Младший из пяти братовьёв Синегубовых, хулиганов-бандюг, весь город Г. (не Глупов, но очень похоже) свирепо мордующих, был белой вороной, или, что, пожалуй, точней, паршивой овцой. Конечно, хоть горшком назови, но овца или ворона очень погано для репутации, и то и другое ужасно семейный имидж поганит.
И то сказать. Если есть вороны, должна быть и белая, если есть овцы, должна быть паршивая. Только кто это скажет?
Так ли, сяк ли, от стаи или от стада отбившись, с раннего детства поскрёбыш не пил, не курил, не дрался, не матерился. Напротив, был задумчив и ласков, любил на старших карабкаться, ногами-руками быстро-быстро перебирая, и теребил их за щёки-уши-носы. Когда братовья были пьяными, теребить позволяли и даже сентиментально тетёшкали малыша, приговаривая: «Глупота, глупота», но трезвыми всегда торопились и стряхивали мальца, мол, не до тебя, брат, отвали, а бывало, пребольно щипали, садюги.
Родители братовьёв были уже вполне отжившими своё стариками, в дела сыновей не вмешивались и ничего не знали о них. Как младшенький появился, совсем не понятно, но факт налицо, и с ним нельзя не считаться. Ввиду преклонного возраста родителей, особенно матери, по городу разнеслись всяко-разные слухи: толковали о непорочном зачатии, о внематочной беременности и ещё много о чём.
Разница между младшим и погодками-братовьями была такою большой, что все они могли быть ему и отцами. Конечно, только по возрасту, потому как никто из них ни жениться, ни становиться отцом не желал. Если случался прокол, на этот случай был врач, который задаром обслуживал, взамен получая синегубовское благословение. Братовья вообще никому ничего ни за что никогда не платили, полагая, что их кулаки, не говоря уже о ножах, стоят того, чтобы их уважали. Милиция-полиция с ними не то, чтобы дружила, однако не ссорилась: не видела в упор, о подвигах вовсе не слышала, будто жила с Синегубовыми в разных городах или даже мирах как-то очень уж параллельно.
Наглыми братовья были с самого раннего детства, но родителей почитали, грубили не часто, с отцом почти никогда не дрались, а матери даже подарки дарили. Братовья были фартовые: никто из них больше пятнадцати суток никогда не сидел. И это в стране, где не сидящие — редкость. Долго школу не посещали. Читать-писать научился — и баста. Так было в семье заведено. Только младший ходил по общему мнению слишком уж долго, и его, в отличие от братьев, Синежоповым не дразнили. Но семья была либеральной: желает — пусть ходит: охота пуще неволи.
Жили Синегубовы тесно. Папаша, служивший на железной дороге вроде как сторожем, когда третий и четвёртый, близнецы, ошарашив, родились, получил двухкомнатный рай распашонкой в панельной хрущёвке. Это был час справедливости социальной и лично его минута славы и торжества. Ему все завидовали: родственники, знакомые, сослуживцы и даже встречные-поперечные, о его удаче дознавшись.
С тех пор много воды утекло, много рож синегубовскими кулаками было побито, ими братовья орудовали безбожно, но насмерть старались не забивать. До поры, до времени это им удавалось.
Так вот, вода себе текла и текла, а семейство по-прежнему в хрущёвке, советской властью подаренной, обитало: в одной комнате, той, что поменьше, родители, в другой, той, что побольше, все братовья. Здесь они в тесноте и в угарно пьяной обиде безвыездно обретались, улов по тайным местам один от другого заныкивая. Братовья в родном городе были в почёте, жизненные блага на раз обретали. А вот о жилье как-то не думали: в голову не приходило, что жить можно иначе, врозь, не на головах друг у друга.
Поскрёбыш лет до пяти жил в родительской, а потом был к братьям отправлен, у которых стоял стойкий табачно-водочный смрад и где на его глазах они с подругами во взрослые игры играли, часто с одною и той же, терпеливо и честно по старшинству очереди своей дожидаясь: первенцу — первак, за ним остальные, близнецы — то один, то другой, кто из них раньше родился, точно не знали, мать путалась в показаниях, и они плюнули, убедившись, что доподлинно дознаться никак не возможно.
Когда дали в первый раз затянуться, малый закашлялся, в голове у него помутилось. Когда заставили водку глотнуть, всю комнату обрыгал. Когда в первый раз голую пьяную толстожопо цыцястую бабу под братом увидел, его стошнило, и с тех пор, как только у братовьёв свадебное представление начиналось, бежал во двор или в комнату родителей забивался.
Наверное, поэтому, в соответственный возраст войдя и став своим ломко звонким мужающим голосом братовьёв раздражать, ни на баб, ни на мелких подруг не глядел, на заигрывания не отвечал: когда приближались — тошнило. А приблизиться немало стремилось.
Братовья неброско в широкое и просторное одевались, в отличие от них поскрёбыш любил узкое и цветастое. Юный выродок Синегубов был парень для большинства братских марух незавидный. Узкий и в одежде, и в талии, в отличие от братьев жопастых, лицо чистое белое, в отличие от кирпичной краснорожести братовьёв, длинноног-длиннорук, в отличие от старших, у которых конечности были на лопаты похожи, черты лица тонкие, ну, и т.д. и т.п., прозрачно намекая на вывод: если мать у них, никуда не денешься, общая, то в отношении папаши — сомнения очень большие.
Немало усилий на протяжении многих лет братовья к своему образу жизни и добывания на него средств белую ворону (паршивую овцу) настойчиво приобщали, не останавливаясь, чтобы сперва по попе, а с годами и по рылу его поучить. Хлестали по щекам аккуратно, чтобы нос не сломать и зубы не вышибить. Ногами вовсе не били. Чем больше учили — тем огрызался чаще и громче, а затем из дому стал исчезать не знамо куда на день, на два, потом и неделями не появлялся. Сперва братовья бросались разыскивать, но надоело, и некогда: весь город под их рукой, почитай, бросили, ну, его, балбес балбесом, счастья своего не понимает, не пьёт, не курит, с бабами валандаться не желает. Сперва родители требовали от старших отчёт: где малой пропадает, затем перестали — мать умерла, через полгода отец. Младший, прознав, на похоронах появился, сидел на поминках, не пил, не ел, исподлобья смотрел, словно чужой, с улицы, не понятно как и зачем на пьянку прибившийся.
И похороны, и поминки были богатыми: гробы-музыка, как лучшим жителям города, могилы на главной аллее, водка-закуска — как положено и даже лучше.
Преставился папаша двадцать четвёртого февраля. Так что на поминках все выступающие только и говорили, что покойный настоящим был патриотом и приверженцем ценностей самых что ни на есть традиционных, иностранных агентов и гомиков всеми фибрами широкой русской души ненавидел. Жаль не дожил товарищ задушевный наш Синегубов до победы в спецоперации ограниченной. Последнее было из другой войны, прежней. Но так в душу запало, чего уж. Всхлипнув, тостующий попытался даже запеть «Вставай, страна огромная…» о самой великой войне, о которой, чужой победой отравленный, знал из телевизора, но его ласково осадили: «Кузьмич, нельзя на поминках».
Нехотя, с трудом, через силу, скупой слезой холодец орошая, Кузьмич сел и стал вилкой маринованный грибок уловлять, про себя думая: словно души Спаситель. Так с большой буквы и думал, слушая, как известный в городе Г. монархист Пригожин Захар (по лживым слухам выкрест-еврей) здравицу в честь покойного царя-батюшки Николая Александровича, невинно убиенного, возглашает, цитируя страстотерпца: «Природа произвела Россию только одну — соперниц она не имеет».
Малой и здесь учудил. Поперед батьки в пекло полез. Про войну что-то затявкал. Но ему пасть быстро закрыли: сказано спецоперация, значит, спецоперация, не зная броду, не лезь, пацан, в воду, и всё такое правильное житейское. У братовьёв руки чесались — морду набить, но такое горе, поминки: скрепя зубами, простили.
Все они от армии откосили, про великую войну знали твёрдо одно: мы америкашкам-какашкам жопу надрали, после чего в качестве салюта в небо Гагарина запустили, но в случае чего повторяли жёстко патриотично, что могут и повторить, про батяню-комбата мирно мурлыкая, как старшие про бронепоезд.
Квартирный вопрос решили по-братски. Младшие, близнецы, в комнату родителей перебрались, старшие в прежней остались. Для мерзавца-поскрёбыша при новом распорядке место предусмотрено не было. Да и к чему? Полгода почти дома не ночевал. А где? Вопрос до поры до времени не возникал. Да и возник он случайно, и не у братовьёв.
— Где ваш меньшой? — Это маруха, единственная из штата на малого глаз положившая, как-то спросила.
— Хрен его знает, — ответил первенец, дружным гулом братским поддержанный.
— Что же сидите, не ищите? — Искренне удивилась, видимо, надежду переспать с чудным мальчиком не потеряв. Так она его называла, ударение делая то на первом слоге, то на втором.
Пока она делала разные ударения, братья, переглянувшись, на первенца вопросительно посмотрели. Тот, выпив рюмку (стаканами не пили: не интеллигентно) и затянувшись, оглядев братовьёв, взглянул на маруху, мозгами пощёлкал и велел жопы немедленно поднимать — брата искать. Всем было не в кайф. Особенно близнецам. Отделившись, братовья и баб подели. Эта, на меньшого запавшая, досталась им, и, покончив с водкой, они желали вместе её отодрать: формами и умением как раз была рассчитана на двоих, говаривала, пока один у парадного входа, другой может с чёрного, потом не грех поменяться.
Промедление в исполнении приказа первенец решил приравнять не к восстанию, право на которое в некоторых случаях американская конституция предоставляет, а к бунту отечественному, во-вторых, беспощадному, который то ли Жуков, то ли Кутузов подавлял по-суворовски настойчиво жёстко.
— Жопы подняли! Пошли узнавать! А ты, — обращаясь к марухе, — пока шмон наведи, чтобы блестело, сверкая, и, сверкая, блестело.
— Слушаюсь, — в тон ему маруха ответила.
Ждать пришлось ей недолго. Едва порыскала по квартире, заначки братские по тёмным углам отыскивая: на чёрный день, если случится. Глаз намётан, руки привычные, карту находок составила, в голове запечатлела, понадобится.
Один за другим воротились. Со второго окрика клиенты их раскололись, молчавшие от страха знание обнаружить ужасно для репутации семейства зазорное. Оказалось, выродок Синегубов уже как с полгода живёт у профессора универа то ли на положении домработницы, то ли — тихий голос в едва слышный шёпот сам собой обращался — любовника. Скорей всего, имеет место и то, и другое. По слухам, профессор готовил ублюдка к поступлению, тот на его лекции ходит, а вместе — в театр, в магазин, рука за руку пидоры держатся.
Первенец закряхтел. Остальные заскрипели зубами и остальным. Удар репутации нанесён был смертельный.
Маруха взвизгнула и задрожала.
Выпив водки и закурив, старшой произнёс нечто подобное слову Каин. За точность никто поручиться не мог, как и за судьбу брата меньшого.
Молчал первенец долго, в стол очи потупив. Братовья боялись звук проронить. Только маруха громко сипло дышала.
Молчание было прервано внезапно и резко:
— Подняли жопы! Пошли! — Марухе, — сиди, убирайся.
Когда дверь захлопнулась, та, в отличие от братьев соображавшая быстро, карту находок активизировав, двинула по тёмным местам, где братья один от другого добычки заныкали. Не хрущёвка — остров сокровищ, думалось ей, когда ехала в автобусе из города Г. в областной, где было легко затеряться, куда братовьям не дотянуться. За её судьбу можно не беспокоиться: купит хрущёвку, сама будет хахалей выбирать, безуспешно пытаясь хоть чуть-чуть похожего на поскрёбыша Синегубова отыскать.
О том, что после её бегства случилось, существуют, по крайней мере, две версии. Согласно одной, ворвавшись в профессорскую квартиру и всё перемолотив, братовья сразу свои жертвы связали и всё подожгли. Согласно второй, ворвавшись, увидели, как и что они жрут, профессорской бедности устыдившись, сперва обоих по-человечески накормили, но потом спьяну разволновались и порешили их, после чего обратно всё подожгли.
Так или этак, этак ли так, пожарники приехали и потушили, полиция приехала, осмотрела и опросила. Несчастный случай. Бывает. И не такое случалось. Помните историю Каина? Нет? Почитайте википедию, там всё написано, и про младшего тоже.
Город Г. о версиях дружно судил да рядил, слухи, разбухая подробностями, ширясь, распространялись стремительно. Спецоперация тем временем продолжалась, городское население интересуя не очень.
Меньшого Синегубовы честь по чести похоронили. На главной аллее, рядом с родительскими могилами, семейный участок. На поминках полгорода перебывало, принося братовьям соболезнованья с невосполнимой утратой.
Маруху искали, но не нашли. Да и не очень искали.
Друг другу о пропаже заначек братовья ничего не сказали.
Добавить комментарий