Наталия Гинзбург. Отсутствие. Перевод с итальянского Моисея Бороды

Наталия Гинзбург - выдающаяся итальянская писательница двадцатого века, автор целого ряда романов, пьес. Родилась 14 июля 1916 в Палермо, скончалась 7 октября 1991 в Риме. Её отец, Джузеппе Леви, - известный врач, анатом и гистолог, член ряда международных академий. Наталиа Леви (с 1938-го Гинзбург, поскольку она вышла замуж за писателя и переводчика Леоне Гинзбурга, главу известного издательства Arnoldo Mondadori Editore) рано проявила себя как прозаик - уже в семнадцать лет был опубликован её первый рассказ. За её первым романом (La strada che va in città, 1942) последовали другие. Ей принадлежит ряд пьес, имевших впечатляющий успех. В личном плане писательница пережила глубокую трагедию - её первый муж, так же, как и она, участвовавший в антифашистской борьбе (оба были высланы в отдалённую деревню в Абруццо), был арестован итальянской полицией в 1943 году и скончался от пыток в тюрьме. 

 

Отсутствие[1]

Вернувшись с вокзала домой, он ощутил себя одиноким в его огромном доме. Никогда ещё эти длинные темные шторы, пыльные полки, камердинер в белых нитяных перчатках, прислуживающий за столом, не казались ему такими лишёнными смысла. Без Анны всё это имело вид какого-то фарса.

Вечером, когда он зашёл в спальню, вид их супружеской постели, застланной голубым атласным одеялом, сначала рассмешил его, но потом его охватила тоска. Анна любила всё роскошное, величественное, старомодное, и, если бы могла, она бы сшила себе платье с драпировкой и шлейфом и носила бы украшенную перьями шляпу с широкими полями, какую носили когда-то.

В свой первый вечер в одиночестве Маурицио лёг спать рано и проспал до утра, пока его не разбудили крики не желавшего умываться маленького сына. Он поискал глазами светлый халат Анны, всегда висевший рядом с кроватью, не увидел его и вспомнил: „Анна в Сан-Ремо“. Подумал, что теперь это его обязанность пойти и отругать ребенка, но так, как это умела делать Анна – например, сказать ему, что все хорошие дети умываются и что, если он не будет умываться, он превратится в Пьерино Поркоспино[2], и пригрозить, что отберёт у него его новый мяч. Но он чувствовал, что у него нет желания это делать, и остался лежать.

Немного спустя крики стихли, и он услышал тяжёлые шаги няни и её громкий шёпот: „Ну же, милый, войди и скажи папе доброе утро.“ Дверь открылась, в проёме возникла белокурая голова ребёнка. Взъерошенные волосы, раскрасневшееся лицо.

— Вилли, милый, заходи.

Он помог сыну взобраться на кровать, и, гладя его холодные ручки потными руками, сказал: „Кто же это был, кто недавно капризничал? Я не люблю плохих мальчиков».

Потом они, оба в пижамах, поиграли в мяч, им было очень весело. Утро было ясным, солнечным, спокойным.

– А сейчас, милый Вилли, пойди – оденься.

Он долго, целый час мылся в ванной, растираясь мочалкой. Выйдя, велел подать себе чашку какао. Анна всегда пила чай и ему тоже приносила чай, говоря, что не надо слишком нагружать прислугу, это не таверна.

Он оделся, прошёл в кабинет и лёг, не снимая туфель, на диван, в душе прося у Анны прощения. „Что бы я мог сейчас сделать? Выйти из дома? Нет желания.“. Он протянул руку к книжной полке, взял книгу со стихами современных французских поэтов – стихами, которые нравились Анне – прочёл одно, и ему стало скучно. Он предпочитал стихи с рифмой и ритмом, и, когда он сказал ей об этом, она скривила лицо.

Попытался представить Анну в Сан-Ремо – как она в своём длинном светлом плаще проходит по аллее. Или её вечером, в чёрном платье с глубоким вырезом на спине. Анна всегда была в чёрно-белом: постоянно в чёрно-белом, как фортепиано. Говорила: это выглядит благородно. Ненавидела всё, что не благородно. Говорила о некоторых друзьях мужа: „Милые люди“. Когда она о ком-то так говорила, это означало, что она их презирает.

Он не был уверен в том, что Анна по временам не презирает и его, и иногда удивлялся тому, что она вышла за него замуж. До обручения с ним, она провела месяц с каким-то студентом-евреем, носившим рыжую бородку; когда он говорил, изо рта вылетали брызги слюны. Помимо этого, он знал одиннадцать языков и имел много других достоинств, и, если Анна не вышла за него замуж, то лишь потому, что она никогда бы не вышла замуж за человека некрасивого и бедного. И когда родители Анны и отец Маурицио устраивали их брак, Анна не сказала „нет“ и Маурицио часто спрашивал себя, почему она согласилась.

Когда утром он проснулся в их огромной супружеской постели под голубым атласным одеялом, с Анной, лежащей рядом, его первой мыслью было, а правда ли это и как это смогло стать правдой. Да, он был очень богат, но и Анна была очень богата, но ни он, ни она не были влюблены друг в друга. Оба это знали, и при этом ни один из них не был несчастлив, хотя время от времени у них возникали незначительные разногласия. Например, Анна хотела иметь дома старинную мебель, а Маурицио нравился стиль девятнадцатого века – или из-за того, что она настаивала на утреннем чае, а он хотел пить какао – и всё в таком же роде.

Маурицио часто спрашивал себя, не изменяет ли ему Анна, и сейчас он был почти уверен в этом; ему казалось, что она уехала в Сан-Ремо к любовнику и домой уже не вернётся. Он представил себе, как она напишет ему: „Маурицио, я не могу больше молчать, наш брак был ошибкой... Мы должны расстаться“. Перед его взором возникли выписанные её чётким, крупным почерком буквы на сиреневой писчей бумаге. Он представил себе любовника Анны, высокого, подтянутого, с длинными кудрявыми волосами – француза или, может быть, русского. Но нет, Анна вернулась бы – она разумный человек. „Милый, ты не можешь меня понять... мой сын... Ты не знаешь, что такое мать.“ Подчас ей нравилось говорить в стиле героинь романов: „Пока я жива, я буду хранить память о тебе, об этих прекрасных днях.“

Но потом она возвращалась – высветленные морем волосы, красные губы на коричневом от загара лице.

– Анна, милая Анна! –

Садилась с ним рядом, скрестив ноги, три морщины на лбу.

– Маурицио, я должна поговорить с тобой о серьёзных вещах.

– О чём?

– Она вставала, клала ему на плечи руки – сильные руки с пальцами, жёлтыми от никотина.

– Ты искал?

– Я? Что?

– Место, работу.

– Ах, Анна... нет, я забыл об этом.

Потом он начинал протестовать.

– Но, как мне кажется, это не спешно. У нас много денег.

– Всё равно. Это неприлично, что ты бездельничаешь. Тебе нравится ничего не делать.

Когда Анна впервые заговорила о работе, о месте, которое он должен искать, он от изумления рассмеялся:

– Какое место?

– Какое? О боже! У тебя же диплом юриста!

– Диплом юриста! О, да.

Об этом своём дипломе юриста он думал с таким же удивлением, как о своей женитьбе на Анне. Он написал коротенькую работу, получившую от всех низкую оценку, ему сделали подарок. Но Анна в их встречах с другими, говорила о его дипломе с удовольствием, умело вплетая эту тему в разговор: „Когда Маурицио поручил этот диплом, мой будущий свёкор устроил званый обед, на который пригласил друзей. Я была тоже приглашена. Мы ещё не были обручены.“

Анна любила воспоминания. Как-то она сказала Маурицио: „Расскажи мне немного о своём детстве.“ И Маурицио был необычайно благодарен ей за эти слова – ведь и он любил воспоминания. И он начинал рассказывать – рассказывал, рассказывал. Его детство! Оно было таким близким, таким живым! Но Анне было скучно, ей не нравились эти воспоминания. Она представляла себе Маурицио-мальчика другим – умным, капризным, смелым мальчишкой, который лазает по деревьям, убегает из дома. Но – нет!

– Маленьким у меня часто бывали отиты, у меня были завязаны уши. Я не любил играть с другими мальчиками... Боялся коров. И ещё... Знаешь, Анна, я до пятнадцати лет носил фартук.

– Что? До пятнадцати лет?

– Да, Анна, длинный голубой фартук с двумя огромными карманами. –

Анна смеялась, но было видно, что довольна она не была. Эта деталь – фартук – её не устраивала.

– Неужели правда до пятнадцати лет?

– Но да, Анна...

И потом – эти его игрушки. С каким бы удовольствием он рассказывал ей о своих детских игрушках. Но Анна не умела слушать долго. Он не любил механические игрушки, ему нравились красочно выглядевшие игрушки, большие плюшевые звери, театрик марионеток. Книгам Жюля Верна и Сальгари[3] он предпочитал иллюстрированные сказки, милые немецкое сказки, историю Питера Пэна. И всё это не нравилось Анне.

Анна дарила их сыну серьёзные, сложные игры, в то время как Маурицио наполнял его шкаф старомодными игрушками, простыми и дорогими. Он мог принести домой сразу три красных мяча – поскольку и игра в мяч была одной из его любимых детских игр, которой он отдавался со страстью.

Весь день – первый его день после отъезда Анны – прошёл медленно, гладко, пусто. Наступил вечер. За ужином Маурицио и Вилли играли в разные игры, загадывали и отгадывали загадки, рисовали и раскрашивали картинки - и при этом запачкали ковёр, к молчаливому неодобрению камердинера Джованни. Потом Маурицио заметил, что Вилли уже пора спать, и, чтобы отправление спать прошло без плача, он, попросив в душе прощения у Анны, обещал сыну взять его завтра вечером в кино. Мальчик сказал ему: „Спокойной ночи“, и он, наклонившись, поцеловал его в веснушчатый носик и сказал: „Пусть тебе приснится мама“. Оставшись за столом в одиночестве, он впервые обратил внимание на то, что вид стола, после того, как закончена трапеза – со всем его беспорядком, с лежащими тут и там крошками, шелухой, полупустыми бокалами и сморщенными салфетками – навевает грусть. Он решил выйти из дома.

Он вышел на улицу в пальто, не застегнув его. Свежий ветерок обвевал его лицо; к нему пришло лёгкое чувство удовлетворения собой. Куда он хотел бы пойти? В кино? Он пошёл по мосту: под ним протекала река – тёмная, мутная, вся как в красных пятнах от падающего на воду света. Куда ему хотелось бы пойти? Он остановился, опёрся на парапет.

„Анна... Сейчас она, наверное, танцует, потом будет пить шампанское, а потом... со своим любовником... Боже мой, почему я не ревную Анну?“ Он поднял глаза к небу. Маленькая луна, пара тёмно-серых, грязного вида облаков. Он никогда не верил в Бога. „Боже, если ты есть, сделай так, чтобы я ревновал Анну... сделай хотя бы на один миг, чтобы я страшно, ужасно приревновал Анну...“

Он попытался вспомнить её, её рот, её свежее дыхание, её маленькие груди, ласковые нежные руки. „Анна, Анна!“ Ничего. Ничто не шевельнулось в нём, ничего не дрогнуло внутри от этих воспоминаний. Он посмотрел на небо. Маленькую луну как будто нарочно, со зла, закрыло облако. Он почувствовал себя усталым, упавшим духом, разочарованным, одиноким. Ему вспомнилось, как Анна в один из вечеров, когда они полусерьёзно-полушутя поспорили друг с другом, сказала ему: „У тебя в венах вода, а не кровь.“

Да, не кровь, а вода, конечно, вода, свежая, чистая. Похоже, что он никогда не страдал – ни от чего, ни за кого. Он не помнил ни одного случая, когда бы он был в кого-то влюблён. Не помнил, чтобы страстное желание влекло его к какой-либо женщине. Не помнил, чтобы у него были какие-то мечты, кроме безумных детских фантазий, в которых абсурдные сказки переплетались со старинными легендами. Ему вдруг показалось, что он понял, кто он есть на самом деле.

„Господи, почему ты не хотел сделать меня мужчиной – таким же, как другие? Почему ты не дал мне силы быть защитником моему сыну, защитником Анне?“ Он обращался к Богу, желая хоть кого-то обвинить. „Ребёнок я, и ничего больше – такой же ребёнок как мой сын“. Он понял, что это его состояние – один из редких в его жизни моментов искренности перед собой. „На самом деле я не люблю даже Вилли. Я забавляюсь, развлекаюсь с ним, с его игрушками. Если бы мы завтра обеднели, у меня не было бы силы заставить себя работать для них. Для кого же я тогда существую, кто будет страдать, если меня не станет...“

Мимо него, стоящего на мосту, проходили люди, он же не видел ничего, кроме себя и этой реки. „Если я брошусь в эту реку... Анна получит телеграмму: „Случилось несчастье. Приезжай немедленно“. Как она ужаснётся – подумает, что это случилось с Вилли. Ну, и в газете появится сообщение: „... с прискорбием объявляет о безвременной кончине...“ Но я не брошусь в эту реку, такую тёмную, такую грязную, вобравшую в себя весь городской мусор. Анна говорит, что я брезгливый.

– Не могу возразить тебе, Анна: бедняки вызывают у меня отвращение, меня от них тошнит.

– Но тебе не нужно будет влезать в их шкуру, чёрт возьми! Твои клиенты... Говори с ними об их деле...

– Да, Анна, знаю, но я не могу выносить запах чеснока и лука“

Иногда он преувеличивал, просто чтобы досадить Анне.

Медленно отошёл он от парапета, прошёл дальше. Луна вышла из облака; в его душу пролился её ясный, холодный свет. Он чувствовал, как медленно возвращается к нему ощущение самого себя. „Почему бы мне не пойти... Эта маленькая красивая девочка блондинка... Мими, Лилли... или похожее имя“. Теперь он шёл быстрее. Полумысль о самоубийстве, пришедшая ему недавно на мосту, отозвалась в нём теперь смутным чувством странной гордости. „Чичи, Лилли или как её там звали? Красивая маленькая блондинка с ямочкой на шее, как у Вилли“.

Кто знает, каким станет Вилли, когда подрастёт? Таким, как он? Таким как Анна? Девочкой Анна была сплетницей, созрела рано и быстро присоединилась к обществу, в котором научилась изящно и с достоинством болтать – с таким же изяществом и достоинством, а каким она делала всё. Уже маленькой она много путешествовала с родителями и умела общаться с людьми. Он – нет. Он в свои пятнадцать был худым мальчиком в голубом фартуке и не испытывал никаких желаний в отношении женщин.

Он прошёл в тёмный переулок, освещённый газовым фонарём. „Всё в порядке, милая Анна. Ты в Сан-Ремо с твоим любовником, а я с моей девочкой, красивой Тити или Чичи или как там её зовут. Я уже тут.“

Он поднялся по немногим ступенькам, неторопливо позвонил в колокольчик, тщательно вытер ноги о коврик и, когда ему открыли, спокойно, без спешки вошёл, прося в душе прощения у Анны.