Зоя Мастер, Евгений Беркович
Так повелось: годы считают и отмечают по юбилейным датам, но жизнь, – это не про календарь. Особенно, когда речь идёт о человеке, для которого страсть к познанию – не случайная черта, а внутренняя норма. – математик, редактор, исследователь, писатель, собеседник и собиратель смыслов. Он привык обращаться с точностью, но не избегает многозначности. Подозреваю, что на его столе рядом с материалами об Альберте Эйнштейне, наверняка окажется и томик Томаса Манна. Евгению Михайловичу исполняется 80. Однако, мы хотели бы поговорить не столько о цифре, сколько о содержании. Что питает мысль? Как наука сосуществует с литературой? Что остаётся важным, когда многое уже понятно и прожито? Это интервью – попытка услышать и понять человека, который видит смысл там, где другие проходят мимо.
З.М. – Евгений Михайлович, 80 лет – это особая дата, история или просто очередной день рождения?
Е.Б. – По большому счету, просто очередной день рождения, знак того, что Земля после предыдущего дня рождения сделала еще один оборот вокруг Солнца. Число таких оборотов и есть возраст человека. Это объективный показатель. Но дальше начинаются условности. У нас принято считать числа десятками. Поэтому число 80 оказывается с ноликом на конце, а такие числа принято называть круглыми и отмечать каждый «круглый» день рождения особенно торжественно. Считай мы дюжинами, число 80 выглядело бы как 6812, в котором никакой «круглости» не наблюдается. Десятка слышится и в названии числа на большинстве европейских языков. Правда, во французском языке 80 произносится как «четыре-по-двадцать», но французы известны своей тягой к оригинальности. Строго говоря, слово «юбилей» означает пятидесятый год, это идет из Торы, Моисей установил тогда «год свободы», которую получают рабы после семи семилетий. Но человеку нелегко так долго ждать праздника, поэтому сейчас «юбилеи» отмечаются чаще.
З.М. – И тогда в чём смысл юбилея «по десяткам»?
Е.Б. – Юбилей помогает «остановиться, оглянуться», вспомнить свои успехи и неудачи, подумать о будущем.
З.М. – Вы работаете на пересечении, вроде бы, противоположных миров – науки и литературы. В чём для Вас их переплетение, их тайный общий язык?
Е.Б. – Ответ легко находится, если более точно обозначить области моих интересов. Это история науки и история литературы. Объединяет эти области история. То есть, речь идет об истории человеческого духа, интеллекта, сознания… Методы исследования общие – анализ текстов, изучение контекстов, биографий, исторической обстановки. Часто исследование в одной области по непрерывности, как говорят математики, переходит в другую.
З.М. – Например…
Е.Б. – Например, изучая судьбы еврейских математиков, оказавшихся в годы Третьего рейха в тени нацистской свастики, я задержался на биографии профессора математики Мюнхенского университета Альфреда Прингсхайма. Ему я посвятил серию работ, уже складывавшихся в немалую книгу, которую я про себя называл «Сага о Прингсхаймах». Книга была почти готова, когда оказалось, что в ней мало затронута биография человека, недавно ставшего членом семьи Прингсхаймов, женившись на единственной дочери Альфреда и Хедвиг Прингсхайм – Кате. Зятем профессора Прингсхайма оказался начинающий писатель Томас Манн, только-только ставший известным из-за своего первого романа «Будденброки», который через двадцать восемь лет после публикации принесет Томасу Нобелевскую премию по литературе. Развитие этой темы привело к тому, что жизнь и творчество писателя стало самостоятельной областью исследования, результаты которого перекочевали из зоны интересов журнала «Наука и жизнь» в зону профессиональных литературоведческих изданий типа «Вопросов литературы» и «Иностранной литературы». Занятно, что судьбы Прингсхаймов и Маннов оказались тесно связанными с историей физики ХХ века: брат Кати – Петер Прингсхайм – стал физиком, а во время Первой мировой войны попал на пять лет в концентрационный лагерь для интернированных граждан Германии, оказавшихся в военное время в далекой Австралии, воевавшей на стороне Антанты. После освобождения Петер Прингсхайм вернулся в науку, стал профессором Берлинского университета, коллегой многих известных физиков, в том числе и Альберта Эйнштейна. А с начала Второй мировой войны Петер снова попал в концлагерь, на этот раз в Бельгии, и ему грозила участь миллионов евреев быть уничтоженным в пламени Холокоста. Но усилиями близких людей, в их числе Томаса Манна и Джеймса Франка, Петеру удалось вырваться из оккупированной немцами Европы и найти приют в Америке. Об одиссее Петера Прингсхайма и роли в ней Томаса Манна я написал книжку «Томас Манн и физики ХХ века», а история физики ХХ века по необходимости привела к исследованию жизненного пути Альберта Эйнштейна, игравшего в первой трети века ведущую роль в происходившей тогда научной революции.
З.М. – Томас Манн и Альберт Эйнштейн – имена, которым Вы посвятили годы жизни. Чем эти личности Вас завораживают и что именно в них до сих пор Вас не отпускает? (Я имею в виду прозу Т. Манна, где всегда присутствует ирония, нюансировка как в музыке, некое двойное дно, а математика – это точность. Как совместить строгость и многозначность?
Е.Б. – Отвечу на Ваш вопрос о Томасе Манне. На первый взгляд он далек от математики. Но если присмотреться, эта наука часто присутствовала в его произведениях. В романе «Королевское высочество», например, главная героиня, как и будущая жена Томаса Манна Катя Прингсхайм, изучает математику в университете, и этот факт играет важную роль в сюжете романа. Приведу еще один пример. Герой знаменитого романа «Доктор Фаустус» Адриан Леверкюн не математик, но музыкант. Однако автор романа подчеркивает его математические способности и любовь к математике. Леверкюн возвел числовые ряды в принцип становления музыки. И ведущую роль при этом играет такой необычный математический объект как магический квадрат, взятый автором с великой гравюры Альбрехта Дюрера «Меланхолия». Магический квадрат, в котором числа можно складывать по вертикали, горизонтали, по диагонали и кучей других способов, а результат получается всегда одним и тем же, служит моделью главного «изобретения» Леверкюна – додекафонии. Это музыкальное новаторство Томас Манн без спроса позаимствовал, не предупредив его, у соседа по американскому изгнанию композитора Арнольда Шёнберга. Это неминуемо вело к скандалу, который и разразился после выхода романа «Доктор Фаустус» в свет. Но с магическим квадратом связана еще одна история. Ведь он взят с гравюры Дюрера «Меланхолия». А меланхолия и геометрия издревле считались находящимися под покровительством бога Сатурна. Меланхолики считались далекими от музыки: их заставляли слушать музыку, чтобы излечить от свойственных им душевных болезней. Музыка, как и алгебра, находились под покровительством бога сангвиников Юпитера. От бед, которые сулит меланхолия, древние люди придумали противоядия, антидоты, как сейчас говорят. Например, венок на голове из цветов, растущих в воде, помогал не допустить «высушивание мозга». Таким же противоядием считался и магический квадрат, символ арифметики, подчиненной жизнерадостному Юпитеру. Вот почему изображение магического квадрата всегда висело на стене рядом с музыкальным инструментом Адриана Леверкюна. Для него это было «слияние разума с магией», именно так понимал математику и Томас Манн. Он нарушил традицию и сделал меланхолика Леверкюна создателем новой музыки. А музыка под знаком Сатурна неминуемо вела к союзу композитора с чёртом. Мне представляется, что сама мысль о возможности «сатанинской музыки» пришла в голову Томасу Манну в результате трагического знакомства с порядками в нацистской Германии. Не случайно он был фанатом музыки Рихарда Вагнера, и был шокирован её ролью в Третьем Рейхе.
З.М. – Это очень интересно и даже поучительно. Но, мне кажется, Вагнер, как и его музыка, скомпрометировали себя задолго до прихода нацизма. Сам Томас Манн писал, что музыка Вагнера, её символика оказывает болезненное воздействие на человека. Видимо, он и себя имел в виду, потому что невозможно не заметить непременное стремление к смерти, звучащее лейтмотивом во всех его операх. С Вашей подачи я действительно увидела сходство в творчестве Манна и Вагнера: грандиозность замысла, великолепный язык (литературный и музыкальный – чего только стоит оркестровка опер!), и в то же время, – чрезмерная растянутость и некое однообразие. К счастью, при всей схожести, в прозе Манна, в отличие от творений Вагнера, присутствует некая ирония. Пользуясь случаем, спрошу, восхищают ли Вас творения Вагнера так же, как книги Томаса Манна?
Е.Б. – Я с Вашей оценкой Вагнера не согласен. Он не является моим любимым автором музыки, но я убежден, что он великий композитор. Я слушал его оперу «Нюрнбергские мейстерзингеры» в самом Байройте, духовной столице и Мекке «империи Вагнера». В Байройте стоит построенный специально для него оперный театр – Фестшпильхаус. В Байройте Вагнер обрел вечный покой. В Байройте каждый год проходит Вагнеровский фестиваль, дирижировать оркестром приглашают лучших дирижеров мира. Впечатление от самой длинной в мире оперы (она идет больше пяти часов) потрясающее, многие сцены до сих пор стоят у меня перед глазами, а музыка звучит в ушах. Это был культурный шок. Кстати, Вагнер не только композитор и автор многих текстов своих опер. Он еще и новатор театра. Знаете ли Вы, что именно Вагнер «упрятал» оркестр в оркестровую яму, чтобы ничто не отвлекало зрителя и слушателя от действия на сцене? И то, что свет в зале медленно гаснет перед началом спектакля, тоже находка Вагнера. Когда Вы говорите, что он и его музыка «скомпрометировали себя задолго до прихода нацизма», на Вас действует сложившийся стереотип Вагнера как чудовищного антисемита, чуть ли не автора «окончательного решения еврейского вопроса», духовного учителя Гитлера, разделяющего с ним ответственность за Холокост. Поверьте, этот стереотип во многом ложный, основан на фальсификациях, неправильном прочтении текстов Вагнера, неверной их интерпретации. Конечно, Вагнер был антисемитом, хотя само слово появилось много позже того времени, когда был написан и опубликован сначала под псевдонимом в 1850 году, а затем под его собственным именем в 1869-м позорный памфлет «Еврейство в музыке». Но негативное отношение к евреям в конце века эмансипации и сразу после него было широко распространенным, по словам историка Шуламит Волков антисемитизм был «культурным кодом эпохи». Вагнер был одним из многих, причем он был антисемитом, но не был расистом. Он допускал слияние в единый народ будущего и преображенных немцев, и «освободившихся от своего еврейства» евреев. Подобный взгляд для Гитлера был абсолютно неприемлем. Часто цитируемые слова Вагнера «спасение Агасфера в его погибели» вовсе не означают физическую ликвидацию «вечного жида», как некоторые думают, точно так же слова «спасение курильщика в его погибели» означают всего лишь, что курильщик бросит курить и перестанет быть курильщиком.
Несмотря на нескрываемый антисемитизм композитора, его боготворили прежде всего немецкие евреи. Есть смешная карикатура на «Еврейство в музыке», опубликованная как раз после выхода второго издания скандальной брошюры. На рисунке изображен концертный зал, на сцене руководит оркестром сам Вагнер, а в зале ему аплодируют сплошь характерные евреи и еврейки. Именно они и обеспечивали финансовое благополучие маэстро. Фестшпильхаус строился в основном на пожертвование будущих слушателей. Одними из первых спонсоров театра были именно евреи. Будущий тесть Томаса Манна Альфред Прингсхайм, тогда еще совсем молодой человек, уговорил своего богача отца и они оба внесли взносы в будущий Фестшпильхаус. Альфред перекладывал оперы Вагнера для фортепьяно и до глубокой старости играл их в своем дворце в Мюнхене. В молодости он даже вызвал одного критика Вагнера на дуэль и разбил ему пивной кружкой нос. Здесь не место подробно раскрывать тему «Вагнер и евреи», ей посвящены несколько обстоятельных статей, опубликованных в наших журналах, желающие всегда смогут их прочитать. Отмечу только один любопытный факт, не вяжущийся с распространенным мнением, будто «Вагнер – духовный учитель Гитлера». При всем внешнем почтении, который немецкий фюрер оказывал композитору, он в своих частых нападках на евреев ни разу не сослался на антисемитизм своего кумира!
З.М. –Конечно, мне известно о том, что Вагнер – новатор, великий оперный композитор. Для кого-то – даже гений. Но для меня он – гений со знаком минус, иными словами – гений во вред, и стереотипы здесь ни при чём. Мой слух и натура в целом, совершенно отвергают напыщенность его тематики и пафос музыки. Но эта дискуссия о Вагнере уводит нас от главных тем. Да и в принципе, она не может привести «к рождению истины» хотя бы потому, что музыка – это вибрация, и воспринимается сознанием каждого слушателя, по-разному. Поэтому, давайте поговорим о Вашем Издательском Доме.
В числе его проектов, помимо четырех периодических изданий и книжных издательств, есть так называемый Лекторий Евгения Берковича. Что это такое?
Е.Б. – Мне нравится учить людей тому, что я знаю сам. В молодости я много занимался репетиторством, вел математические кружки в школах и в университете. Окончив университет и получив распределение в Вычислительный центр МГУ, я два года параллельно с основной работой преподавал математику в подшефной ВЦ средней школе. После защиты диссертации читал лекции студентам факультета Вычислительной математики и кибернетики МГУ. Много лет работал на Факультете повышения квалификации инженеров МИРЭА. В Германии педагогическая деятельность, естественно, сократилась до редких публичных лекций в разных городах. Всё круто изменилось с пандемией Ковида. В моду вошли и стали широко распространяться различные формы онлайн обучения: чтение лекций и проведение семинаров в интернете. Я с радостью присоединился к этой активности и вот уже несколько семестров читаю онлайн курсы лекций по теме «Альберт Эйнштейн и революции в физике ХХ века». О Томасе Манне я еще не читал лекций, планирую прочитать курс «Томас Манн глазами математика» этой осенью. Лекции читаются раз в неделю бесплатно для людей, выразивших желание стать слушателями, записи лекций сохраняются в упомянутом Вами Лектории и становятся доступными для сотен и тысяч новых просмотров всеми желающими.
З.М. – Большую часть жизни Вы занимались наукой. Вы согласны с Эйнштейном, считавшим, что воображение важнее знания?
Е.Б. – Эйнштейн был мастером острых, запоминающихся выражений, быстро становящихся общеизвестными афоризмами и поговорками. Но не нужно всё им сказанное воспринимать всерьез и однозначно. Вопрос что важнее – знание или воображение, – не имеет простого ответа: для одного ученого в разные периоды творчества может быть важнее когда-то первое, а когда-то второе. И для разных ученых в силу различия складов характера на первый план могут выходить или воображение, или знание. Склонный к математике Макс Борн стремился просчитать любое явление и только после этого переходил к физическим выводам, а обладатели феноменальной физической интуицией Вернер Гейзенберг и Вольфганг Паули требовали от своих учеников сначала «на пальцах» построить приемлемую физическую модель, и только после этого переходить к математическим расчетам. Можно вспомнить еще и разделение учёных на птиц и лягушек, предложенное Фрименом Дайсоном. Птицы летают высоко и обозревают большие пространства. Для них важно воображение, связывающее воедино разнообразные фрагменты пейзажа. Лягушки же копошатся в грязи, они видят только ближайшие предметы и решают задачи последовательно, одну за другой. Для них важнее знание.
З.М. – Математика, физика, литература и музыка: тема взаимопроникновения, взаимодействия искусства и науки меня завораживает. Как известно, многие выдающиеся музыканты обладали математической одарённостью, а многие известные физики и математики, даже один химик, занимались музыкой: некоторые – любительски, а некоторые – вполне серьёзно. Как Вы думаете, в чём загадка или связь?
Е.Б. – По-моему, тут особой связи нет, можно привести и обратные примеры – великий Лев Давидович Ландау не любил слушать классическую музыку. Если и можно проследить какую-то связь, то через воспитание. Известные физики и математики чаще всего получали в детстве полноценное разностороннее воспитание, и музыка была его неотъемлемой частью. Альберта Эйнштейна учили игре на скрипке и фортепьяно с пяти лет.
З.М. – При этом, как я читала, играл он довольно посредственно.
Е.Б. – Я бы не утверждал категорически, что он играл плохо. Записей его игры не сохранилось, но тот факт, что его в партнеры брали выдающиеся музыканты, говорит о том, что уровень его игры не был провально низким. В целом же этот год для меня можно с полным правом назвать «годом Эйнштейна» – в апреле вышла в свет долгожданная книга «Заметки об Альберте Эйнштейне. Время, наука, жизнь». В неё вошли мои статьи и заметки об Эйнштейне, написанные в последние пять лет.
З.М. – Это ведь не первая Ваша книга об Эйнштейне?
Е.Б. – Если напрямую об Эйнштейне, то третья. До нее были «Альберт Эйнштейн в фокусе истории» и «Альберт Эйнштейн и революция вундеркиндов. Очерки становления квантовой механики и единой теории поля». До них была книга тоже о революции в физике, но Эйнштейн там не играл главную роль. Она называлась немного необычно: «Томас Манн и физики ХХ века», ее я упомянул уже выше.
З.М. – Новая книга – это еще одна биография Эйнштейна?
Е.Б. – Нет, биографий великого физика написано, по-моему, даже слишком много, качество многих оставляет желать лучшего. В моей книге я стараюсь разобраться в этом «море Эйнштейна», классифицировать книги и фильмы о нём, отметить распространенные ошибки биографов. Но в книге есть не только критика. В ней уточняются некоторые факты биографии Эйнштейна, до последнего времени вызывавшие вопросы. Например, решена, так сказать, пушкиноведческая проблема о встрече Ландау и Эйнштейна – это название придумал академик Виталий Лазаревич Гинзбург.
З.М. – Что это за проблема, поясните, пожалуйста.
Е.Б. – Известно, что Лев Давидович Ландау неоднократно рассказывал студентам и коллегам о том, что во время пребывания в Германии в начале тридцатых годов прошлого века он встречался с Альбертом Эйнштейном и даже вступал с ним в научный спор. Но Юрий Борисович Румер, который в Берлине был неразлучен с Ландау в те годы, утверждал, что подобной встречи не было. Один раз на Коллоквиуме по физике в Берлинском университете во время доклада Макса фон Лауэ, Ландау вызвался что-то поправить у докладчика, причем сделал это не очень вежливо, так что сидевший среди слушателей Эйнштейн спросил у соседа: «Что это такое?». И этим, по мнению Румера, контакты Ландау и Эйнштейна и ограничивались. Многие историки поверили, что Лев Давидович просто выдумал эту встречу и сам в нее поверил. Так пишет, например, Даниил Данин в известной биографии Нильса Бора. Мне удалось, однако, найти подтверждение того факта, что встреча двух великих физиков всё же состоялась, только не в Берлине, а в небольшом курортном городке Бад-Эльстере, где в 1931 году проходило заседание Немецкого физического общества.
З.М. – А на кого рассчитана Ваша книга? Кто её потенциальный читатель?
Е.Б. – Чтобы не показаться предвзятым, приведу слова Владимира Павловича Визгина из предисловия к книге: «Особенностью „Заметок об А. Эйнштейне“ является то, что они написаны в достаточной степени научно-популярно, хотя (там, где речь идет о физике) вполне корректно, а также ясным и живым языком. Благодаря этому, автору удалось передать обаяние личности Эйнштейна и драматизм его научных исканий. Должен признаться, я буквально не отрываясь прочел рукопись. Уверен, что новую монографию Е.М. Берковича с пользой для себя прочтут и интересующиеся физикой неспециалисты, и физики, и историки науки, и даже эйнштейноведы». Недавно я представлял книгу на Общемосковском научном семинаре по истории физики, и Владимир Павлович сказал, что эта книга должна стать настольной у всех, кто интересуется историей науки. Для меня это высокая похвала.
З.М. – Общемосковский научный семинар в Москве? Означает ли это, что, эмигрируя десятилетия назад, Вы не планировали разорвать связи с Россией, как многие из нас?
Е.Б. – Мои основные читатели и слушатели моих лекций находятся в России. Человек, пишущий на русском языке уже связан с Россией, хочет он того или нет. Мои связи не имеют ничего общего с политикой. Просветительство как и медицина не знают линий фронта.
З.М. – Что еще Вы хотели бы отметить в своей новой книге?
Е.Б. – Для меня важно, что мне удалось опровергнуть очень распространенный миф о том, что Эйнштейн не сам открыл специальную теорию относительности, а позаимствовал ее практически готовую у великого французского математика Анри Пуанкаре. Опровергнуть этот поклеп на Эйнштейна было нелегко, так как его публично поддержал выдающийся математик нашего времени академик Владимир Игоревич Арнольд, пользовавшийся огромным авторитетом не только у математиков. Он повторил этот миф в популярной телевизионной передаче «Очевидное – невероятное» и опубликовал его в уважаемом журнале «Успехи математических наук» и в нескольких книгах. Это выступление Арнольда немедленно взяли на вооружение тысячи противников Эйнштейна, прежде всего антисемиты. Мне удалось показать, что все факты, на которые опирался уважаемый академик, ложные, поэтому и его высказывание об Эйнштейне и Пуанкаре не должно приниматься всерьез.
З.М. – Представим, что каким-то невероятным образом Вы оказались бы собеседником Ваших двух кумиров – Томаса Манна и Альберта Эйнштейна. Что бы Вы спросили, а какой вопрос не рискнули бы задать?
Е.Б. – Я думаю, окажись я в такой компании, я бы и рта не смог открыть из-за смущения и восторга. Да и не жду я от этих кумиров ответов на конкретные вопросы. Мне кажется, на главные вопросы и у них ответа нет. Для меня важно не решение какой-то проблемы, которое они нашли, а тот путь, которым они шли к этому решению. Недостижимым образцом для меня является Эйнштейн, который смог открыть для нас величайшие тайны мироздания, пробиваясь к поставленной цели годами напряженного ежедневного изматывающего труда. Он мог ошибаться, сворачивать с правильного пути, когда уже почти добрался до цели, но обнаружив через пару лет ошибку, решительно исправлял ее, возвращался назад и снова шел вперед, ведомый своей феноменальной физической интуицией. Открытие общей теории относительности – величайший и непревзойденный научный подвиг, совершенный одним человеком. Даже ошибочные представления Эйнштейна, нерешенные им задачи сохраняют величественность замысла и служат уроком для физиков новых поколений. И у Томаса Манна путь нравственных поисков был далеко не прямолинейным, к решению некоторых «вечных» вопросов он шел всю жизнь, так и не дойдя до цели.
З.М. – Редактор – фигура, которая обычно остаётся в тени. Но именно от редактора зависит, будет ли текст опубликован, а также, как этот текст прозвучит. Что главное в этой профессии? Какими качествами должен обладать редактор и каких качеств он ожидает от авторов?
Е.Б. – В наш век смысл многих профессий меняется. Сейчас главный редактор какого-нибудь периодического журнала или газеты выполняет функции издателя, определяющего стратегическое направление и задачи издания, и функции руководителя небольшого предприятия, называемого редакцией. Обе эти функции чрезвычайно важны для успешного развития издания. В первом случае, главред должен проявить стратегическую мудрость, обозначив основные принципы издания, которые обеспечат ему устойчивый интерес читателей. Во втором он должен показать себя гибким тактиком и умелым организатором производства, который в условиях вечной нехватки сил и средств всё же обеспечивает регулярный выход очередных номеров своего журнала или газеты. Критерием качества работы главного редактора является долголетие его издания. Если в течение многих лет интерес авторов и читателей к изданию не падает, а найденные ресурсы позволяют не сокращать объемы производства, значит по обоим направлениям были приняты правильные решения.
Принципы, которые были приняты для наших изданий, просты. Мы изначально ориентировались только на авторские работы, присланные в редакцию и нигде до этого не публиковавшиеся. Помню насмешки коллег, что мы лишаем себя большой части читательской аудитории, не перепечатывая какую-нибудь сенсационную новость, появившуюся в другом издании. Авторы уговаривали меня не обращать внимания на их предыдущие публикации якобы в малозначащих изданиях. Я был тверд – зачем печатать снова то, на что можно просто дать ссылку? Читаемость – важный показатель издания, но репутация еще важнее. Как говорили купцы-староверы: прибыль важнее всего, но честь выше прибыли!
Отмечу только одну черту в работе главного редактора: как дирижер должен слышать каждый инструмент своего оркестра и добиваться общей гармонии, так и главный редактор должен чувствовать драматургию всего номера, в котором каждая статья «ведет свою партию».
З.М. – Было ли у Вас желание привлечь к работе в журналах таких популярных писателей, как Рубина, Петрушевская, Акунин, Улицкая? (Причина в том, что такие писатели не публикуют свои тексты бесплатно?)
Е.Б. – Никогда такой задачи перед собой не ставил. Наоборот: моя цель сделать журналы такими классными, чтобы популярные писатели сами стремились в них печататься бесплатно. Пока у нас нет внешнего финансирования, вопрос об авторских гонорарах не стоит. Нельзя сказать, что цель достигнута на 100%, но уже сейчас могу назвать несколько наших авторов не просто популярных, но выдающихся. И они считают за честь публиковаться у нас.
З.М. – Раз уж мы говорим о выдающихся авторах, не могу не задать вопрос об авторах не только не выдающихся, но весьма посредственных. И речь здесь о современных журналах и печатных изданиях, издаваемых не только в Европе, но и в США. Как Вы думаете, публикация действительно талантливых текстов «через страницу» с откровенно слабыми, подчёркивает литературные достоинства первых или напротив, преуменьшает, чтобы не сказать – обесценивает?
Е.Б. – Вопрос непростой, но и не очень сложный. Конечно, работами одних гениев журнал не наполнишь. Качество журнала определяется не по худшим его статьям, а по лучшим. Одной гениальной работы достаточно, чтобы считать номер удавшимся и даже вошедшим в историю. Кто, например, помнит сейчас, что было опубликовано в одиннадцатом номере журнала «Москва» за 1966 год, кроме первой части «Мастера и Маргариты» М.А. Булгакова? Имеет ли это вообще какое-нибудь значение? Но и сильно ронять уровень издания на отдельных статьях тоже не годится. Здесь, как обычно, главную роль играют вкус и чувство меры главного редактора. Я рано понял эту проблему – она встала перед редакцией уже с первых номеров журнала «Заметки по еврейской истории». Мы не могли отказать авторам непрофессионалам, чьи бесхитростные воспоминания являются важной частью так называемой устной истории. Поэтому уже через год после первого номера «Заметок» вышел первый номер альманаха «Еврейская Старина», в котором предполагалось публиковать статьи только высокого качества. Та же проблема возникла и для нового элитного журнала «Семь искусств» – поэтому мы вскоре организовали более демократичный журнал-газету «Мастерская», в которой допускаются экспериментальные работы, не дотягивающие до уровня «Семи искусств». Таким образом обеспечивается относительно ровный уровень каждого издания.
З.М. – Это для меня неожиданно. Я считала, что «Мастерская», от слова мастер, предназначена для качественных текстов с той только разницей, что обновляются они не ежемесячно, а ежедневно. Но о Ваших журналах и редакторской деятельности можно говорить очень долго, а мне хочется задать несколько вопросов, связанных с эмиграцией.
До распада СССР мы все, или почти все, уезжали в эмиграцию с ощущением невозможности возвращения. Сколько времени, лет Вам потребовалось, чтобы почувствовать себя в Германии дома?
Е.Б. – Вопрос о доме не такой простой, как кажется на первый взгляд. Сначала надо договориться о том, как это слово понимать. Если дом – это место, где ты чувствуешь себя «своим», то для еврея домом может быть только Израиль. Это мое мнение, знаю, что многие с этим не согласятся. В этом смысле «своим» я не был никогда ни в Москве, ни в Германии. Это меня не сильно расстраивало, я привык с этим жить и воспринимаю как данность, например цвет волос или форма носа. Более того, я и не стремлюсь стать «своим»; считаю, что уважения надо добиваться, не пытаясь сравняться со всеми, а наоборот, развивая свою индивидуальность. На работе в немецкой фирме я не скрывал свой акцент, сразу выдающий иностранца, а свой авторитет строил на том, что лучше других решал математические задачи, играл в настольный теннис и владел языком управления базами данных SQL.
З.М. – Да, мне такой подход тоже кажется единственно верным. Что касается акцента, скрыть его при всём желании, невозможно. Но людям с хорошим музыкальным слухом и некими данными пародирования, удаётся сделать его менее характерным, менее откровенно-русским, что ли. До определённого времени мне очень хотелось от акцента избавиться, пока одна из учительниц школы, где я преподавала, не призналась, что… завидует. Почему? Потому что акцент свидетельствует о знании как минимум ещё одного языка. Но, возвращаясь к вопросу: как насчёт ощущения себя «дома в доме»?
Е.Б. – Если дом понимать как «моя крепость», то должно было пройти несколько лет, пока я смог в Германии купить (конечно, поначалу в кредит) симпатичную квартиру с террасой и подземным гаражом в тихом зеленом районе недалеко от университета. Германия меня удивила буквально в день приезда. Оставив вещи в общежитии, которое нам предоставили на первое время, я вышел в близлежащий лесок и поразился количеству и разнообразию певчих птиц. Этим экология Германии разительно отличалась от экологии Москвы, где из птиц я встречал только ворон, воробьев и диких голубей. И дышится в Германии легче, что для меня, астматика с детства, жизненно важно. Люди везде разные, но мне везло – в Германии сталкивался большей частью с отзывчивыми и доброжелательными людьми. С некоторыми коллегами поддерживаю отношения даже после ухода на пенсию. Да и в спортивной команде отношения товарищеские.
З.М. – А с кем легче, проще поддерживать товарищеские, дружеские и деловые отношения – с коренными немцами или с нашими русскоязычными иммигрантами?
Е.Б. – Когда речь заходит о конкретных отношениях, не задумываешься, к какой категории относится твой партнер, а думаешь, какой он человек.
З.М. – Читатели не простят, если мы хоть немного не затронем тему войны в Украине. Когда началась эта война, раздавалось немало голосов, говоривших о том, что происходящее – бумеранг, прилетевший Украине за злодеяния против евреев, в которых с большим энтузиазмом принимали участие многие, многие украинцы. Разделяете ли Вы такое мнение?
Е.Б. - Нет, я не верю в такую простую схему восстановления справедливости. Вообще, попытка объяснения настоящего ссылкой на прошлое – неверный подход к истории. Замечательный французский историк Марк Блок очень образно сказал об этом: «Люди больше походят на свое время, чем на своих отцов». И дальше он поясняет, что людям присуще объяснять более близкое – более далёким, и те, кто выбрали прошлое предметом своих занятий, в некотором смысле, загипнотизированы.
З.М. – Но тогда это относится ко всем избравшим историю своей профессией, в том числе, и к цитируемому Вами Марку Блоку.
Е.Б. – Вот он и назвал эту приверженность, это идолопоклонство манией происхождения. Так что объяснять настоящее ссылками на прошлое, – порочный метод.
З.М. – А что Вы думаете по поводу вдохновения: стоит ли ждать его появления, или целесообразнее относиться к творчеству, как к работе, не ожидая озарения? По-моему, это Пикассо сказал, что вдохновение обычно застаёт его за работой.
Е.Б. – Если коротко – да, распорядок в общих чертах есть, как и иерархия важных дел. Вдохновение же может поджидать совсем не на первостепенной деятельности. Тогда важно уловить эту легкую рябь в душевном пространстве и не дать себя увести в принятый порядок дел; надо отдаться вдохновению, которое, как пришедшая козырная карта, меняет порядок приоритетов. Но к иерархии всё равно придётся вернуться – вдохновение не отменяет обязанностей.
З.М. – То есть, важно найти равновесие, баланс, некую гармонию между творчеством и повседневными делами. Вы писали, что в науке, как и в литературе, есть нечто от поиска гармонии. А с самим собой и с окружающим нас довольно враждебным миром, Вы находитесь в гармонии?
Е.Б. – С самим собой в гармонии находятся только ограниченные люди. Творческий человек собою почти всегда недоволен. Я думаю, что возгласы «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» у нашего великого поэта вырывались не часто.
З.М. – По моим наблюдениям, графоманы довольны собой гораздо чаще гениев, а больше всего в этом типе «творцов» меня не устаёт поражать их нескончаемая энергия.
Е.М. – Похоже, Вы уже не задаете вопрос, а сразу формулируете ответ. Мне нечего возразить, я с Вами согласен.
З.Б. – Существует довольно распространённое мнение (я даже на Вашем портале его встречала) о том, что скромность – это кратчайший путь в неизвестность. Как писатель, как редактор, что Вы можете сказать по этому поводу? Должна ли в характере, манере общения автора присутствовать некая нахрапистость или пофигизм? Должна ли таланту выдаваться некая индульгенция на непорядочность, хамство только потому, что он талантлив?
Е.Б. – Мне кажется, что автор в любых обстоятельствах должен сохранять интеллигентность, а нахрапистость, непорядочность и хамство несовместимы с нею. Талантливый хам так и останется хамом. Талант тут, скорее, отягчает вину.
З.М. – Как Вы воспринимаете свой возраст? С годами, комплексы уходят или остаются, а может, появляются новые?
Е.Б. – Было бы смешным кокетством утверждать, что возраста я не замечаю. Хотим мы того или не хотим, но возраст накладывает свои ограничения. Я, например, не рискую сейчас ездить на велосипеде. Снижение физической нагрузки приходится компенсировать другим: бассейн, настольный теннис, фитнес, скандинавская ходьба… Что касается комплексов, то тут, по моему мнению, возраст не играет главную роль. Они либо есть у человека, или их нет. Впрочем, я об этом не никогда серьезно не задумывался, так что воздержусь от глубокомысленных обобщений.
З.Б. – Были у Вас в жизни идеалы и нужны ли они?
Е.Б. – Понятие «идеал» требует определения. Если речь идет о качествах, которыми хотелось бы обладать, то да, конечно, в детстве хотелось быть храбрым, как Д‘Артаньян, благородным, как Атос. Потом хотелось иметь такую интуицию и научную смелость, как у Эйнштейна или у Гейзенберга. Да много можно привести примеров идеальных качеств, к которым хотелось бы стремиться. Для кого-то идеал – футбольный гений Месси, для кого-то – маг слова Бродский или волшебник звуков – Соколов. Если идеалы помогают человеку стать хоть немного лучше, значит они нужны.
З.Б. – Согласна, но тогда само понятие «лучше» тоже требует определения: для Соколова лучше – означает точнее выразить замысел композитора, для Месси, наверное, поразить зрителей новой захватывающей элегантной комбинацией, приведшей к голу, а для хамасовца – уничтожить Израиль. Одна половина человечества стремится творить, другая – разрушать, и у каждой – своё понятие об идеале. Причём, мне кажется, творцов гораздо меньше… А Вам, какой тип людей наиболее неприятен, и с кем Вы предпочитаете не поддерживать отношений?
Е.Б. – Если отвечать одним словом, то наиболее неприятна в людях непорядочность.
З.М. – Удаётся ли Вам радоваться каждому дню? Большинству людей присуще переживать по поводу незначительных событий или ситуаций, кажущимися важными. Позже они выглядят мелочами, которые не стоят здоровья, нервов и времени. Умеете ли Вы отличать главное от незначительного, и если да, как этому научиться?
Е.Б. – Боюсь, я тут не отличаюсь умением «властвовать собой» от большинства людей. Часто мелочь может серьезно расстроить и наоборот, улыбка девушки за кассой или шутка внука надолго заряжают радостью. Я нашел для себя хорошее средство от хандры и дурного настроения. Нужно сесть за компьютер и заняться каким-то новым текстом. Если получится написать одну-две достойных страниц, все невзгоды кажутся мелочью, не стоящей внимания. Я это называю «тактикой малых побед». Если мелкие неудачи портят настроение, пусть маленькие победы приносят счастье. Звучит банально, но это работает!
З.М. – Ещё несколько вопросов личного характера, личных пристрастий. Назовите три книги, к которым Вы возвращаетесь на протяжении жизни.
Е.Б. – Здесь всё же нужно сделать пояснение – я не обычный читатель. Чтение книг и статей дважды входит в мои профессиональные обязанности. Как главный редактор журналов и альманаха с несколькими тысячами авторов я должен прочитывать огромный входной поток материалов, чтобы отобрать лучшие и рассортировать их по изданиям. Кроме того, мне как автору работ по истории науки и литературы приходится читать множество книг и статей по предметам моих исследований. Чтение для души становится для меня роскошью, деликатесом, который я могу позволить себе в редкие счастливые дни, свободные от других дел.
Теперь отвечаю на Ваш вопрос. Любимые книги не остаются неизменными на всю жизнь, они, напротив, маркируют определенные периоды в жизни. Детство прошло в перечитывании «Трех мушкетеров». К концу студенчества вошли в мою жизнь почти одновременно «Мастер и Маргарита» Булгакова и «Иосиф и его братья» Томаса Манна. Долгое время они занимали места самых любимых книг, пока их не отодвинула на время «Игра в бисер» Германа Гесса. У меня дома, помимо набитых книжных шкафов и полок с книгами, есть небольшая полочка у кровати. Там стоят несколько книг, которые я читаю и перечитываю иногда перед сном. Они меняются со временем. Сейчас там стоят «Мастер и Маргарита» и «Театральный роман» Булгакова, «Путешествие дилетантов» Окуджавы, «Алмазный мой венец» Катаева вместе со справочной литературой по этим книгам. Кроме них на заветной полке регулярно появляются Монтень, Тацит и мемуары ученых. Но тут трудно различить чтение для души и чтение для работы;
З.М. – Чем именно эти книги Вам дороги?
Е.Б. – А чем дорог близкий человек? Эти книги мне близки. Этим все сказано.
З.М. – Три кинофильма, которые Вы пересматриваете.
Е.Б. – До пересмотра кино дело доходит редко, но люблю «Мужчину и женщину», «Оттепель», «Осенний марафон».
З.М. – Какую музыку любите слушать и почему именно эту?
Е.Б. – Тут я консервативен и вряд ли кого-то удивлю. В последние годы возобновил регулярное посещение концертов лучших симфонических оркестров и дирижеров, у меня три абонемента в течение года, так что слушаю хорошую музыку часто, в концертный зал выбираюсь два-три раза в месяц, благо в Ганновер приезжают лучшие исполнители и оркестры мира. Больше всего люблю музыку барокко, прежде всего, Баха, Вивальди, Генделя, Альбинони, Скарлатти и пр.
З.М. – Блюдо, которое никогда не надоедает?
Е.Б. – Сочный бараний шашлык.
З.М. – Три города, в которые хочется возвращаться.
Е.Б. – Амстердам, Брюгге, Венеция
З.М. – Море, лес или горы? Почему?
Е.Б. – Лес у моря и горы на горизонте. Потому что легко дышится.
З.М. – С юбилеем Вас, Евгений Михайлович, и пусть Вам и Вашим журналам легко дышится.
Е.Б. – Спасибо
!
Редакция ЧАЙКИ присоединяется к поздравлению коллеги и желает Е. М. Берковичу здоровья и сил для творчества и его непростой работы!
Добавить комментарий