Борис сидел в кафетерии «Европейской» и ждал Лору. За полуопущенными шторами остался холодный и ветреный ноябрьский день, а здесь горели настольные лампы и казалось, что наступил вечер. Борис заказал себе кофе и разжег трубку, к которой снова пристрастился в последнее время. Лора протестовала против «Европейской», настаивая на каком-то маленьком кафе на Рубинштейна; сказала, что он неисправимый пижон. Причем тут пижон — более чем естественно предложить женщине встречу в кафетерии гостиницы, в которой остановился. А вообще, просто диву даешься, сколько ресторанов пооткрывалось в Питере за эти годы! Он вспомнил, как незадолго до отъезда они с Надей приезжали в Ленинград повидаться с ее матерью и сестрой и пытались посидеть где-нибудь вечерком неподалеку от дома. Они объехали весь Васильевский остров — и их никуда не пустили: те немногие злачные места, которые там имелись, либо были переполнены, либо наглухо закрыты на какие-то сомнительные мероприятия. Он тогда психанул и наорал на швейцара; а Надька, боявшаяся перед отъездом даже собственной тени, цеплялась за его рукав и умоляла плюнуть и не возникать...
Борис усмехнулся воспоминанию и дернул щекой — все-таки, как глупо он устроен: раз полюбив, не в силах разлюбить до конца. Как последний идиот, продолжает любить всех, кого полюбил однажды — будь это Надькина старшая сестра Вика или та же Лора, которую он ждал сейчас в гостинице «Европейская». Даже тех, кто открестился от него после разрыва с Надей, как это сделала Вика... И получается, что вот уже пять лет он одновременно любит сразу двух женщин, двух своих жен — настоящую и бывшую. Кто может такое выдержать? Во всяком случае, не он.
В кафе вошла Лора — и Борис поднялся ей навстречу, помогая снять жакет и усаживая в кресло напротив. Она почти не изменилась: та же легкая миниатюрная стройность, те же русые, гладко зачесанные назад волосы, и даже манера одеваться, с небольшой поправкой на моду, пожалуй, осталась прежней. Лора старше его лет на пять — это Викина старинная подружка, значит, ей сейчас что-то около шестидесяти... ни за что не скажешь! Все же современным женщинам здорово повезло: бальзаковский возраст, как правило, настигает их только на подходе к этому рубежу.
Она сидела напротив и внимательно разглядывала его; потом, как всегда откровенно сообщила ему о результатах осмотра:
— Постарел, батюшка мой, постарел... И заматерел — но, при твоем росте, последнее вполне допустимо. Кстати, тебе идет эта трубка — очень в стиле... ну, здравствуй, Борис.
В этот свой приезд в Россию он провел неделю в Москве, а в Петербург заскочил буквально на пару деньков — и сразу позвонил Лоре. О ее телефоне он справился перед отъездом у Вики, которая все эти годы поддерживала отношения с бывшей приятельницей. Почему-то ему казалось чрезвычайно важным именно сейчас встретиться с Лорой и поговорить обо всем... то есть, о себе. С ней, он знал это, можно говорить обо всем, как есть — она все поймет правильно. Лора, несмотря на хрупкую деликатную внешность обладала мужским рациональным умом и той зачастую безжалостной откровенностью, которая в свое время стала основной причиной его охлаждения, но сейчас казалась необходимой.
Они просидели в этом кафе часа два, и все это время он говорил, изредка раскуривая погасшую трубку и прихлебывая остывший кофе, а Лора молчала и слушала. Потом вышли на улицу, где быстро угасал осенний день, дошли до Невского и повернули направо, в сторону Адмиралтейства. Невский проспект был совсем другим — с новыми магазинами, с английскими вывесками и рекламой незнакомых артистов, с витринами новых ресторанов и всевозможных забегаловок чуть ни на каждом шагу; и в то же время непостижимым образом он оставался прежним — таким, как был. Прежде всего, оживленным и многолюдным. Навстречу им попалась девица как раз в его вкусе — высокая, длинноногая и, сразу видно, отлично знающая себе цену — и Борис стремительно, рывком развернулся, провожая ее взглядом.
— Вот-вот, — негромко прокомментировала Лора. — Так сказать, наглядная иллюстрация к вышеизложенному.
Борис смущенно захохотал.
— Все претензии к господину Хрену, — сказал он, не решаясь выразиться точнее.
Но Лора не любила эвфемизмов и всегда называла вещи их подлинными именами.
— Нет уж, разрешите предъявить претензии лично вам, милорд: мне кажется, настало время быть хозяином своего... — и она без тени смущения выговорила это слово. — Этот Господин и без того завел вас слишком далеко.
Когда день сменился по-осеннему ранними сумерками, Борис, предварительно заплатив шоферу, посадил Лору в такси, и они простились: он сказал ей все, что собирался сказать, и теперь ему хотелось побыть одному.
— Знаешь что? — посоветовала она на прощанье. — Если хочешь спастись — возвращайся к своей Надежде.
— После всего, что я натворил?
— Не драматизируй: пока еще ты не натворил ничего из ряда вон... Пока — нет.
На следующий день Борис пригласил в ресторан «Европейской» человека, от которого, как ему сказали, зависело включение двух его картин на открывавшуюся через три месяца выставку в Манеже. По его виду никак не было похоже, чтобы от него вообще хоть что-нибудь зависело: достаточно взглянуть на его зубы. Правда, Бориса предупредили, что этот человек один из самых стойких и несговорчивых, так что некачественные зубы, скорее всего, как раз являлись прямым результатом и свидетельствовали в его пользу.
Борис не поскупился с заказом, и этот человек ужинал не без аппетита, но при этом все время подчеркивал, что он-де не гурман, и, в сущности, ему абсолютно безразлично, где и что есть. А насчет картин мямлил что-то невразумительное — так что к концу ужина у Бориса сложилось впечатление, что, если не считать встречу с Лорой, в Петербург он заскочил, можно считать, зря.
В Москву он возвращался дневным скорым поездом и, против обыкновения, почти не читал: смотрел в окно. Хотя и взял с собой книгу, от которой в другое время получил бы отменный кайф — «Двенадцать стульев» гениальных Ильфа и Петрова. Собственно, «Золотой теленок», бесспорно, тоже шедевр, но Борис предпочитал их первую книгу и знал ее почти наизусть. Между прочим, когда он окончательно убедился, что живая Инна не вполне вписывается в выдуманный им безупречный образ, какое-то время его всерьез утешало одно обстоятельство: вопреки своей, по выражению Алки, неприличной молодости, Инна читала, и даже не без удовольствия, Ильфа и Петрова... А они с Надькой, еще в их бытность в Москве, частенько по вечерам просто упивались «Стульями», и им никогда не надоедало.
— «В Москве, в центре города, на площадке девятого этажа стоял взрослый усатый человек с высшим образованием, абсолютно голый и покрытый шевелящейся еще мыльной пеной. Идти ему было некуда. Он скорее согласился бы сесть в тюрьму, чем показаться в таком виде», — заломив левую бровь, этот флюгер изумления и наивысшего восторга, и почти не заглядывая в текст, читал Борис.
— «Оставалось одно — пропадать», — мрачным голосом откликалась Надя, и оба заходились счастливым смехом...
Сегодня «Стулья» открывать не тянуло. Он смотрел в окно на пытающуюся поспеть за поездом, но все-таки отстающую голую и как будто озябшую березовую рощу, и думал, что сказать про нее, летнюю — «страна березового ситца» — это тоже гениально... Вообще, с годами выяснялось, что несмотря на то, что он считал себя «гражданином мира», часть этого мира по имени Россия, похоже, находила в его душе наиболее интимный отклик. Одновременно он думал о деле, приведшим его в Москву, и вспоминал свой недавний разговор с Лорой.
Дело заключалось в том, что он надумал купить в Москве квартиру — чтобы было, где останавливаться во время своих нередких туда набегов; а в промежутках весьма прибыльно сдавать ее. Тут все как раз вытанцовывалось; его агент приглядел именно то, что требовалось: квартира находилась почти, но не в самом центре, что сразу сказывалось на продажной стоимости и почти не отражалось на цене при сдачи этой квартиры в рент. Правильно, что в свое время он не посчитался с тем, что Инна возражала против этой его идеи, опасаясь, как бы, приезжая в Москву без нее, он не стал водить туда женщин.
Кстати, пожалуй, самым неожиданным открытием в молодой жене для Бориса оказалась как раз ее необузданная ревность. И это при их-то разнице в возрасте — двадцать два года в ее пользу! В компании она устраивала ему «сцены у фонтана», если он уделял, с ее точки зрения, слишком много внимания какой-нибудь одной женщине; дошло до того, что однажды она принародно отлупила его своей элегантной сумочкой... Законченная истеричка — ну кто бы мог подумать! Ревновала его к каждой юбке, уж не говоря о Надьке... та для нее, как фальшивая нота для меломана. Алка считает, что отчасти виноват он сам: не следовало говорить Инне о своей тоске по бывшей жене... возможно. Однако мало ли чего не следовало делать! Тут он мог бы подискутировать с Алкой; но это была скользкая тема, и он не хотел ее касаться: у женщин удивительно короткая память на некоторые вещи... Что значит «не следовало», если он просто пропадал от тоски; и это при том, что тогда все еще был влюблен в Инну! Черт его знает, как это в нем уживалось... так уж по-идиотски он устроен. Страдал и не мог, а, главное, не считал нужным делать из этого тайны: он хотел быть честным с ними обеими. (Знаменательно, что обе не хотят этого понимать и считают его болтуном и неврастеником...)
Похоже, что и Лора того же мнения. Выслушав его жалобы по этому поводу, сухо возразила:
— Лично я всегда придерживалась того мнения, что жене и «другой женщине» следует находиться в разных измерениях.
— А если «другая женщина» тоже жена? — спросил Борис.
— В этом случае, конечно, сложнее; но, насколько я могу судить, ты и раньше не скрывал от Надежды своих привязанностей.
«Насколько я могу судить» — это означает — насколько точную информацию она имеет от Вики... Вот уж кто действительно не умеет держать язык за зубами! Лора никогда не жила в эмиграции, а то она, с ее-то умом, давно бы поняла, что этот полезный принцип — чтобы упаси Бог, не знала жена — в эмиграции не работает. При всех обстоятельствах, слишком узкий круг общения: все у всех на виду, как в какой-нибудь Жмеринке. Да в их компании все запутаны такими замысловатыми связями, что его «привязанностями» там никого не удивишь! Удивил он их только своим разрывом с Надькой... удивил и разочаровал. Теперь-то, через пять лет, он снова умный. А тогда тот самый Господин, которого Лора предпочла назвать его подлинным именем, делал с ним, что хотел... а такой орган, как голова, был бесконечно вторичен. И Господин лютовал, и бабы липли как мухи. Кстати, Борис намекнул Лоре на этот очевидный факт, на что та отреагировала фразой, которую он не сразу и понял.
— И здесь отбоя нет, и с фронту пишут... — тоненько засмеявшись, сказала она.
— Что-что? — переспросил он.
— У матери была домработница Женя; между прочим, рябая и толстая — но разбитная, не приведи Господь! Ее любимая поговорка...
— Ну а я не рябой и не толстый, — нашелся Борис.
Только сейчас, в поезде, он сообразил, что так и не поинтересовался, а как сама Лора проживала эти годы. Кажется, что-то такое он все-таки спросил, но едва она открыла рот, почти сразу перебил ее, чтобы высказать какую-то внезапно возникшую важную мысль по поводу себя и Нади... Теперь, задним числом, на минуту ему стало стыдно, но уже в следующую он снова думал о себе.
К сожалению, Лора не все поняла правильно. Например, она тоже считает, что его история с Инной ничто иное, как пресловутый кризис середины жизни. Чепуха! Правда, он и сам затрудняется дать этому точное определение. Скорее всего, это произошло потому, что у него внутри образовалась сосущая пустота, вакуум, который было необходимо чем-то заполнить, чтобы жить дальше.
Когда, пять лет назад, Борис сообщил Наде, что ему все надоело, и он намерен три месяца провести в Европе один — она растерялась. Откуда ей было знать об этой чертовой пустоте внутри, с которой он просыпался и засыпал... И от растерянности сказала глупость:
— Если ты считаешь, что все цели уже достигнуты и победные марши отзвучали — стриги купоны и наслаждайся жизнью, дорогой.
Сказала вроде бы в шутку, но, по существу, вполне серьезно: именно так и поступало подавляющее большинство — чтобы не сказать, все. Ну а он — не «все»; и ей это известно не хуже, чем ему самому. Для него — признать, что победные марши отзвучали — означало признать, что в 50 лет жизнь кончена.
У него было такое ощущение, что все эти годы он бежал на самом пределе сил, иногда на втором дыхании, и вдруг с разбегу остановился — и увидел, что дальше бежать некуда. Финиш. А впереди — спокойная размеренная жизнь с привычно изматывающей работой одного из ведущих хирургов солидного американского госпиталя, с поездками всей семьей в Европу, на острова и на лыжные курорты. И поднадоевшие и тоже размеренные кратковременные романы. Тысячу раз был прав Сергей Довлатов, когда определил причину своей непроходящей депрессии отсутствием постоянного источника радости — в этом все дело. Так и его источник: сначала оскудел, а потом и вовсе иссяк — и появилась эта изнурительная пустота внутри. И Борис понял, что нужно спасаться, пока не поздно... Он еще не знал — как; для того, чтобы узнать, представлялось необходимым побыть одному. Маршрут он выбрал почти не задумываясь, это было не суть важно: Амстердам, Лондон, Москва и Рим. Кстати, в Москве и Риме он сможет заодно встретиться с устроителями выставок картин в частных галереях.
Билеты на самолет и гостиницы, как всегда, взяла на себя Надя. В Амстердаме он сильно простыл и почувствовал себя так хреново, что чуть не вернулся, но не вернулся, а, как и планировал, полетел в Лондон, а оттуда — в Москву. И там его великим исканиям пришел конец...
Надо сказать, в последнее время Борис всерьез занялся живописью. Собственно, он занимался ею уже давно, еще с России, но от случая к случаю; не скрывая от себя и окружающих, что для него это не более чем каприз, изящная безделушка, вроде Надькиных флаконов на туалетном столике. Писал он легко и быстро, чуть ни в один прием, никогда и ничего не дорисовывая. Надьке нравилась эта его манера; и одно время он даже посещал уроки живописи — просто для того, чтобы набить руку: он не терпел непрофессионалов.
Решив заняться живописью всерьез, Борис завел в интернете свой сайт и стал рассылать картины во всевозможные галереи и библиотеки на предполагающиеся там выставки. Неожиданно начали поступать довольно многочисленные предложения — и они с Надькой или с сыном Володькой отвозили картины по назначению. Картины висели там в числе прочих иногда по нескольку месяцев, потом, приправив любезными комплиментами, их возвращали назад. На то, что его картины не продавались, Борису было ровным счетом наплевать, тем более что пустоту внутри это занятие все равно не заполняло; но, раз начав что-либо, Борис уже не мог отступиться, не доведя начатого до возможного совершенства. Постепенно, продолжая исправно посещать уроки живописи, он расширил «сферу влияния» и стал закидывать удочки за границу. Завязались отношения с мелкими частными галереями в Брюсселе, Риме, Москве и даже в Сибири. Отчасти это и определило его маршрут...
В Москве он встретился с некими господами Рогацким и Кауфманом, совладельцами маленькой частной галереи, в которой предполагалась ежегодная летняя выставка картин молодых художников. Борис сначала немного посомневался, пристало ли ему участвовать в вышеназванном качестве, но в итоге пришел к выводу, что пристало — притом в любом качестве, хоть бы и вовсе малолетних художников. Все-таки это была Москва, город, в котором он родился и вырос, который интриговал его все сильнее и куда, под любыми предлогами, он все чаще ездил. Как водится, он пригласил совладельцев в хороший ресторан, и там за обильной трапезой они дружески обсудили необходимые детали. Там же, видимо, находясь под впечатлением щедрого угощения, один из совладельцев, господин Кауфман, неожиданно пригласил Бориса на домашний обед. Отказаться было неловко, и, мысленно чертыхнувшись, он любезно согласился...
«Домашний обед» оказался именно таким, как Борис и опасался: более чем скромная двухкомнатная квартира на самой окраине, малосъедобная рыбная псевдосолянка без каперсов и толстая, очень румяная от волнения или гипертонии жена, судя по всему, ровесница Бориса. Он уже собирался уходить, выискивая подходящий предлог, чтобы откланяться, когда в прихожей громко хлопнула дверь, молодой женский голос крикнул на всю квартиру: «Как пахнет, блин!» — и в комнату, скидывая на ходу яркую куртку, влетела маленькая темноволосая девушка.
— Моя дочь, — представил ее господин Кауфман. — Инна, а это наш гость из Нью-Йорка...
— Ну, как же, как же, — весело перебила она. — Ты говорил: молодой талантливый художник из Америки! — и уставилась на смущенного Бориса черными, без зрачков, глазами.
— Не столько молодой, сколько талантливый, — злясь на себя за это смущение, отшутился он.
Инна неопределенно хмыкнула и уселась рядом с ним на подставленный отцом стул. Следующие пять минут она казалась всецело поглощенной псевдосолянкой, которую, несомненно, принимала за подлинную; одним махом опустошив тарелку, потребовала еще и только прикончив вторую порцию, вспомнила о госте и развернулась в его сторону. Совсем близко, рядом, Борис увидел ее странные, без зрачков, глаза, глядящие на него в упор, и подумал: «Интересно, сколько ей может быть лет?» Принимая во внимание возраст родителей, что-то 25-26, но выглядела она значительно моложе.
Продолжение следует
Читайте повесть полностью в бумажном варианте журнала. Информация о подписке в разделе “ПОДПИСКА”
Добавить комментарий