В полевых дневниках известного костромского этнографа Сергея Васильевича Максимова имеется запись о посещении староверского скита Немолиха. На момент посещения Немолихи этнографом там проживало всего две женщины. Они радостно выбежали ему навстречу, но, увидев учёного, огорчились. На вопрос, кого они ожидали увидеть, женщины ответили, что давно ждут мужей и уходить из леса не собираются: «Вдруг они вернутся, а нас нет».
1
В начале лета, воодушевившись встречами с прогрессивными людьми, Ефим Андреевич Пшеницын вернулся в Козьмодемьянский уезд Казанской губернии. Народник мечтал стать таким же лидером восстания, как до него Иван Болотников, Степан Разин, Максим Осипов, Прокофий Иванов, Сергей Васильев, Емельян Пугачёв и Михаил Иванов - Негей. Чуваши приняли его радушно, но за зиму несчастные люди всё съели и теперь голодали. Поедая крапиву, сныть, борщевик и листья лебеды, Ефим Андреевич вспоминал вкусное застолье у Катениных. По ночам ему снились балык и пастрома. И конечно же, караси из Чухломского озера, приготовленные в сметане. Впрочем, молодая и бездетная вдова красавица Эрнепи, у которой он жил, порой баловала его вкусно приготовленной рыбкой. Они вместе ходили в лес за берёзовым соком и хворостом для очага. В лесу было хорошо, вот только гнус и мошка одолевали. Ефим учил возлюбленную правильно говорить на русском, а Эрнепи рассказывала про обряды и суеверия своего народа. Он повесил в её избе две картины Пети Доброго и подарил самовар с фабрики Пеца, в котором они приготавливали чай из душицы, липы, смородины, зверобоя, ромашки - и приглашали гостей – Чоткара и Улыпа.
Ефим и Эрнепи посещали тайную кузню, где изготавливались ножи, ударные грузы для кистеней, топоры и секиры. Предыдущее восстание было подавлено, но готовилось новое. Ефим Андреевич молился в священных рощах вместе с чувашами, но так и не смог запомнить имена их богов. Он ждал приезда друга-поэта. В те времена в Российской империи не было ни одной школы на чувашском и марийском языках, людей насильно заставляли переходить в христианство, разгоняли моления, лучшие земли отбирались на общественные запашки, обязывали сажать картофель, запрещалось кузнечное дело. Но самое главное - государство уничтожало идентичность местных народов, как некогда сварило в одном большом русском котле идентичность чухломской чуди и костромской мери.
Про Ефима и Эрнепи знали и Катенин, и Петя Добрый, поэтому однажды вечером к влюблённым пожаловали старец Громов, художник Петя Добрый, новоубеленный детина Фома Котов и начитанный скопец Кузьма Себорин. Они были в бегах. Петя был очень грустным, а Громов постоянно говорил, что голубица теперь ангел небесный. Эрнепи явно заинтересовалась художником, но, когда приревновавший Ефим рассказал ей про оскопление, утратила интерес к художнику как к мужчине. Беглецы прожили у них неделю и, словно что-то почуяв, съехали в тайный лесной скит, где когда-то скрывались раскольники до того, как сбежали в Сибирь – искать Беловодье. Как только гости исчезли, пожаловал исправник, узнать, кого приваживает красавица Эрнепи, на что та ответила: «Мужиков приваживаю, потому что люблю». Исправник удалился.
Наконец приехал Варфоломей Стеблин и приятели принялись за агитацию. В их комитете «Свобода народам» состояли так же мариец Чоткар и чуваш по матери Улып. Оба они прекрасно говорили на русском и родном языках, умели сносно читать. Оба были очень способны и умны. Чоткар — большой, светлый, добродушного вида молодой человек из государственных крестьян. В их семье было пятеро детей, но родители Чоткара умертвили младших сына и дочку в голодный год, чтобы выжили остальные дети. Улып – темноволосый, невысокого роста мещанин из Козьмодемьянска, романтик и потенциальный революционер, который с горечью сетовал на то, как его народ голодает и тонет в недоимках. Оба молодых мужчины прекрасно знали обычаи и верования своих народов, но сами были, если не атеистами, то агностиками наверняка, что весьма устраивало Пшеницына. Однако он часто отправлял их на моления, чтобы те стали своими в деревнях. Чоткар и Улып впервые встретились с самим Стеблиным и пришли от него в полный восторг, даже принялись подражать. На подготовку к агитации ушла неделя.
Тактика борьбы была такова: комитетчики ездят по деревням с агитацией и накаляют недовольство. А дальше нужно ожидать спонтанной вспышки восстания, такой, как несколько лет назад в Осиновской волости Нолинского уезда. Эту вспышку они предполагали разжечь и направить борьбу на учреждение чувашского и марийского штатов со своим управлением и столицами в Чебоксарах и Козьмодемьянске. Затем необходимо было отвоевать Царевококшайск, что в данном случае не составило бы труда, поскольку луговые марийцы тут же подняли бы своё восстание. Оборонятся от императорской армии они планировали многотысячными войсками ополчения, подчинявшимися правительствам марийского и чувашского штатов до тех пор, пока император, государственный совет и кабинет министров не признают их автономию и не закрепят правовой статус соответствующим документом. Регулярную российскую армию следовало разбивать внезапными нападениями из засады, методами партизанской войны и обороной из укреплений. При наличии удачного опыта должны будут подняться удмурты, мордва, татары и все прочие народы, закабалённые Россией. Таким образом империя будет поделена на штаты, будет провозглашена конституция, право на родной язык и свободу вероисповедания. Народные верования будут обязательно узаконены. Реформисты с надеждой смотрели в будущее.
Когда Ефим Андреевич начинал свою деятельность, народничество как движение ещё не сформировалось. Но он уже тогда называл себя народником и боролся за свои идеалы. Позже его идеи были искажены, ведь такие последователи, как Якушкин, Рыбников, Отто, Слепцов, Южаков, Максимов, Левитов уже не мыслили столь масштабно. Они боролись за освобождение крестьянства, а Пшеницын - за освобождение целых народов.
Итак, первая агитация состоялась после тайных чувашских молений, на которые собрались жители нескольких деревень. Были выставлены посты, чтобы подать сигнал в случае появления жандармов. Комитет «Свобода народам» прибыл на двух телегах и, дождавшись окончания молений, реформаторы подняли флаг с изображением ныряющей утки. Этот символ был понятен и чувашам, и марийцам, и мордве, и удмуртам – все они с детства знали легенду о творении мира водоплавающей птицей. Люди обступили реформистов, и Варфоломей Стеблин, стоя на телеге, громогласно стал читать свои стихи:
Над миром моим три солнца
И одинокая утка между туч
Ненавистных, имперских!
Смотри, горизонт затянуло,
Но завтра взойдут три солнца,
Словно в древней легенде:
Свобода, равенство, братство!
То Тура знак посылает детям
На керемети священной,
Возьмите эти три солнца,
Я вас благословляю…
Затем с пламенной речью выступил Ефим Пшеницын – он говорил о том, что царь и попы держат народ в повиновении, что монарх - не божий посланник, что бог его - обычный бедный еврей – сын плотника, а их боги - настоящие. Они создали их народ свободным, но тёмные силы захватили их: «Посмотрите, вы все в белом, а как одеты попы?! Во всё чёрное, потому что служат тёмным силам. Они целуют человеческие останки своих колдунов и заставляют вас это делать. Вы должны вернуть свободу своему народу! Тура вас благословил!»
Затем вскочил Чоткар, которого уже многие знали, и сказал примерно то же на чувашском языке. Выступление было великолепным, слухи стали расползаться по всей округе.
Потом такое же мероприятие было проведено у мари с той лишь разницей, что вместо «То Тура знак посылает детям», Стеблин читал: «То Юмо знак посылает детям». У мари в конце также выступал Чоткар. И отлично выступал, ведь комитетчики долго репетировали, зная, что пламенное слово поджигает сильнее факела.
И вот, наконец, в одной из чувашских деревень «полыхнуло». Комитетчики тут же взялись за дело, распаляя жар восстания криками и призывами. Затем вооружённая толпа направилась к селу, по пути к ним присоединились другие крестьяне. Бунтари ворвались в церковь.
Батюшка с крестом поплыл навстречу мятежникам, чтобы вразумить толпу, и тут же получил вилами в живот. Настоятель сначала не понял, что случилось. Он доковылял до лавки и присел. Ряса намокала, но ещё казалось, что всё поправимо. В храме уже лилась кровь. Язычники топорами рубили христиан. Кто-то принимал смерть неподвижно, кто-то пытался спастись. Люди корчились в судорогах и умирали прямо под иконами. Страшно изрубленные тела бились в конвульсиях. Священник почувствовал, что теряет сознание. В животе стало нестерпимо больно, голова кружилась, ряса всё больше намокала. И тут он понял, что рай, о котором он мечтал, рядом, что грехи искуплены. «Как просто», - прошептал поп. Вдруг он вспомнил чувашку, которую снасильничал по молодости в лесу. Этим грехом батюшка маялся всю жизнь. Теперь всё искуплено. Крики начали умолкать, убранство церкви стало сливаться в одно бело-золотое пятно, и тут с иконы сошла богородица с лицом молодой чувашки и повела его за собой.
В это время в поповской избе прятались матушка и дети, но схорониться было негде, и ворвавшиеся мятежники тут же стали рубить их топорами. Дети визжали, потом резко перестали. Матушка заползла под лавку, но ей сразу отрубили ногу. Посмотрев на отрубленную ногу, женщина подумала: «Ну теперь уж пусть добивают, куда я без ноги». Топор опустился ей на голову, раздался звон и всё померкло.
К вечеру бунтовщики двинулись в сторону Козьмодемьянска – ненавистного города, оплота имперского гнёта всего среднего Поволжья, три стрелы которого смотрят с герба в сторону татар, марийцев и чувашей. Многотысячная топа была вооружена страшным калечащим оружием, изготовленным в тайных лесных кузнях. По пути было убито около тысячи русских купцов, дворян, мещан, священников и их семей. Сожжено несколько усадеб и церквей. За три дня пути толпа разрослась до нескольких тысяч, комитет «Свобода народам» уже праздновал победу, но на подходе к Козьмодемьянску их встретили императорские войска и открыли огонь из ружей и пушек. Картечь косила крестьян как коса сухую траву. Рвала на части тела бунтовщиков. Запинаясь о трупы, люди кинулись прочь. Увидев пушки, ещё до начала пальбы Пшеницын и Стеблин отстали и затерялись в толпе, а Чоткар и Улып были разорваны первыми же выстрелами. Очередное восстание в Поволжье было подавлено. Несколько дней разорванные трупы и виселицы украшали дороги Козьмодемьянского уезда. Империя с новым остервенением принялась грабить и унижать малые народы Поволжья, много стонов Волга слышала, много горя видела великая река.
2
В тайном скиту Немолиха было благодатно, словно само Беловодье встретило странников смолистой чешуей сосен и пьянящим запахом мхов. «Воистину это земной рай», - молвил Громов, и все стали обустраиваться. Раскольники оставили некоторую утварь и немного еды для гонимых собратьев. В скиту находилась лишь одна семья – суровый старовер Илия и его дочь Анфиса. Они хмуро покосились в сторону гостей, но Громов тут же расположил их к себе.
Собрали постный стол и, помолившись, сели трапезничать. Петя Добрый тут же справился у раскольников, где у них морильня, и после трапезы Илия показал ему яму, которая находилась на некотором расстоянии от скита, чтобы братья и сёстры не могли слышать стоны умирающих. Громов обеспокоился намерением Пети Доброго уйти ко Господу и попросил подумать. Через три дня художник подошёл к спорящим кормчему и Илии и заявил, что твёрдо решил поститься до смерти. Петя подготовился и, получив благословение старца, удалился в морильню, которая представляла собой глубокую яму правильной формы. Художник спустился, лестницу достали, и Петя остался один. Через трое суток Илия и Громов принесли ему воды. Они спустили ведёрко в яму. Петя принялся жадно пить, потом умылся. Ещё через три дня они застали Петра трясущимся от холода и скинули ему старое лоскутное одеяло. Художник сильно похудел, лицо его стало серым, начался бред. Он шептал, что они с Наденькой идут по какому-то полю. А когда сектанты опустили ему воду, произнёс: «Ну всё - это в последний раз. Больше водицу не носите, только молитесь за меня».
- Верно, – произнёс Илия, – через эту морилью многие праведники ко господу ушли, без воды оно быстрее.
Сектанты молились три дня, а когда Илия сходил к Пете, объявил:
- Скоро уже. На человека не похож, а больше на ангела, всё шепчет, что с какой-то Наденькой по полю идут и птицы райские над ними.
- Как бы мне платочек постирать, чтобы при белом платке он ушёл в Царствие небесное? – заволновался Громов
- А вон золу берёзовую в тряпку заверни, да прокипяти на костре с бельём.
Так и сделали, и опустили в морильню чистую сорочку и белоснежный платочек на шею, но у Пети не было сил переодеться, поэтому Фома и Кузьма сами спустились в яму, чтобы помочь. Через четыре дня после этого Петя умер. Последним его словом стало имя любимой женщины.
Как-то утром скит проснулся от хриплого стона, пришедшего неизвестно откуда поэта Стеблина: «Пить, дайте пить!» Первой выбежала Анфиса и увидела симпатичного молодого мужчину без бороды, который ей очень понравился. Она бросились в избу и вынесла ковш колодезной воды. Затем выскочил Громов: «Барин, вы один?», на что поэт, не отрываясь от питья, махнул в сторону леса. Там находились обессиленные Ефим и Эрнепи. Они закричали от счастья, когда увидели старца. Бедняг накормили и попарили в бане. Все трое очень огорчились добровольному уходу Пети Доброго, однако наперебой рассказывали о недавних страшных событиях. Несмотря на разгон восстания, они считали первый опыт удачным и намеревались продолжить.
- В штатах, которые мы создадим на обломках империи, все веры будут разрешены и законны в равной мере, и ваша-с (Пшеницын кивал в сторону скопцов) и ваша-с (улыбался он Илии). Потом Варфоломей читал стихи, но не революционные, а красивые:
«Слезы Изиды Нил переполнят-
Чудесная капля упала с неба,
Роса на траве в середине лета,
Воскресни, Осирис,
О, вознесись же!
Идут левантийцы смотрят на небо,
Воздух наполнен Осириса Духом,
В небе снова звезда Изиды
В Ночь Капли»
«Тьфу-тьфу», – плевался Илия, а его дочь краснела и влюблённо смотрела на Стеблина. Она не знала, кто такие Осирис и Изида, и думала, что это про любовь. Во сне ей виделось, как они с Варфушей едут на колеснице, а люди в белом машут пальмовыми ветвями. Влюблённые подъезжают ко дворцу с колоннами и поднимаются на высокое крыльцо. Подданные кидают в них цветы. Потом в глубине замка происходит их нежное соитие.
Ефим и Эрнепи поселились в ветхом доме на окраине скита. Чувашка натаскала мху и проконопатила все стены, потом она перекрыла крышу ельником, потом натаскала глины и камней и поправила очаг, потом нашла старую косу, сама выправила, накосила и насушила сена, потом пропала на два дня и вернулась с двумя большими кузовами, в которых находились кролики и цыплята. Потом она продала самовар и стала приносить мешки с солью, горохом и овсом. Часть она определила на засев, часть на зиму. Потом чувашка снова пропала на два дня и принесла капканы.
- Сунара сюрепер, – произнесла она.
- Что?
- Будем охотиться.
Потом Эрнепи подошла к Варфоломею и велела ему брать в жёны Анфису. Поэт, как ни странно, согласился. Он устал от всех перипетий и революций и захотел пожить с хорошей бабой. «Всё одно ищут меня, буду писать тут, в лесу, а годков через пять опубликую», - сказал он. Свадьбу справили по-старому беспоповскому канону.
Всем было хорошо. Влюблённые нашли своё Беловодье, даже Пшеницын угомонился, то ли от страха каторги, то ли от желания взять паузу в бесконечной борьбе за счастье и свободу народов. Скопцы Громов, Котов и Себорин жили отдельно, они постоянно молились и часто впадали в транс. Порой из леса доносились их исступлённые крики и пророчества о конце света. Однажды ночью Ефим Андреевич тайком прокрался к месту радения. Белые голуби не заметили его, так как были в забытьи. Громов стоял на коленях и что-то бормотал, словно в него кто-то вселился. Потом он по-звериному задёргал головой, словно принюхиваясь, и после паузы произнёс загробным голосом следующее:
«Меньше века осталось, и случится то же, что было во Франции - народ восстанет, убьют дворян и купцов. А главарём будет мститель Владимир. Столицей станет Москва. И поделят красную империю на территории, и дадут этим территориям имена коренных народов, а часть земель отдадут Европе в качестве откупа. Но после великой войны присоединят новые, и при этих красных правителях страна без названия будет могучей, хоть и голодной. Потом придёт власть купцов, и много территорий покинут могучую красную империю. Самопровозглашенный царь Владимир захочет их вернуть, прольётся много крови, но ничего не выйдет. Малороссия, Белорусская губерния, как ранее Царство Польское, Лифляндия окончательно станут европейскими державами и разойдутся с Россией. Но самым лакомым куском будет всегда территория якутов. Найдутся люди, которые захотят владеть её богатствами и отделят от России. Там, где сейчас Хабовка и Благовещенск-на-Амуре - все русские земли за Якутией заберёт новый Китай. Спустя какое-то время все территории и народы станут независимы от столицы, а русские люди будут гонимы. Так придёт конец нашей империи».
Народник понял, что существо, вселившееся в старца, говорило это для него. Он всё понял и был поражен: «Всё получится! Всё не зря! Мои идеи воплотятся!»
Перезимовали сносно – не голодали. Однако и голуби, и старовер Илия словно встали на полпути, понимая, что цель не достигнута. Весной, когда безымянная могила Пети Доброго покрылась синими цветами, старовер Илия и скопцы стали собираться в путь. Анфиса плакала, но не смогла отговорить отца идти проповедовать истинную веру. У каждого из них была своя правда. Первым ушёл Илия. После Громов, Котов и Себорин, повязав белые платочки, вместе отправились в путь. В Немолихе осталось две влюблённые пары – бывший народник Пшеницын со своей Эрнепи и гонимый поэт Варфоломей Стеблин с прекрасной Анфисой.
3
Я люблю тебя – понимаешь ли ты значение этих слов? Я жизнь отдам за тебя, без сомнения. Ни толики сомнения не будет. Сущность моя, страсть моя, моё всё. Мы сольёмся как Волга и Кама, и ничто не сможет помешать нашему счастью. Леса расступятся, мосты взведутся через вселенские реки и бог благословит нашу любовь, если ты скажешь «да».
Анфиса по привычке вскочила с первыми лучами летнего солнца. Лес пах вчерашним дождём, запевали неугомонные птицы. Помолившись на восток, молодая красавица разожгла очаг, тут же нащипав крапивы, очистила четыре картохи, луковицу и стала готовить варево. Рядом закипала вода для чая из трав. В третьем котле готовилась каша. Опробовав приготовленную еду, Фисочка осталась довольна – любимый будет рад. Она прокралась в избу и нежно шепнула на ухо поэту: «Варфушка, любимый, вставай, солнце моё! Уж и заюшка не спит, уж и лисонька не спит, и ты поднимайся, сокол мой ясный. Я уж и варево сготовила». Стеблин потянулся и учуял запах отменного угощения: «То-то позавтракаю!»
- А что, может, Ефим Андреича с Эрнепи кликнуть?
- Я уж кликнула.
На улице было свежо, Ефим и Эрнепи уже накладывали кашу. «Этак и мне не достанется», - Стеблин кинулся к котелку и сходу снял пробу.
- Скусно ли, любый Варфушка?
- А то, радость моя.
Анфиса не кушала, а только любовалась, как поглощает кашу её сокровище. «Как же мне свезло!» - думала девица.
- А ты что же, Фисочка? – возмутился поэт.
- А я уж наелась, пока пробовала. Ты, как покушаешь, отдыхай, а я отправлюсь живицу с сосен сбирать.
- На что тебе смола-то? – спросил Ефим Андреевич, закусывая кусочком солонины.
- А как поранится кто, али захворает? Ты, Ефим Андреич, тоже отдыхай. Мы уж с Эрнепушкой сами живицы наберём и трав на полянке, сушить бум вона в той избе.
В Немолихе было много пустых изб, которые семьи Пшеницыных и Стеблиных приспособили под себя: где припасы, где травы да грибы, где кролики, где куры и петух, где шкурки сушатся, а где колодец - там банька рядом. В закромах лежали овёс, гречиха, ячмень, пшеница и горох. Висела рыба. Приготавливалась солонина – лишь бы мужики сыты были.
- Надобно до речки дойти, бредни проверить, – сказала красавица Эрнепи.
- И то верно. А вечерком покоптим, можно и ушицу сделать. Ну, ужо пора.
И счастливые женщины отправились в путь по священному лесу. Они шли по росе, отчего кожаные чирки на ногах намокли. Поэтому пришлось снять обувь и шерстяные вязаные носки и идти босиком. Птицы настолько привыкли к людям, что, не обращая внимания на путников, кричали на все голоса.
- Какой Варфуша у меня умный и красивый, так бы и любовалась им всегда! Сокровище моё. Быват, сижу, да любуюсь им. Вот ведь как мне свезло.
- Да, Фисочка, повезло нам с мужиками. Мой-то первый бил меня нещадно. Оттого я выкинула и опосля ужо не смогла понести. Принял смерть окаянный от зелёного змия. А эти-то интеллигентные – и твой, и мой, поэтому и живём в сладость и работать на них приятно. Мой-то как начнёт умное говорить, я мало что понимаю, но готова ему всю жизнь служить верой и правдой, заботиться о нём, потому как верю: спасёт он народ мой от угнетения и рабства.
- Праведник-от Петруша покойный уж очень по своей Наденьке переживал. Кабы не умерла она да приехали они сюды, так был бы у нас лес счастливых баб. Ох, и суровая у них вера! Наша уж строгая, а у них-то кака!
- А я думаю, нет на земле иной веры, а только любовь мужика и бабы. Через неё и ваш Христос, и наш Тура людям спасенье и надежду дают. Вот посмотри, у тебя твой Христос, у меня свои Боги. Нам разве придёт в голову рассориться? Потому что не властен злой Вубар над теми, кто любит.
- Истина это.
Эрнепи достала из кузовка лепёху и положила на большой пень: «Вот тебе, Арсюри, дар от сердца, благодарим тебя за приют». Анфиса перекрестилась двумя перстами.
— Вот погляди, Фисочка, ты молодуха, я, по словам многих, первая красавица, а разве твой пристаёт ко мне, али мой к тебе? Это потому, что они хоть и не благородных кровей, но образованные и порядочные.
- Как же свезло нам, как свезло! Ну, давай работать что ли. Вона река, вона сосны. А то я уж соскучилась по Варфушке.
И красивые женщины вышли на белый песок. В это время поэт и народник лежали в тени деревьев. Рядом стоял отвар из трав, дымок от очага отгонял гнус.
- Знаешь ли ты, Ефим Андреевич, про мои золотые часы, подарок генерала?
- Знаю, сударь, знаю-с.
- А знаешь ли ты, что если продать эти часы, то нам не на один год такой вот райской жизни хватит. Ещё и подарки жёнам купим. А то они всё работают и работают. А часы без дела валяются, а это вагон харчей.
- А не жалко, любезный поэт, с таким хронометром расставаться?
- Мне с Фисочкой жалко будет расстаться, а с часами… что там.
- Ну так сходим в Козьмодемьянск, да всё и порешаем-с.
Вечером жёны вернулись в скит. Они тащили в кузовах рыбу, травы, сосновую смолу, а в руках бересту и липовую кору для лыка. То-то было радости, когда бабы увидели готовую баньку, разогретое едево и чай из трав. И чего скитаться по миру с голубиной книгой в руках, когда можно создать рай на земле? Главное, встретить любовь. Первыми парится отправились Варфоломей и Анфиса, потому что Ефим Андреевич боялся угореть и никогда первым не ходил в баню по-чёрному.
На другое утро мужчины застали своих жён за окучиванием огорода, под который была отведена соседняя полянка. Они залегли в тень и даже не думали помогать.
- Скажи нам кто-нибудь пару лет назад, что мы станем Робинзонами и будем счастливы в джунглях с аборигенками, – задумчиво произнёс поэт.
- Нас бы засмеял Авдей Разрывов.
- Я во многом с ним согласен. Действительно, среди женщин нет изобретателей, художников, композиторов. И мы бы жили в каменном веке, если бы мужчины не прикладывали свои таланты.
- Так мы и живём в каменном веке. И, заметьте, неплохо себя чувствуем, да-с.
- Это так. Здесь спокойно, нет борьбы, идей, нас любят и берегут, нами восхищаются. Что ещё нужно?
- Пожалуй ничего, Варфоломей. К тому же я теперь знаю, что моя борьба не была безуспешной, – ответил народник и рассказал Стеблину о ночном пророчестве Громова.
4
Унтер-офицер костромской жандармской команды Егор Фомич Крутиков-Хованский был буквально помешан на тайных обществах и сектах, и поэтому все самые таинственные дела поручались ему, дабы цепной пёс режима днём и ночью шёл по сектантскому следу, кусая за пятки еретиков. Он уже раскрыл несколько громких дел: калик-соблазнителей, душителей красной подушкой во имя Господне, разоблачил и отправил на каторгу несколько лжехристов и предотвратил гари. Участников неудавшегося массового самосожжения тоже отправили на каторгу. Государство решило, что каторга лучше смерти. Егор Фомич был не женат и всего себя отдавал любимому делу. Про его успехи писали в газете «Губернские ведомости», и он был лично знаком с Чистяковым, Андрониковым и Дозе. И вот – подарок судьбы – скопцы, да ещё и совсем рядом – в Чухломе. Наконец к нему на допрос привели хромую девицу из этой секты. Она вошла и, не поднимая глаз, опустилась на табурет, которым до этого много раз били заключённых.
- Ваше имя, сударыня?
- Татьяна Ивановна Дмитриева.
- Место рождения?
- Уездный город Чухлома.
Унтер-офицер внимательно посмотрел в лицо женщины – красивое, очень красивое лицо, добрые, но грустные глаза. Может ли такой ангел представлять опасность для государства? Впрочем, внешность обманчива. Татьяна тоже подняла глаза на Егора – такое благородное лицо, и глаза такие умные и глубокие. Они встретились взглядами и покраснели.
- Позвольте представиться, Егор Фомич Крутиков-Хованский. Я буду вести расследование по вашему делу.
При имени Егор девица вздрогнула. Ей вдруг показалось, что жандарм даже внешне похож на Егорушку.
- Какое такое дело? Нет никакого дела.
- Как же нет, сударыня, ежели ваша секта Надежду Дмитриевну Шигорину убила. Значится, отвечать придётся. Ответьте мне, где в настоящее время находится преступник Громов? Кто такие эти самые богородица Прасковья и пятница Епистимия? Это они виновны в смерти Надежды Дмитриевны? Куда сбежал ваш сожитель – художник Пётр Добрый?
- Не сожитель он, а брат во Христе. Ему и сожительствовать-то нечем, – поспешила оправдаться Татьяна.
- Это мне известно.
Крутиков-Хованский, понимая, что разговор не заладился, встал и подошёл к окну. Выдержав паузу, он обернулся с улыбкой и начал с другого боку.
- Татьяна Ивановна, я могу понять желание принадлежать к чему-то тайному, о чём говорят с придыханием, ощущать себя особенной. Это как билет в исключительность, верно? Давайте без протокола пока. Расскажите мне, что вы нашли во всём этом? Как решились на членовредительство?
- Бесы меня искушали, Егор Фомич, вот и решилась. Нет иного пути. Белые голуби никого не принуждают к убелению.
- Ну хорошо, хорошо. Послушайте, Татьяна Ивановна, вы ведь в обряде том злополучном не принимали участие, к тому же за вас просили Михаил Иванович Катенин и Николай Николаевич Николаев. Давайте, вы расскажете, что знаете, я всё запишу и отпущу вас. Даже денег дам на дилижанс до вашей Чухломы, – улыбнулся жандарм.
Татьяна доверилась симпатичному жандарму и рассказала всё, что считала нужным. Она прекрасна знала все места, куда могли податься белые голуби, но конечно же, не выдала место. Картина вырисовывалась очевидная – фанатики-сектанты подвергают друг-друга истязаниям и впадают в коллективное исступление, но кто в этом виноват? Унтер-офицер слушал её рассказ с завороженным видом, записывая отдельные места в протокол. Егору Фомичу открывался новый таинственный мир, затягивающий его в воронку неизведанной и манящей утопии.
Ночью жандарм несколько раз просыпался: ему снились то сектантский обряд, то неизвестный разбойник со шрамом, а под утро он проснулся от поцелуя хромой красавицы и понял, что мучительно хочет увидеть харизматичную сектантку. Утром унтер-офицер решил вопрос по поводу освобождения Татьяны Дмитриевой и согласовал командировку в уездный город Чухлому. Они шли по губернскому городу, и всё вокруг казалось им сияющим и волшебным. Татьяна опиралась о руку жандарма, а он всё время что-то рассказывал о себе.
- Татьяна, у нас не Петербург, здесь нет достойных вас товаров, но не откажите принять подарки. Вот здесь, в рядах, мастерская модного платья и запасы модной материи. Давайте справим вам новое одеяние, а ещё достойную шаль и макинтош.
- Как это понимать, Егор Фомич? Вы что, хотите за мной ухаживать? Это невозможно – мы из разных сословий.
- Считайте, что это компенсация, сделайте мне приятное…
До Чухломы ехали долго, но им было хорошо вместе. Дверь открыла сама Лизавета Николаевна Катенина и не узнала Татьяну. Михаил Иванович тоже удивился: «Это тебя удачно арестовали!» Помещик и жандарм сразу понравились друг-другу. Катенин предложил Татьяне и Крутикову-Хованскому погостить у них, отведя им прекрасные комнаты. Прислуга засуетилась, накрывая праздничный ужин.
Сразу подали наливок, и Катенин любезно предложил гостю:
- Вот, Егор Фомич, отведайте эти две – по рецепту Ефим Андреича Пшеницына
- Пшеницына? Это не тот ли Пшеницын, что восстание чувашей организовал вместе с этим, поэтом Стеблиным?
Михаил Иванович понял, что сболтнул лишнего, и поспешил выкрутиться, но Лизавета Николаевна всё окончательно испортила:
- У чувашей он и живёт. Говорила я тебе, - обратилась она к мужу, - выкинь ты стихи этого Стеблина!
- Так я и выкинул, – оправдывался Катенин.
- И правильно сделали, Михаил Иванович, стихи Стеблина сейчас под запретом, а сам он, как и Пшеницын, и эта его…
- Эрнепи? – вставила Лизавета Николаевна.
- Точно, – удивился жандарм, – они все в розыске. А вы неплохо осведомлены, надобно заметить. Может, знаете, где сектанты прячутся?
- Так они к ним, скорее всего, подались, они снюхались тут, в Чухломе, когда Ефим Андреич приезжал их обряд смотреть.
Понимая, что всё пропало, Михаил Иванович, перевёл тему разговора:
- Ну-с, прошу всех к столу.
А когда все рассаживались, шепнул жене на ухо: «Лизонька, замолчи, ты с ума сошла!»
Кушали ботвинью, балык, карасей в сметане, кулебяку и множество закусок. Пили настойки и чай. Унтер-офицер жандармерии Егор Фомич Крутиков-Хованский узнал, что хотел, и по приезде в Кострому послал все данные о сектантах в Козьмодемьянск. Но он не знал, что богородица Прасковья и пятница Епистимия никуда не сбежали, они прятались в избе покойной колдуньи Матрёны Ивановны в деревне Фомицино. Попрощавшись с хозяевами, жандарм наказал им более не общаться с бунтовщиками и сектантами, и Ефим Андреевич отрёкся от своего друга, а вечером так и сжег книжку Варфоломея Стеблина.
Офицер долго прощался с Татьяной. Они даже поцеловались христианским поцелуем и договорились встретиться. После отъезда красавца-жандарма Татьяна Дмитриева отправилась на могилу убиенного Егорушки, чтобы навсегда проститься с прежними чувствами, так всколыхнуло её новое знакомство.
По возвращении в Кострому унтер-офицера Егора Фомича Крутикова-Хованского встретили разгневанные папенька и маменька. До них донесли, что сынок прогуливается с хромой, но красивой девицей по рядам и тратит на убогую своё жалование. Был жуткий скандал, отец даже пригрозил лишением наследства. Егор Фомич поспешил успокоить родителей, что у него и в мыслях не было заводить отношения, и все сели ужинать.
5
Поэт и народник задумали не просто обеспечить свой райский быт, но и накупить своим жёнам подарочков, вот только когда объявили, что уходят продать дорогие часы, Эрнепи и Анфиса закатили истерику. Долго пришлось уговаривать несчастных женщин, объяснять, что это на их же благо, клясться, что не бросают, а напротив – купят подарков и будут любить вечно. И вот бабы согласились. Ефим и Варфоломей довольно долго добирались до Козьмодемьянска, так что всё съестное в узелках поели. Там же разыскали скупщика и представили ему хронометр. Таких дорогих часов скупщик отродясь не видывал, а посему решил, что они украдены. Он на секунду оставил двух оборванцев, а сам послал помощника тайком в полицейский участок. Увидев за окном полицейских, интеллигенты кинулись бежать, но замешкались, когда Варфоломей запнулся о самовар. Так были арестованы известный поэт Варфоломей Стеблин и народник Ефим Андреевич Пшеницын. А двумя неделями позже при попытке проповеди запрещённого учения на базарной площади были схвачены скопцы Громов, Котов и Себорин. Судьба старовера Илии долгое время оставалась неизвестной.
После смерти своего брата-Николая Михаил Иванович Катенин открыл в Чухломе уездную библиотеку. На открытие собралась вся местная интеллигенция, приехали гости из Костромы. Закупили много шампанского, и собрание прилично выпило, пели «Ваньку-ключника», «Владимирку», «Полосу». Всего в земскую управу было передано несколько тысяч книг из библиотек Николая и Михаила Катениных. Звучали речи и тосты. В самом разгаре праздника барин глянул в окно и увидел потрёпанного жизнью человека, который жался к забору и кого-то высматривал. В несчастном Михаил Иванович узнал своего старого друга, от которого давно отрёкся. Он бросился к Ефиму Андреевичу: «Ты ли это, мой старый друг?! Откуда ты?!»
Забыв про торжество Катенин отвёз Пшеницына к себе и велел срочно накрывать стол. Ефим Андреевич ел жадно, но с трудом – зубов у него осталось совсем мало. После он поведал историю о том, как едва избежал виселицы, как в самый последний момент пришло помилование, как качался на петле его товарищ – поэт Стеблин, как он вместе с Громовым, Котовым и Себориным шёл на каторгу в кандалах.
- Этап наш был количеством двести человек, политические и разбойные. Конвоировал нас отряд офицеров количеством сорок человек. Громова, Котова и Себорина я сразу узнал. В нашем этапе был ещё Авдей Разрывов и прочие вольнодумцы. Был там один разбойник из наших краёв - волосы и борода чёрные, как смоль, и шрам через всё лицо. Выяснилось, что это он Егорку Таниного убил тогда. И дружки его с ним шли. Они сговорились бежать, а мы всё прослышали да конвоирам рассказали. Офицеры их при попытке к бегству застрелили. До Боярска нас половина дошла, там конвой сменился, и дальше – в восточную Сибирь. Вот только по пути чудо случилось: Праведник наш Громов благословил этого детину Фому Котова и умника Кузьму Себорина вести проповедь среди каторжан и ушёл.
- Как так ушёл?
- А так, кандалы у него сами собой спали, и он ушёл.
- А конвой?
- Словно не увидел его.
- И что же ты, бежал, стало быть?
- Нет, друг мой, отбыл, что следовало, а потом освободили меня.
- Что же ты, остаёшься?
- Нет, Михаил Иванович, я в Немолиху. Там меня моя Эрнепи ждёт.
- Как же так? Почитай годков десять минуло! Впрочем, знаешь, я туда направлял очень интересного человека и денег передал с ним. Некто Максимов Сергей Васильевич – писатель и этнограф.
- Не могу я к ней в таком виде податься, ты мне дай хотя бы старой одежды. Уверен, ждёт она меня.
- Друг мой, я не только одежды тебе справлю, я обеспечу вас всем. Обоз соберу! Лекарств куплю, зубные протезы тебе сделаем, коросту вылечим. К Татьяне Дмитриевой ты должен зайти обязательно, к Акулине – рассказать про казнь злодея, убивца Егоркина. Всё теперь будет лучшим образом!
Ефим слушал своего друга и тихо плакал. Такова ты, Российская империя – подлая, беспощадная, преследующая за мысль, убивающая за сказанное слово. И пока ты существуешь, люди, пытающиеся сохранить самих себя, будут страдать. Только те тебе милы, кто думает, как ты и делает то, что желаешь ты – огромная безумная тюрьма под называнием Россия. Ты отвратительна и прекрасна. Отвратительна своей корыстью и прекрасна лесами, в которых можно скрыться навеки и не видеть твоих побед, твоего золота, твоих тюрем.
Уже немолодая, но всё ещё красивая Эрнепи проснулась от приятного предчувствия, словно какая-то радость должна вот-вот произойти. Уж несколько лет она жила одна в заброшенном скиту, после того, как её подруга – староверка Анфиса - умерла, узнав о гибели своего мужа – поэта Варфоломея Стеблина. Фисочка сразу лишилась лица, она не могла говорить, а только выла, потом взяла икону и ушла в морильню умирать.
Быстренько переделав домашние дела, Эрнепи сходила на могилы художника Пети Доброго и староверки Анфисы. Оба холмика густо поросли синими цветами. Потом затопила баню и села на крыльцо. Тут в лесу раздался какой-то шорох, сердце Эрнепи ёкнуло: на поляну вышел её муж Ефим Андреевич Пшеницын. Вскрикнув, женщина побежала навстречу, но внезапно ноги её подкосились. Нарядный Ефим поймал её на лету и улыбнулся:
- Ждала меня?
- Я ждала тебя, любимый. Ну почему ты так долго не приходил?
Добавить комментарий