Петю Иволгина, студента первого курса Экономической академии, поимели. Фигурально, но очень анально. Это его возмутило и совершенно ему не понравилось. Нрава Петя был очень спокойного, а волосатости буйной. Характером в маму, северянку из Вологды, волосатостью в папу, заезжего грека, откуда-то из-под Сухуми, любившего повторять, пока не исчез: «На дважды два рассчитайсь».
Петя был по-вологодски красив не броско, но ангельски. На него не раз и не два покушались и в общежитии, и в академии, и вообще. Но он по-гречески, несмотря на характер, глазами сверкал — даже самые ретивые ценностей исконных ревнители отступали, хлебавши не солоно.
Поимел Петю непрерывный такой человечек, имевший в голове мысли цвета хаки в контексте безумия и привычку, крестясь, чертыхаться, декан с птичьей фамилией Скворцов Анатолий Сергеевич, доцент бухгалтерского учёта, который у них пока не читал, но говорили, если в зачётку положишь, на экзамене no problem. Понятно, между собой студенты с преподами деканат величали скворечником. Совсем старые вспоминали, как строгали-сбивали, искали место и вешали: весна, грачи прилетели!
Так близко Петя лицо Скворцова А.С., как значилось на табличке, видел впервые. Оно было круглым, можно сказать, даже ласковым, розовощёким и совсем не кусачим. Только чудилось Пете, что вырастало это лицо из другого, треугольного, острого, в бородавках с колючими наконечниками: щекой потрётся — кожу снимет, в кровь искромсает.
Там, в скворечнике, после обеда очень внезапно и произошла экзекуция, свидетелем которой был один только бюстик из неизвестного вещества неизвестно кого, ликом к владельцу повёрнутый, к посетителю курчавым затылком, облупленно серебристым.
В эту ночь после недельного перерыва он снова спал в общежитии. Время от времени, когда мама её убывала в командировки, Петя Иволгин общежитие покидал и очень весело и беззаботно, но предохраняясь, сожительствовал с обладательницей ещё одной птичьей фамилии Вероникой Зябликовой, получая паспорт, взявшей фамилию матери, а раньше она была по отцу Воробьёвой, оставившему их, когда Веронике исполнился месяц. Во время сожительства Петя, отдыхая от соседей по общежитию, наслаждался многоразовым вкусным и полезным питанием, заготовленным впрок командированной мамой, свежим постельным бельём, ванной вместо душа, выстояв очередь, и, конечно, самим сожительством, во время которого старался изо всех отпущенных сил лицом и всем иным в грязь не ударить.
Мамаша вернулась. Накануне тела их в постели копошились грустно, печально. Сожительство отложилось до лучших времён. Под храп и сопенье, и прочие нехорошие звуки соседей, Петя долго не засыпал, а когда заснул — лучше бы бодрствовал.
Во сне, липком, тревожном, всё громче звуча, яви скверные звуки ужасом заглушая, то ли ширясь, то ли ширяясь, распространялись слухи о том, что страной правит призрак, имеющий форму белкового тела, в детстве в войну не наигравшийся, униженный и оскорблённый, кургузостью и волосёнками на головёнке похожий на собеседника Ивана Карамазова, некогда явившегося из глухой пустой темноты. Слухи гуляли звонко-весело и тупо-тревожно — в зависимости от того, в чьи уши они попадали.
Потеряв себя в жуткой какофонии яви, Петя себя обнаружил медленно скользящим по букве, повешенной, внутри здания академии дневной свет омрачая, на уровне двух этажей: третьего и четвёртого. По верхней перекладине этой буквы в каждой своей линии иностранной, но почему-то соответствующей агентшей уполномоченными на то органами не объявленной, по верхней перекладине тонкой, как спичка, Петя Иволгин, чьей-то злой волей направленный, должен был, улыбаясь, передвигаться. И не в какую-то сторону, а бесконечно сизифово, туды-сюды и обратно. При передвижении на Пете не было ничего, даже носков, а снизу на него смотрела вернувшаяся из командировки Зябликова Катерина, мать Вероники, прилюдно обсуждавшая его различные органы и части тела со всей страстной ненавистью представительницы тёмного царства, как назвал это Белинский или кто-то другой, кактусы тоже любивший, а может что-то другое, во сне Петя не помнил, потому что, бодрствуя, вовсе не знал.
Маман, не случившаяся актриса, дурно, с ужимками и гримасами, нелепо неуклюжими жестами играла слишком юную для её возраста привлекательность, возбуждённую вальяжной красотой собеседника, которого на этот раз случайно рядом не оказалось. Зато её окружало трепещущее перьями, клюющее клювами воинство птичье, от ангельского отличавшееся в первую очередь своей глупой крикливостью.
Скосив вниз один глаз, Петя видел мамашу, свои сатирические эскапады сопровождавшую кормлением голубей и воробьёв, может, и ещё какого-то птичьего вздора посредством крошения чёрствого хлеба и разбрасывания вокруг своей фигуры, величественно громоздящейся внизу, прямо под буквой. Скосив другой, Петя наблюдал за перемещением в воздухе птичьих потоков, полагал он, прислушавшись к крикам, вороньих, его дальнейшую жизнь рисовавших красками цвета крыльев своих и гортанного клёкота.
Сон оказался в руку. Ужас продолжился наяву.
Подловив между парами, очень половозрело взглянув на него, секретарша Синицына Нина передала приглашение явиться в деканат сразу после занятий. На вопросы зачем, почему и какого не отвечала, говорила: не знаю. Может, правда, не знала? Ну да. Чтобы она да не знала. Всё знала, но нарываться на грубость ей не хотелось. А было за что. Это она записывала всех явившихся, из чего естественно, почти посмертно список не явившихся вытекал. Когда окончательно вытек и лёг на скворешников стол, попавшим в него небо показалось с овчинку.
Явившихся было мало. Не явившихся много. В соответствии с арифметикой декану хвоста накрутили, предупредив. Теперь он, принимая меры, в соответствии с иерархией крутил хвосты дальше, особо злобствуя на хвостах первокурсников. Про него всякое говорили, даже подозревали, но не пойман — не вор. Так что до поры до времени деканствовать он продолжал, несмотря ни на что и ни на кого невзирая.
В очереди к декану Петя до вечера просидел. То был декан занят, то отлучался куда-то, но никого из очереди секретарша больше, чем на пять минут, не отпускала, наслаждаясь свалившейся властью и пугая разнообразными карами. Жрать хотелось ужасно, но Петя боялся. Во власти секретарши, усугубляя, на Петю накапать, а во власти декана Петю из академии выгнать и даже куда следует заявить. Об этом и на полный желудок думать никак не возможно, а на пустой…
Когда дошла очередь и Петя порог кабинета нерешительно переступил, он ни о чём, кроме жратвы, думать не мог. Голод и страх, как писали некогда, его члены сковали, и декановы слова в одно ухо влетали, вылетая в другое, как знаменитые пули, свистящие у виска. На вопрос, почему не явился, Петя что-то промямлил, свои слова с трудом понимая, и декан, не дослушав, задал ещё кучу вопросов. Результат был тот же, впрочем, ответы декана не волновали. Должен вопросы задать — задавал. Должен установить злостность ответов — и устанавливал. В соответствии с установленной злостностью должен меры принять — и примет, как положено, караемого, сидящего по стойке смирно, о карах предупредив, оставив гуманно временной зазор на раскаяние, которое должно предъявить в установленный срок ему же, декану, которому на первокурсников было, вообще говоря, наплевать: отсев запланирован, а причина никого не волнует. Так что перед теми, кто крутит хвост за отсев, он будет чист, равно как в глазах тех, кто крутит хвост за неявку, оправдан.
Когда ошарашенный приговором: отчислить, Петя долго не мог со стула подняться, декан внимательно на него, ясноликого, словно ангел, голубоглазого, словно чистый отрок невинный, пухлогубого, словно… Здесь декан, любивший сравнения, не нашёлся, что-то у него где-то там, видимо, под столом шевельнулось, но он, осёкшись, на себя рассердился, мужественно предложив ясноликому, голубоглазому, чистому и пухлогубому немедленно покинуть его кабинет. Он один — власть имеющий вершитель судеб, а их полная приёмная, хотя, хотел добавить, таких, как ты, нет, но взял себя в руки, выражаясь совсем-совсем фигурально.
И почему бы ему на то сборище не явиться? Будто чем-то так занят, что времени нет ни на что. Есть время. Только он не виноват. Почему бы сразу не объявить, что за неявку — отчисление, за отчисленьем — тюрьма, а за тюрьмой — сразу расстрел? Тогда бы из могил мёртвые встали, чтобы явку достойную обеспечить. А тут — объявили, кто на такое внимание обращает? Зашла секретарша — сказала, в одно ухо влетело — вылетело в другое. Он виноват, что с такими ушами родился? Наверное, гены. Сколько матери насчёт денег не говори — в ответ щебечет, не слыша. Про отцовские уши не знал ничего: через пару месяцев после его появления тот ушёл по-английски, не попрощавшись.
У декана тоже уши такие. Он пытался заикнуться, что о важности мероприятия не знал по вине, хотел сказать, деканата, но промямлил что-то про секретаршу. Подошёл тогда на объявление глянуть. Оказалось, кроме выступления знаменитых престарелых артистов, будет утверждение списка предателей в области литературы, музыки и прочих искусств. Петя этим делом не интересовался, после школы ничего, кроме учебников, не читал, и фамилии в списке были ему не знакомы. Но знал бы, что важно, знал бы, чем неявка грозит — как штык бы явился, хлопал бы престарелым, за список вместе со всеми проголосовал. Что ему жалко?
В школе их о таких вещах классная, разводя руками, мол, какой с неё спрос, предупреждала. Преступление — наказание, и не говорите потом, что не знали, не ведали. Своих она знала, на кого могла положиться, а чьим родителям позвонить, чтобы вовремя справками запаслись. Она у них была классной пять лет, они её старались не подводить, и она их, когда могла, выручала, от разнообразных шпицрутенов отмазывала.
Так он думал, так размышлял после того, как уполз от декана, дополз до столовой и, не считаясь с расходами, набрал всего на поднос: в обычный день не посмел бы, да и не съесть. Заплатив, на сумму не глянув — не список предателей в области литературы и прочих искусств — устроился одиноко возле окна, под которым, как ни в чём не бывало, улица двусторонне плыла, в разные площади упираясь неистово и беспощадно.
Всё. Приплыли. Тупик. Выгонит. Не пожалеет. Что матери скажет, явившись в город родной, долгое время носивший видное имя, которое оказалось весьма каннибальским, что явствовало из документов, их тогда публиковать разрешили, теперь опять запретили, наверное, снова городу вернут доброе, совсем не каннибальское имя.
Вернут — не вернут: какое дело ему, Иволгину Петру? Лучше извилины напрягите, посоветуйте, что ему сказать матери Иволгиной Алле Сергеевне, после развода фамилию мужа оставившей, не к прежней Лебедевой же ей возвращаться.
Текст заканчивался и больше в словах не нуждался. Оставалось лишь окончательно с судьбой героя определиться и точку поставить. Что же с ним делать? «Новичком» отравить? На войну добровольцем отправить? Мобилизовать? В покое оставить?
Чёрт его знает.
Добавить комментарий