Мой трудовой путь, как советская лексика с присущим ей изяществом определяла унылую, серую ленту длиной почти в целую жизнь, начался на берегах Невы. Я бы не стал употреблять эти заштампованные слова поэта про берега, если бы серое здание, куда я ходил на работу, действительно не стояло прямо на набережной по соседству с тюрьмой, которой народ дал загадочное название Кресты. Близость эта помогала мне, когда становилось совсем тошно, напоминая об относительности моих мучений.
Дорога от трамвайной остановки до проходной шла через неухоженный сквер, в середине которого на бетонном постаменте стоял гипсовый мальчик, выкрашенный в темно-серый цвет. Я не был знаком с деталями его биографии, но судя по маузеру на боку и близлежащему проспекту его имени, мальчонка этот в своё время, должно быть, угрохал немало хорошего народа.
Инженерно-технический караван угрюмо тянулся мимо памятника к серому зданию, но когда до восьми оставались минуты, его движение ускорялось и переходило в паническую гонку, когда счёт шёл на секунды. Паника эта не могла быть вызвана страхом перед наказанием за опоздание, поскольку дело обычно ограничивалось брюзжанием начальника и объяснительной запиской (какое милое словосочетание, не правда ли?), а являлась одним из многих уродских феноменов советской коллективной психологии, изучение которой некоторые даже сделали своей профессией.
Я сидел за столом в углу громадной комнаты, скорее, даже зала, который называли лабораторией, тупо уставившись в электрическую схему и считая часы, оставшиеся до пяти, и дни – до субботы. В комнату вошёл щуплый человек небольшого роста с большой головой, вызывающе умными глазами и очаровательной улыбкой, которая оставила его владельца в моих воспоминаниях большим симпатягой. Он, как всегда, огляделся, медленно подошёл к моему столу и, оглядевшись ещё раз, напоминая своей бдительностью разведчика из старых советских кино, тихо сообщил:
- Отложили на сороковом ходу. У Корчного* лишняя пешка.
Это тоже напоминало кино, потому что звучало как пароль или хитро закодированная информация.
Звали его Фима, он работал в соседней лаборатории. Фима называл себя самым низкооплачиваемым кандидатом наук в мире, что, невзирая на формальную неправду (я знавал доктора наук, работавшего сторожем), было замечанием метким, так как цифра 120, с которой его приняли на работу, не менялась десятилетиями. Хотя, если сделать дерзкое допущение, что нам платили за работу, то платить ему не должны были вовсе, поскольку Фима не то что работал мало или плохо, он не работал вообще, считая это делом чести и используя всю свою бесспорную интеллектуальную мощь частично на то, чтобы не быть на этом пойманным, но в основном – на творческую желчь, которой он в изобилии поливал всё, что входило в понятие советского общества. Трудно было понять, зачем он защитил диссертацию об устойчивости каких-то нелинейных механических систем, потратив на это много сил и времени. Легче было понять – почему: инерция интеллектуального разгона, обретённая в замечательной семье, физико-математической школе и очень серьёзном институте, оказалась сильнее раннего осознания полной практической бессмысленности этой затеи.
Почти каждое утро, часов в девять, Фима поднимался с места, брал под мышку распечатку со стола, и, бросив через плечо, что, мол, ушёл на машину, выходил. Машина, знамо дело, была вычислительной, а распечатка эта – сложенная много раз бумажная простыня с бессчётными колонками нулей и единиц – была предметом особой Фиминой гордости. Ей было много лет, очень много, наверное, столько, сколько прошло со дня первого расчёта, который Фима сделал для своей диссертации. Она изрядно запачкалась, протёрлась на сгибах, и, думаю, расползлась бы на части, если бы кто-нибудь дерзнул её развернуть. Но необходимости в этом не было – она играла роль прикрытия, вгоняя в ужас Фиминых сослуживцев и являясь для них символом чего-то инопланетно-недосягаемого.
Распечатку эту, конечно же, можно было сменить на более свежую, но это бы изрядно ослабило абсурдность ситуации, которой Фима очень дорожил. Он был единственным среди своих сотрудников, кто хоть раз в жизни видел вычислительную машину и, более того, даже мог что-то на ней делать. Болезненное ощущение сравнительной ущербности и боязнь выглядеть идиотом, задав простой разоблачающий вопрос о целях и результатах расчётов на машине, заставляли Фиминого начальника и сослуживцев злобно молчать. Почти по Андерсену, с той лишь разницей, что наш король насчёт отсутствия своего платья никаких иллюзий не имел.
Вычислительная машина находилась в соседней конторе, с которой был договор, так что проверка его присутствия там была изрядно затруднена. За время отсутствия на работе Фима обычно успевал приехать домой, переодеться, сделать пробежку, принять душ, поесть, послушать новости по ВВС и даже вздремнуть. Часа в три он возвращался на работу заметно посвежевшим, клал распечатку на стол и терпеливо дожидался конца рабочего дня.
Я, пожалуй, не встречал в жизни человека, который бы с большей радостью и подъёмом встречал каждую неудачу, катастрофу или позор своей родины в любой из известных сфер. Неподдельное удовольствие и даже восторг вызывали у Фимы засухи в нечернозёмной зоне и неурожаи в Ставрополье, слабое здоровье членов политбюро и низкое качество отечественных автомобилей, провалы на переговорах по разоружению и расколы в международном коммунистическом движении, поражения советских хоккеистов и падения фигуристов после выполнения сложных прыжков. Практически все ресурсы своего оригинального и острого ума, яркий импровизационный талант и энергию Фима тратил на сочинение прозвищ, каламбуров, пародий и эпиграмм, мишенью которых было всё, что он так страстно не любил вокруг. То есть мишень эта была настолько велика, что снайперский талант, которым Фима был безусловно и щедро одарён, растрачивался понапрасну.
Он рассказывал, что в 1956 году, когда ему было лет десять, оказавшись под впечатлением неожиданного исторического поворота, он добавил Сталина в список, в котором после утренней проверки ставили красные плюсы пионерам с чистыми руками и синие минусы – с грязными, и поставил напротив новой фамилии жирный синий минус. Несмотря на то, что эта символическая акция находилась в полном соответствии с новой официальной линией партии, Фиму выгнали из пионеров. Это была, пожалуй, первая и последняя попытка поддержать политику руководства страны, после которой Фима действовал исключительно ей вопреки.
Однажды, будучи уже кандидатом технических наук, Фима приделал Карлу Марксу, что висел на стене в коридоре, здоровенный пластилиновый нос, из-за чего тот стал похож на портного из местечка или агрессора из журнала Крокодил. Нос никто не замечал в течение года, что приносило Фиме истинное наслаждение, плохо объяснимое, учитывая, что ему было уже за тридцать. Потом нос отвалился, и преображение теоретика пролетарской революции так и осталось незамеченным никем, кроме особо приближённых, в число которых я входил.
Аналогичная история была с плакатом в том же коридоре, на котором был изображён хорошо известный человек в кепке, над головой которого сообщалось, что ИДЕИ ЛЕНИНА ПОБЕЖДАЮТ. Как-то Фима подвёл меня к плакату и с заговорщической улыбкой кивнул. Аккуратно вырезанная из бумаги буква У, того же цвета и размера, что остальные, красовалась над словом ИДЕИ между И и Д, придавая утверждению совсем другой и довольно спорный смысл.
Было это летом 1978 года. Где-то далеко в Азии шла шахматная битва, важность которой в стране нашего обитания была непомерно выше, чем просто выяснение, кто лучше всех в мире играет в эту настольную игру, которую советские сделали предметом национальной гордости при остром дефиците других. Хотя назвать эту гордость национальной можно было лишь с известной натяжкой, поскольку с шахматами история была сложнее, чем, скажем, с хоккеем. По хорошо понятным причинам эта схватка за клетчатой доской забавным образом поляризовала общество, и без того не отличавшееся особым единством. «Мы» болели за Корчного, «они» – конечно же, за его тщедушного противника, ставшего символом непобедимой мощи Советского Союза.
На следующий день после сообщения об отложенной партии с лишней пешкой Фима появился раньше обычного, и по его торжественному виду стало сразу понятно, что сегодня у него ещё более хорошая новость.
– Гадёныш сдал без доигрывания, – еле слышно прошептал он, проходя мимо, поскольку неподалёку стоял мой начальник. Это означало, что счёт в том безумном матче сравнялся и Фима трепетал, предвкушая наслаждение, с которым он будет созерцать муки творчества советской прессы и телевидения в случае победы Корчного.
Но чудес, как известно, не бывает – Корчной, конечно же, проиграл, что явилось для Фимы серьёзным ударом.
Фима проводил всех своих многочисленных друзей, одарив каждого на прощание ярким напутствием, обычно в стихах. Досталось и мне его едкая и добрая песенка, только я её совсем не помню – не до того было. Многие недоумевали, почему он так и не уехал, но мне кажется, что я это хорошо понимал. А уж оказавшись здесь, я ясно осознал, что сделай он это, поддавшись отъездной лихорадке тех лет, эта было бы трагической ошибкой.
Фиме уже немало лет, и я надеюсь, что он в добром здравии. Я не знаю, как сложилась его жизнь после бесславного исчезновения советского зазеркалья. Слышал, что он защитил ещё одну диссертацию, докторскую. Но я не сомневаюсь, что его жизненную тональность и зону комфорта по-прежнему формирует окружающий Фиму абсурд, на который, похоже, обречена страна его проживания и который каким-то невероятным для меня образом наполняет его жизнь содержанием.
Таким я вспоминаю моего старшего товарища, доброго злопыхателя Фиму и всегда при этом улыбаюсь.
Когда я думаю обо всём этом сейчас, то начинаю сомневаться в качестве своей памяти, которой порой свойственны гротески и украшательства (надеюсь, грех не только мой).
Но ведь так на самом деле и было: два человека играли в шахматы в одной части света, а в другой – люди опасались во всеуслышание обсуждать результат этой игры. Попробуйте объяснить это нормальному человеку…
Ну, а нам, кто прожил там полжизни, очень хорошо понятно, почему не стоит в присутствии начальства громогласно объявлять, что у Корчного лишняя пешка…
* Виктор Корчной – выдающийся советский шахматист, гроссмейстер, ставший «невозвращенцем», попросив политического убежища в Нидерландах в 1976 году.
Добавить комментарий