собственные семьи погрузились в свое время в тот же поток, выплыв на разных берегах, а также возможность посмотреть на собственные отношения со страной исхода и с доэмиграционным прошлым; со сложившейся идентичностью, у кого какой. Язык романа – отточенный, образный; возможно, это самый поэтичный роман Гая, не зря цитируется в названии пастернаковская строка, не зря все эти ассоциации именно с поэзией. Рассказать эту историю очень важно для автора, может быть, потому и в читателях роман "отзывается" моментальным узнаванием.
Символ движения по кругу присутствует в названии книги, а мне видится гигантская воронка немилосердного века, затягивающая и кружащая маленьких людей. Рувим, Эстер, Яков “выплывают” на американском берегу, в то время как Юзик, Маня, Роза борются с течением российской, а после советской реальности. Впрочем, век был беспощаден ко всем, и к уехавшим, и к оставшимся. Разодранная в клочья Одесса, разграниченный мафией Нью-Йорк — а еврейское счастье, как выяснилось опытным путем, повсюду одно: шаткое, зависящее от других. Хотя Нью-Йорк и предпочтительней (на этот раз - почти цитата). Вполне возможно, что бунтарство отважнейших умов Запада гораздо более безопасно, чем бунтарство в Евразии. Потому, наверное, что ценность индивидуальной человеческой жизни намного ниже, да и сами бунтари достаточно эпатажны и рисковы по той же причине. Так что же удержит семью, что поможет отдельным персонажам остаться на плаву в потоке недоброго к ним века?
Я читала и думала, как ни странно, о недавнем мультфильме “Flow”, где персонажи плывут по течению неизвестно откуда взявшегося потока, по пути теряя и приобретая друзей и врагов, находя и упуская возможности спастись, уцелеть, состояться.
Гай ярко, но без преувеличенного "колорита" показывает еврейскую жизнь. Это редкий случай подлинного изображения еврейского быта и культуры в разных проявлениях. Он избегает морализаторства, позволяя делать выводы самим читателям. Он передаёт радость семейных моментов и трагедию их разрушения, используя внутренние монологи героев.
Еврейская история всегда была историей интерпретации: закона, судьбы, коллективной травмы, принадлежности. В Америке она разворачивалась как рассказ о возможностях “самоизобретения”, когда свобода выбора требовала нового прочтения старых смыслов, “торгов” между прежними и новыми системами ценностей. В Российской империи — рассказ о выживании, в Советском Союзе — как балансирование на грани в условиях террора, под постоянной угрозой полного уничтожения, стирания идентичности, в атмосфере страха и вынужденной двусмысленности, где интерпретация становилась не философской практикой, а способом существования. Один и тот же народ, разделённый океаном, жил в несовместимых режимах, создавая два разных способа понимать, что значит быть евреем, и в каждом поколении изобретая заново определение еврейства. Да что там “в каждом поколении”! — почти каждая ветвь большой семьи проходит так или иначе через конфликт между ценностями родителей и вновь изобретенными смыслами собственной принадлежности к еврейскому народу (никогда не “нации”). Сегодня, в эпоху, когда нарратив стал основной формой осмысления мира, эти истории наконец могут быть прочитаны рядом — как множественные варианты одного текста, множественные ответы на один и тот же вопрос о памяти, идентичности и смысле.
Поразителен эпилог романа-саги.
Автор приезжает в подмосковный город Раменское, где родился и где похоронены его родители, с целью забрать землю с могилы и урну с прахом матери для перезахоронения в Америке. Приведу эпилог с небольшими сокращениями.
“…Я достал из сумки маленькую лопатку, сгреб в сторону листья, освободил землю. Оглянулся по сторонам – вблизи никого не было. Осторожно копнул землю в том месте, куда, помнится, зарывал урну. Мама умерла в Москве, не оставив никаких предсмертных распоряжений, кроме одного – лежать рядом с мужем. Везти гроб в Раменское я не смог. Взяв на себя грех (евреев не кремируют), совершил это на Митинском кладбище, получил урну и незаметно зарыл ее в отцовскую могилу, установив плиту с их именами.
Теперь я хотел вырыть урну. Копал и копал, штык лопатки выбрасывал лишь черную землю с червями. Урна словно исчезла. Я разнервничался, в виски начало тукать – верный признак повысившегося давления.
Наконец, нашел искомое, обкопал замшелый предмет и извлек из почвы. Смочив тряпки водой, обтер керамическое изделие с запаянным полиэтиленовым пакетом и вытер насухо. Урна сохранилась, керамику не разъело. Я положил урну на дно сумки.
Осталось забрать с собой горсточку того, что когда-то было моим отцом. Сорок лет минуло с момента, когда его тело приняла ледяная кладбищенская земля. Я не хотел думать о том, что за это время осталось от отца. Ничего не осталось, кроме того, чем пугают детей и чем забавляются в бесовской праздник Хэллоуин. Ком сдавил горло. Я приготовил целлофановый пакет и ссыпал внутрь немного нарытой земли, предварительно избавив от червей. Пусть это станет отцовским прахом. Завязал пакет, уложил в сумку рядом с урной. Вымыл руки, полив себе из бутылки. Всё. Моя миссия окончена.
Я развернул газету, выложил бутерброды, веточки красной смородины и клубнику, купленные на пристанционном базаре, налил всклянь вина в граненый стакан и выпил в память родителей. Их останки совсем скоро покинут родину и найдут последний приют в Сан-Диего, городе на Тихом океане, на старинном еврейском кладбище Пойнт Лома, рядом с Рувимом, Эстер и Натаном. Удастся ли вывезти урну из “Шереметьева”? Давнишняя справка о кремации мамы у меня имеется. Попробую добыть официальное разрешение на вывоз урны. Пущу в ход все аргументы, не погнушаюсь и дать взятку, хотя никогда прежде не давал и не брал. Тут – особый случай. А не смогу получить документ, так попробую провезти “на арапа”. Авось получится.
Я допил остатки вина. Начал хмелеть. Стало не по себе, неуютно-знобко. Обрывалась последняя ниточка, связывавшая семью Гольдфедеров с тем, что называют отчим краем. Я сам ее оборвал. Прошлое отлетало от меня, как душа от бренного тела. Я не знал, приеду ли сюда когда-нибудь. Во всяком случае, с Раменским я прощался навсегда.
Рано или поздно, это должно было произойти, но я не предполагал, что отзовется внутри так мучительно-больно. Тоска не покидала. Надо мной проносились ветры забвения, холодили лицо, иссушали слезы. Золотое перо вспорхнуло и набрало высоту, гонимое восходящими воздушными потоками, оно летело долгие часы, миновало никем не замеченное, охраняемые границы и устремилось далее, через моря, леса, горы, долы; легкое, невесомое, бестелесное, оно парило над землей и мчалось вперед с редкостным упорством, стремясь достичь желанной цели и приземлиться, осесть за многие тысячи километров, прочертив свой путь “средь круговращенья земного, рождений, скорбей и кончин…”
Заказать электронную версию книги можно по ссылке: https://mgraphics-books.com/product/midst-whirl-world-ebook/
Добавить комментарий