Секундный высвет ослепил и смахнул изображение: слева и назад, через висок, за макушку - ни черта не вижу! Открой глаза, смотри вперед, ровно - держи голову ровно! Вспышка разлетелась белыми ленивыми мухами: снявшись, они проявили засиженный, грязновато-желтый приглушенный свет, чей-то нечеткий образ поблизости, диван - я сижу на полу, прислонившись к дивану… Его ворсистые, потертые, рыхлые подушки тянутся к моему лицу, бережно охватывают его, и, заполучив, тут же костенеют: шероховатая обивка цвета коры мгновенно прирастает к коже, не позволяя поднять одеревеневшую уже голову - черт, черт, я тут останусь навсегда! Что-то привиделось, что держит: человек или диван? Вставай! Открой глаза, оторвись, давай! Рука, рука на щеке - хорошо! - моя рука, это моя рука… Давай - на выдох! Есть. Теперь ровно, держи голову ровно! Человек напротив: его фигура медленно растянулась по диагонали. Какой пи-дец! Где я?
Возвращая картинку, пьяное сознание отчаянно цеплялось за дранину того, что изначально обещало быть квартирой, комнатой, беседой, встречей, первым свиданием: мебель плавно становилась по местам, но продолжала двоиться, плавать и смещаться по формуле “пять оптических сантиметров на каждый литр выпитого вина” (раз-два-три, раз-два-три - вальсируя, книги на полках выполнили предсказуемые движения, но на диво не упали); новогодняя гирлянда, вьюном вросшая в стену, глумливо множила огни, усиливала их свет, позволяла им вдруг взлетать и садиться в совершенно непредсказуемых местах - уследить за каждым огнем в отдельности было невозможно, а глядеть на все разом и вовсе мучительно. Громко играла знакомая еще недавно музыка - знакомая до удара.
Что произошло? Куда ушла и вернулась картинка? Что я видела до того? Что я?.. С чччего вдруг? чччч, что ты?.. Чччччшш, тише… Держи ччччереп чччетко! Ччччерт!
Очередная вспышка выбила дыхание и погасила свет; за ослепившим меня всполохом - по той самой траектории: слева и назад, через висок, за макушку, - в лицо врезался и прошелся вдоль ледяной плуг, рытвина онемела, но тут же вспыхнула жаром. То, что это был удар наотмашь, я поняла, отвесив точно такой же сдачи.
Мы деремся? Зачем? Кто он? Что я здесь делаю? Ага, дышу - хорошо. Где я? Черт, сейчас будет новый удар! Теперь справа. Защититься не успею - слишком пьяная: принимай! Смотри прямо, держи координацию, чтобы при падении не удариться головой о стол-сундук. Держи голову! Смотри прямо! В глаза - они смотрят в тебя - держись за эту силу: глаза не дадут упасть. Ты знаешь этот взгляд - цепкий, пронзительный: ему можно доверять, поэтому ты не защищаешься, а просто бьешь в ответ. Взгляд, как ось, которая еще секунду назад наматывала на себя плывущую комнату, двоящиеся огни и отголоски музыки… Но вот вращение спасительно замедлилось, остановилось, замерло – ничего, кроме этих карих зрачков. Комната исчезла, и вместо проявилось гигантское космически холодное пространство - кинематографичное (вот откуда ложная осязаемость холода - напротив: пространство уютное в своем невмешательстве), безграничное, то ли беззвучное, то ли полное густого гула, - гигантская бетономешалка, в которой все вдруг пришло в ровное ворочание, стирание, меление, распределение и смешение - предельно плавное, бесконечно верное движение, частью которого нестерпимо хочется стать, и ты знаешь, что станешь им… Лучше держись за этот взгляд, потому что бетономешалке пофигу, а этим глазам отчего-то нет. Держись за этот взгляд, чтобы круговерть не поглотила тебя. Держись!
На! Держи! Прилетела еще одна пощечина - такая же крепкая, какую я получала в детстве от отца: вкус крови и необходимость помнить, что в два года уже можно научиться произносить правильно слово “всё”: “Не “всо”, а “всё” - что ж ты как девка гулящая?!” Нет, ты не можешь быть моим отцом: мы только что целовались, я помню. За что ты ударил меня? Я ведь доверяю тебе, кто бы ты ни был! Держи, на! Пропала половина лица и тут же вспыхнула. Ты ох-ел? Ты совсем ох-ел?! (Тебе могу такое швырнуть, отцу - никогда. Ты - не отец.)
Пощечина в ответ. Принимая оплеухи, но теряя остатки выдержки, голова каменела, тупела окончательно, зато, выдавая пощечины в ответ, жила и горела ладонь. Горела так же сильно, как от того шлепка, который я, первый и последний раз, со всей силы отвесила своему девятимесячному сыну - пошла дальше отца: ударить еще меньшего, пусть и по голому заду, не по лицу, но за дело, ведь кто-то упорно не желал приучаться к горшку; от нежной его кожи рука воспламенилась, как спичка, и я смотрела, смотрела на нее - не на ребенка, ошалелого от боли и предательства, - на руку, полыхавшую чистилищным огнем, раскаленную, шипящую… Что я делаю, господи, что я только что сделала? Рука крючилась, плавилась и стекала, пока я ревела над ней навзрыд своими детскими непрожитыми слезами. Ребенок тоже плакал. Должно быть. Или я плакала за двоих - какая злая ирония, ведь обещала себе в детстве никогда не поступать так же, надеялась, что родовое “традиционное” проклятие пало после того дичайшего случая расправы уже над собственным сыном, надеялась, что не переняла насилия, наследуемого поколениями, верила, что отползла тогда в сторону, залечила руку, себя и ребенка... Зачем сейчас бью в ответ, луплю до испытанной однажды жгучей боли в руке? Иди-ка ты на-уй! Драться так драться: ногой в ребра, чтобы перелетел через стол-сундук и ушибся плечом о кухонную столешницу…
Надо встать. Я уже стою - хорошо. Уйти, взять и уйти прямо сейчас. Куда исчезли эти глаза? За что держаться? Господи, надо было так напиться - как шатает! Где мои штаны? Какая убогая и многоугольная комната! Этот человек знает, где мое пальто… Ччерт, верни мне мои штаны и ботинки!
В протянутой мне руке вместо одежды лежала ладонь, переставшая, слава богу, пламенеть: не обугленная, обыкновенная моя ладонь со знакомыми крупными кольцами - как же больно, должно быть, я выдала тебе по лицу. Кто ты? Хотя я знаю: мы целовались еще недавно. Обними меня, пожалуйста.
Волна рыданий сразила на пол и опустошила вдруг: ярость, стыд, боль, отчаяние - все ушло, оставив непомнящее себя тело. Лицо на сиденье дивана, голые ноги, тающие огни гирлянды на стене.
***
“Давай выпьем - держи… Хорошая моя, это вино - выпей”.
Действительно, вино, а губы целы, не разбиты.... Я, конечно же знаю тебя - знаю давно, тысячелетия, но с недавнего времени как коллегу по работе: да, точно, логистическая компания, отдел маркетинга. Ты заговорил со мной стихами - с них началось наше общение.
“Зачем ты меня ударил?”
“Так было нужно. Навряд ли вспомню причину, потому что в таких состояниях, как проводник для тебя, я поступаю интуитивно, не задавая себе вопросов. Не знаю - мы точно не ссорились, - но ты сама все объяснила на утро: ты осталась, помнишь? Я не ожидал, что ты останешься - хотел того, но был уверен, что, как и раньше, ты резко соберешься, швырнешь в меня чем-то и, ломая ноги, уйдешь в ночь”.
Дикость невероятная, но в одну из наших первых встреч, еще не свиданий, я действительно швырнула ему в голову бокал вина, резко поднялась и ушла, а после, уже в метро, оступившись, дорвала связки вывернутой стопы - накануне два дня подряд выворачивала ее и всегда после разговоров с ним, всегда пьяная. Неслучайность совпадений могла бы насторожить, но в предчувствии увлекательного стихийного бедствия хочется быть исключительным зрителем и даже виновником - прозорливость проигрывает саморазрушению: слабость берет силу, и идея чрезмерного пристрастия к вину выходит в лидеры гонки за право стать виной всему происходящему.
“Бокал я бросила с вином или без?”
“Кинула наполовину полный, а прилетел пессимистичный, но клянусь, этот бросок был самым крутым, что я видел за сотни лет!”
“Перестань, я не делаю такого никогда! Нечем гордиться… Подрались опять же как-то вдруг: без причин, молча, глядя друг другу в глаза - целовались, и вдруг ты ударил меня наотмашь”.
“Но ты все правильно объяснила, помнишь? Ты осталась”.
Наутро, лежа рядом с ним, припоминая события прошедшей ночи, я ужасалась: рукоприкладство на первом свидании - и снова, здравствуй, домашнее насилие… Говорила ли я ему, что несколько лет назад чудом выжила: бежала с детьми от мужа, спасаясь от изысканной тирании кришнаитского прекраснодушия? Упоминала ли о том, насколько сурово воспитывали меня родители? Рассказывала ли о школе и своем детстве? Мы едва знакомы, и начинать отношения с драки, конечно, экстравагантно, но совсем не разумно. Пощечина вслед за поцелуем… Была бы темнота такой густой, если бы не мирно горящая лампа у окна - пугающая глубина черноты, проявленная ярким светом. Что было предательством: пощечина или поцелуй, который предшествовал ей? Больнее ли удар, когда не ждешь его, а, напротив, предчувствуешь еще большую возможность довериться? Как бы там ни было, я объяснила себе пьяный беспричинный обмен оплеухами, как необходимое, глубинное, мгновенное распознавание друг друга: погружение, вход в воспоминания о прежних встречах - секс был потом, но не настолько ошеломительный, как тот жестокий, безрассудный, неистовый диалог в драке. “Не делал такого раньше” (ответить “я тоже” проще, чем помедлить, ясно взглянуть и спросить, а так ли это? что вообще происходит?) - остаться решила еще из любопытства: что произойдет, измени я правила пряток и догонялок, перестань я сбегать и врать себе. Любопытство и только: прежняя игра продолжилась, но по новым, установленным не мной правилам, и тебе еще предстояло сказать мне об этом…
“Знаешь, я ведь сначала решила, что ты - мой первый парень, с которым когда-то давно я прожила три года. Он умер пару лет назад. Господи, как мы пили с ним! Все подчистую пропивали, и есть было нечего, совсем нечего, кроме редких закаток, привозимых им от родни из деревни, или того скудного харча, что закуской к выпивке приносили друзья; рыдательные бутерброды “на черном хлебе - белый”, и наоборот, “на белом - черный”, жареный лук с морковкой, и очень редко к ним, ммм… невообразимая роскошь - яйца. Однажды, в каком-то очень длительном запое, я вошла с утра в кухню (наше убогое, нищенское жилище: матрац в нем, стол, за которым мы по очереди писали статьи для газет, да мебель, что обычно бывает в кухнях), так вот на подоконнике я увидела консервную банку, а в ней среди остатков дешевого рыбного паштета, хлебных крошек, горы сигаретных окурков копошились опарыши - в тот момент я сама была одним из них: примитивным, отвратительным, убогим существом, чье видение мира, своих возможностей и дальнейшего пути ограничивалось краями консервной банки. Потом были алкогольные реабилитации, кодировки и завязки… Родились мои дети, и вместе с ними (а заодно вместе с активной журналистской и какой-то там гражданской позицией) случилась медийная персона, образцовая семья, проекты, эмиграция… Я держалась подальше от тебя, думая, что ты - тот мой парень (предсказуемо он умер от алкоголизма: эпилепсия, сердце - что-то такое, - не видела его очень много лет), и вот ты прислал мне стихи, мы сразу же славно сработались как коллеги и даже успели не единожды лихо напиться - я насторожилась, знаешь? Ты даже внешне на него похож, и темперамент тот же: музыкант, пират, бедовый панк - я такая же, впрочем… Конечно, мне стало тревожно: боялась не столько повторения тех несчастливых отношений, а ухода в дикое многолетнее алкогольное пике”.
“Но ты же поняла в какой-то момент, что я не он, верно? Когда?”
“Наверное, в те десять дней, когда с порванными связками в стопе, с ковидом я лежала дома в жуткой боли, а ты писал и звонил, был так заботлив, так убедителен в пересказах моих-твоих историй - я стала видеть в тебе себя, но тоже ошибочно. Хотя, нет. Знаешь, когда я впервые увидела тебя? После той драки. Опустошенная, пьяная, я почти спала, а ты открыл дверь квартиры и поднялся на крыльцо, стал вдруг разговаривать с Богородицей, просить за меня. “Пусть ей станет легче”, - повторял ты.
***
Чарующее подземелье, комната без окон (вот отчего пустячные огни гирлянды на стене всегда выглядели напыщенно и самодовольно), твой подвал достаточно быстро подчинился мне: рассматривая его нехитрое холостяцкое нутро, хмельная, я всякий раз легко находила ответы на немногочисленные к тебе вопросы (вопросы, которые ты не спешил предвосхитить разъяснениями, я же не решалась спросить напрямую); твои книги, впрочем, не выдали ни грамма личного, телефон пытать я не стала, даже имея код доступа к нему; твоя кровать героически спасала меня от бессонницы, разбросанная по полу одежда переставала прятаться, или, если вступала в сговор с твоей, то лишь отдавая отчет в схожести по размеру; кофе в кухне никогда не заканчивался, холодильник радовал под утро заурядным своим содержанием, выручала чья-то женская косметика в ванной… И музыка, музыка! В твоем подземелье всегда давали пышный ро-н-рольный бал.
Мы вливали в себя музыку в равных с алкоголем пропорциях: ведрами - рекордные за сутки одиннадцать бутылок вина на двоих и, разумеется, ой-хо-хо литр чего-то крепкого. Ты всегда знал много музыки, но я - больше. Я всегда любила вино, но ты пил больше. Я стала снова курить табак, а ты покупал капсулы закиси азота, сжирал их, и, бездыханный, минуту спустя пугал меня резким сипящим возвратом к жизни; растирал по носу кровь от порошка, выдаваемого нечистоплотными знакомыми за чистую монету - дурак. Ты губительно прекрасно пел. Я пела. Мы пели. Он, Она, Они - мы пели со всеми ними ночи напролет: укор соседей перестал быть немым после исполнения Child in Time в импровизациях, на которые не отважился бы сам Иэн Гиллан в ярчайшем своем вокальном порыве. Плясали и е-ались до потери дыхания. Разводили за полночь во дворе костер и жарили на нем мясо, ели его, разрывая руками, как пещерные люди. Лежали на снегу, вспоминая названия созвездий, а после, опомнившись, ошалев от холода, заиндевелые, отогревались в душевой коробке. Покалеченные - хромая я, ты с выбитым мною плечом, - таскались в полнолуние к студеному океану: с головой под одеялом на лютом ветру, по колено в воде, пили коричное крепленое пойло, купленное в единственном работающем среди ночи кафе - за счастье слышать гармонию ритма волн (на затяжные три четверти) и биения твоего сердца (напористые неравномерные четыре четверти) я платила ушибленным при падении с забора крестцом - зимний пляж мог быть взят пиратами исключительно на абордаж.
В твоем подвале не было ощущения времени, и кто знал, когда мы засыпали и вставали, как долго встречались? В недели, месяцы или годы складывались наши разговоры, песни и пляски? Сколько жизней мы прожили вместе, примеряя разные роли: паяцы, философы, алкоголики, панки-подростки, отцы-матери, дети-внуки-правнуки, шаманы, любовники, духи? Мы были кометами и невидимками: как-то по дороге к тебе мы е-ались в центре города в час пик на 34-ой станции метро - исчезли, растворились, избежав логичных подсудных последствий. Мы плакали и хохотали, были уродами и небожителями: нарядившись к ужину, богиня выходила обернутая простыней и опоясанная мужским ремнем (ты всякий раз давал мне разные древнегреческие имена), а с ней под руку шагал голожопый пират в треуголке и одном лишь камзоле - двое в восхитительной кают-компании, корабль, что на всех парусах несется подгоняемый алкогольными парами в водоворот безумной храбрости и отчаянного проживания подростковых лет.
Входили мы в ад или рай, спускаясь в твое подземелье, сложно сказать - мы проживали в нем годы за выходные. Наши встречи всегда начинались пятничным вечером, когда офис принимался рьяно праздновать конец рабочей недели: хорошо разогревшись, мы садились в машину и ехали в подвал - пыточная? каземат? Нет-нет, истязание происходило не там (не считая дуэли пощечинами): в подвале лишь подписывался приказ о будущей пытке, а исполнялся он потом, на моей и только моей площади казни. У тебя мы с воодушевлением загадывали метод и степень предстоящего мучения, определяли ту часть меня, которая позднее, в полоумном от боли забытье, молила о пощаде, но вытерпев, всякий раз заживала к выходным, чтобы вернуться и лежать рядом, говорить “люблю тебя” (по началу не вкладывая в слова чувств), слышать “люблю тебя” в ответ; возвращалась, чтобы перестать говорить “люблю”, когда угораздит влюбиться по-настоящему - подыхать и возрождаться в этом умопомрачительном взаимном притяжении, захлебываться от желания, не утолимого сексом, гибнуть и заряжаться от электричества такой силы, что куда уж натужному свету гирлянды - с головой в лихие, запойные и ненасытные выходные, к тебе, мой вечный Адам, прекрасное мое у-бище, мой херувим… К себе, блистательной и небывалой, проснувшейся и оголтелой.
***
Подыхать и сдерживаться - держаться, подрагивая: должно быть так чувствует себя укушенная пауком, агонизирующая муха, все нутро которой неуклонно претворяется в единую густую массу - болит ли внутри нее этот пламенеющий вязкий коктейль, как болит во мне? Все органы, кости, жидкости - все через центрифугу расплаты за неосмотрительность: вывести терзания на клеточный уровень - до необратимости, до неопознаваемости, до бульканья кипящего киселя. Содержимое мухи будет высосано. Вот бы мне треснуть по швам, или поскорее пусть выпьют меня, чтобы стать, как прежде, сухой безжизненной оболочкой.
Сильная в своих слабостях. Немощная, хилая, бесконечно уязвимая в своей силе: не скатиться в слабости, применить силу к себе, слабачке. Сила. Насилие. Изнасилование. Кто сказал, что в слабости сила? Я сильнее себя: должна, надо, могу. Счет открыт, не в мою пользу, говорят врачи, но жить буду - сильная.
Свободна в склонности к зависимостям - почти научилась ладить с ними, припудривать контролем, перечеркивать консилером: в заключении ума - непроходимо глупая… Свободная, наконец, в своих зависимостях. Переполненная, раздающая. Танцующая. Просыпающаяся на ковре - в кольцах и бусах. В пустоту обширной моей грудной клетки влетают райские птицы-стервятники - на зимовку.
Сдерживаться и клясть вылетающие предохранители, не способные противостоять электричеству такой силы: вбирать его в себя три дня кряду, а после молчать, делать вид, что проведенных вместе выходных не было, что было что-то другое, что я, скорее всего, не так поняла, о чем делаю ненужные выводы, и вообще лучше не думать. Не задавать вопросов, встречаясь в офисе. Не писать, не звонить, не напоминать, не падать на месте, не плакать, не хохотать, дождавшись пустяшного диалога, не перебарщивать с независимым видом - все это как раз просто: проба брони, тренировка наружных слоев защиты. Несомненная же, мучительная пытка заправляет мраком там, где сподручнее и патологичнее всего: на пограничье ментальных захоронений, в коллекторе самонеприязни; в прибрежных топях диссоциаций, куда прибивает обратное течение (и всякий раз бездушно утягивает в глубокие воды памяти о прежних потрясениях и травмах), у стен выстроенных мною невидимых фортов в миры столь же фантастические, как и его обитатели - там меня легко скормить ненасытным лютым чудовищам, отдать на растерзание себе самой; именно там спасительный ранее воздух вызывает удушье, заставляет поверить в собственное умопомешательство, неполноценность, уродство.
И в лучшем случае, мечтательная инфантильность захочет лечь на пол и тихонечко стенать, взрослая голова станет метаться между экстренными сеансами у дружественных психотерапевтов и резким осуждением себя - соберись, чудо, тряпка! И тряпка станет впитывать в себя вино, чтобы сняться с более сильного наркотика и поддержать градус знакомого, понятного состояния - а вдруг удастся нащупать границу реальности? Пусть станет не так больно! Шшшш, тише, тише… шшшто ш так шатает? Я же не могла все это придумать? Почему так больно? Ведь все хорошо: так красиво и по-настоящему, разве нет? Нет. Я бесконечно завралась, рассказывая, что люблю жизнь в ее красоте и боли - я люблю выдумывать себе жизнь: наблюдать поставленный мною спектакль, допускать годную сценографию, дозировать степень переносимости страданий и размах возможных свершений. Сон, в котором упускаю контроль, но тут же в дар мне возникает причудливая сюжетность, выходят актеры и вот уже сопит в зале требовательный зритель (до кучи ролей, не забыть о себе-критике, самом нетерпимом и въедливом) - осмотрительней не начинать это убийственное представление, не проявляться сквозь свет ламп, не открывать рта… И все же мой статный силуэт из картона держит кулаки наготове, чтобы в неожиданный момент избить себя, а после лежать в изнеможении, утихнув, наконец, выпив все, что было можно до забытья, до полусмерти - избить себя, побаловать, пожить взаправду, мучительно умереть, чтобы силой воли возродить себя заново.
Я справлюсь. Завтра. Хотя сразу после пробуждения как-то особенно беспросветно ( более чем реальные, почти физические ощущения присутствия); с закрытыми еще глазами обнять себя, повернуться на бок и вжаться в это объятие - легкое поглаживание от плеча вниз, до талии, где рука станет восхищаться выразительным изгибом, хвалить его, утешать - все в порядке, ты справишься. (“Ребра под рукой, - обнимая меня, ты пел на мелодию Riders on the Storm, - Нет такой другой…”) Рука ниже, нежнее - не надо, даже не начинай - будет не выбраться... Открой глаза, не спрашивай себя, зачем проснулась, ведь ты любишь жизнь, так? Вставай, вперед - на выдох! Вот так, молодец! Кухня - утренние витамины натощак, чайник, завтрак детям, отвести их в школу. Музыка, нужна музыка. Что же слушать, чтобы не бросать заветное “здесь и сейчас” в пользу (скорее, убийственный вред) сентиментальных воспоминаний? Любая музыка вызывает предвестников инсульта: дрожит рот и складывается в кривую улыбку, слова не подчиняются здравой последовательности, не поднять рук и не прервать шум в голове - что вы все хотите от меня?! Отстаньте, пожалуйста! Я ничего не понимаю!
Хлестать себя по лицу, чтобы привести в чувства, чтобы вбить в кожу румянец силы жизни (насилием жизненной силы), потом рутинные сборы под очень тяжелую музыку - война чувствам! Курю, я снова много курю. Поесть. Желудок сводит от кофе и сигарет - ага, банан, прекрасный антидепрессант: пойдет до горсти обезболивающих таблеток. Незаметно сожрать всю гроздь, жрать как-то особенно неряшливо - матерясь, переодеться… Час в поезде - нужно писать, записывать, что вижу, чувствую, чтобы не закричать, не упасть вдруг на пол, не выскочить на какой-то незнакомой станции… До чего же невыносимо девица стучит длинным ногтем по жестяному дорожному чемодану - убила бы, но разумнее перейти туда, где неистово чешущийся бездомный раздвигает пространство до ковидо-обязательных двух квадратных метров на человека (спаси меня - чешись сильнее, спой, наконец, крикни что-нибудь жизнерадостное и отвратительное: неужели ты не видишь, как толпа вокруг нас с тобой сгущается, и люди, вынужденные мчать на работу переполненным поездом, делают вид, что тебя нет?); концентрация спиртовой вони санитайзеров вызывает тошноту, переносит на секунду в белорусский троллейбус, прижимает к похмельным мужикам, погружает в полнейшую безысходность - вы все е-анулись, вы все меня ужасно бесите! Особенно этот напористый прилипчивый идиот, зазывающий в церковь: балагуря и давя на легко, впрочем, мнущихся пассажиров, он действует как посланник наимрачнейшей дьявольщины - гребанные сектанты! Только обратись ко мне - и я грубо пошлю тебя. Но ты прав в том, что бог есть, и за мостом в вагоне становится свободнее: можно, наконец, присесть, достать блокнот и уколоться любимым потоком, отдаться кайфу добротного эскапизма.
Двенадцать минут пешком от метро - слишком долго, слишком не по погоде легко и красиво одета, - кто мог подумать, что ледяной океанский ветер станет играть на моей стороне: дерганно отчитывая меня, он гонит скорее в тепло, обещает, что сегодня все будет иначе. Кофе, скудная беседа с огнём в глазах, улыбки и наше превосходное настроение: “Я даже сквозь стекло кабинета чувствую, что ты пришла - как ты это делаешь?!” Ладно, ответ в любом случае неуместен. “Увидимся!” Пальцы не унять еще полчаса: негибкие, они перестают трястись только по свисту прорвавшегося вдруг сдерживаемого вдоха - выловленный из воды откаченный утопленник. Работать, хотеть работать - как же захотеть хоть что-нибудь хотеть? - работать, убивая время, time killer, full time: я работаю килером и очень устаю к концу дня - это тяжелая профессия! Метро и отупение в нем. Книга для отвода глаз: мозг не способен собрать буквы в слова. Дома - дети: они хотят рассказать все с порога, и схлестнувшись на смерть с раздражением, я погибаю в любви, слушаю их, кормлю, улыбаюсь. Душ - можно не улыбаться, лечь на дно глубокой ванны и раздробиться, раствориться каплями: когда схлынывает переживание оргазма, тело собирается вновь, чтобы встать, слушать и улыбаться - книжки на ночь, укутать и поцеловать. Дойти до кровати, упасть от усталости, в желании забыться, забыть, не думать, перестать знать, перестать хотеть и любить тебя, хотеть тебя прямо сейчас насквозь и вокруг меня, чтобы не думать об этом, чтобы, господи, просто уснуть (уснуть и не проснуться тут же по приказу опасливого мозга, разыгравшего внезапное падение или сцену смерти детей), чтобы не пить снотворные таблетки, а после писать полночи, слоняться в одеяле по всем диванам и коврам в поисках добрых объятий, или снова идти в душ, рассчитывая на милосердие теплой воды, на ее допустимый сговор со сном. Лечь на полу в кухне - акт жалости к себе, - и там, в итоге, уснуть, завернутой в одеяло, словно гусеница, которой так и не выпало стать бабочкой - умерла от горя в коконе. Уснуть, чтобы проснуться через два часа и, предчувствуя румянец на щеках, двинуться в новый день. (Беззащитную гусеницу поутру склевала птица, подняла одеяло, застелила кровать и полетела на работу.)
***
“Пожалуйста, давай замедлимся, давай выйдем из этого отчаянного крутого пике! Клянусь, в наших алкогольных похождениях я всерьез опасалась, что ты просто убьешь меня, почуяв мое мимолетное желание того - как проба границ или предела наших исканий, риска, исследований... Однажды мы что-то готовили у тебя в кухне, и на глаза мне попался большой нож - этот эпизод я помню как-то особенно ясно и трезво, вижу свои действия в нем, движения четкие, осторожные, собранные: медленно и спокойно я отложила его в раковину с грязной посудой… Сейчас я понимаю, что это был страх себя самой: в привитой мне толерантности к насилию (иммунитет через бегство, жмурки, диссоциации), в инертной склонности к саморазрушению я могу (хоть и ужасно того боюсь), дойти до той грани, где уже будет нечем удивить свою скучающую башку - обреченность, невозможность или нежелание остановиться. И не достаточно пить без дна: надо еще больше и крепче, колечиться надо сильнее, бить друг друга (ты лечил меня уринотерапией в прошлый раз, помнишь?) - неужели трезвыми нам перестанет быть интересно вместе? Я все время живу с ощущением начала конца или необходимости расплаты за счастье. А, может, мы пьем безостановочно, чтобы не видеть друг друга? Не задавать вопросов и не отвечать на них? Прошу тебя замедлиться - себя на самом деле прошу”.
“Я понимаю, о чем ты, но знаю, что сейчас для нас так нужно. Зачем? Одному богу известно. Но чувствую, что все происходит правильно. Милая, через меня тебе передают что-то очень нужное, важное, доброе и красивое - про любовь. И, судя по всему, оно начало работать. Тебя там очень сильно любят и оберегают, дают надежду - дают все, что ты захочешь. Там твоя борьба, твои вопросы и сомнения - это то, что я знаю, а остальное ты, уверен, сама понимаешь. Я - сигнал для тебя, всего лишь инструмент в каком-то твоем личном разговоре с высшим…”
“Ты даешь, передаешь мне очень многое: я давно не была такой живой и сексуальной - тела сейчас столько, что мне приходится заново учиться дышать. С тобой я словно просматриваю закрытые десять своей подростковой жизни - не случившиеся, не прожитые мною: моим темпераментом, ранами, воплями, буйством сдерживаемым... Я люблю теперь себя юную. Спасибо тебе за это благостное пространство, за фактически реанимационный перезапуск моего сердца - не удивительно, что побочкой случилась влюбленность: у меня никого не было шесть лет (вместо романов была вечная борьба за выживание, одной с детьми, трудности бесконечные, нищета, скитания) - за эти годы я одичала совсем, замерла, уснула, закрылась… И вдруг такой умопомрачительный подростковый рок-н-рольный роман! Стремительный, неистовый, бунтливый, бесконечно пьяный - где тут осторожничать! Но я не настолько беспощадна к себе, чтобы стыдиться за то, что не сдержалась и влюбилась. Скажи, что тебе в этой истории? Почему ты?”
“Я реализовал с тобой то, о чем подростком только мечтал! И вообще, встреть я тебя тогда, сошел бы с ума от везения: панкуха модельной внешности, умная и лихая. Мне нравится, что в приключениях с тобой нет никаких тормозов. С другой стороны, ты права, это пугает бесконечностью, отсутствием границ: там, за гранью, просто ничего нет, и мы это проверили. Знаешь, после болезни и опыта смерти я как-то стремительно вошел в эпоху возрождения: был ребенком с мамой (она прилетела, чтобы поддержать меня после операции); потом сам по себе, ребёнком-подростком, после - юношей с тобой… Акт обнуления пройден, и теперь набирается новый опыт с учетом всех ошибок, сомнений, стеснений, неуверенности. Переиграть жизнь по ускоренной программе - это нее-ически крутой опыт! Почему именно я? Не знаю. Видимо это так работает: к душе, которой очень нужна помощь, направляют того, кто ближе - нас не спрашивают. Как скорая помощь: кто первый приехал…”
“И все же к чему эти истории на грани и чадовые запои? Почему нас прогнали через опыт такого сильного саморазрушения? Видно, прописали тебе. Должно быть, я - твоя скорая помощь, потому как мне годами доводилось жить, гуляя по грани, заглядывая за нее, и по совести, я знаю, что там, знаю, каким жутким может быть мрак ухода в равнодушие к жизни - зачем меня снова перегнали через алкогольные и безбашенные похождения, в которых можно е-аться на станции метро или лазать угашенной по строительным кранам? Возможно, здесь я - твой проводник”.
“Мы же дубликаты, неужели ты не видишь, Ивушка? Даже страшно, как похожи!”
“Сорокалетние подростки, и, словно, первая любовь - как же ярко и мощно сработало путешествие! Помнишь, в метро ты взял меня за руку (ну не было у меня этих хождений за руку!), и в тот момент я оставила позади полжизни сомнений, а достойна ли того, чтобы держали мою ладонь? Не могу теперь спокойно смотреть на твои руки - длинные, красивые пальцы с диковинной формы ногтями, - думаю, как было бы прекрасно просто касаться их, когда захочется… Мы отыграли чудесные юношеские роли, и я с вдохновением жду следующий сезон. Мне кажется, я знаю, кем ты будешь для меня в продолжении”.
“Прежде чем отправиться в очередное шаманство, я тебя еще раз предупреждаю, как предупреждал изначально: это всего лишь миф, иллюзия, игра. Ты сама выбираешь, играть в неё или нет. Если ты делаешь это осознанно на протяжении всего процесса, тогда пойдём в новый сезон, в нашу творческую лабораторию. Если начинаешь терять контроль, лучше не надо. Это опасно”.
“Игра…. Иллюзия…” Я много думаю об этом, и, в первую очередь, потому что ломается шаблон отношений - он решительно другой, чем все предыдущие в моей жизни, - как бы ни штормило, я открыто соглашаюсь на переформатирование, на отказ от привычных схем. Непросто, но интересно: очевидно, правильно, неизбежно, и там, где бабская сущность хотела бы "разумного и понятного", разум рационально раскладывает все происходящее на те же "бабские доводы", но уже с позиции божественного, вечного, неудержимого. Все - миф и иллюзия, где есть чувства. Вопрос контроля? Проигрыш в любом случае: контролируешь ли ты, убедив себя в том, что запланировал, или не контролируешь и оказываешься в той же вечной сиюсекундности, от которой так отчаянно страховался. Понимаешь?”
“Все проще. Играя в компьютерную игру, ты отдаешь себе отчет в том, что перемещаешься в другую реальность: наслаждаешься происходящим и даже веришь в то, что видишь, но в какой-то момент игра останавливается (ты или проигрываешь, или переходишь на другой уровень, или тебе просто надоедает), тогда ты выходишь из игры. Там у тебя даже могут быть любимые персонажи, декорации, но в реальности все иначе. Ты выключаешь игру, просыпаешься и идешь дальше. Вот я о чем. Тебя же прилично засосало - напоминаю «Внимание! Ты в игре!» И у тебя все еще есть возможность из нее выйти”.
***
“Ну вот же наша переписка - я не могла себе все выдумать! Послушай, он был с нами минуту назад - поехал за твоим дурацким забытым телефоном. Что ты такое говоришь?! Какая еще “любимая женщина”?! Он ничего мне не рассказывал! Вообще ничего! Ни слова!”
В нашей с ним переписке, конечно же, сообщалось о надвигающемся шторме, причем задолго до того, как нью-йоркцам разослали красноуровневое предупреждение - не избегай я знаков и предвестников, подготовилась бы заранее. Например, еще с утра я видела, как по реке проплыл огромный грязно-белый в подтеках матрац - близорукая, приняла его за льдину, но не почувствовала приближающегося снежного бедствия. (Не я ли изначально занимала лучшие места для его просмотра?) Днем, стоя в тепле у окна офиса, я не без интереса наблюдала за противостоящими вихрю, отважными прохожими: кому угодит в глаз ледяной осколок? Так-так, кажется ему: упал навзничь, закрыл лицо руками и лежал добрые минуты три - поскользнулся? Или ей: согнулась пополам, подняла высокий воротник, выждала и вдруг швырнула себя рьяно навстречу ветру, побежала, безумная, безголовая с поднятым воротником… Или кому-то из них: оставив пятничный офис, выпившая компания шумно вывалилась на темную улицу - уворачиваясь от ураганных порывов, люди-мишени с трудом пробирались к машинам, добравшись, радостно матерились, договаривались ехать друг к другу в гости. Там они пили и пели еще крепче и громче (несмотря или, скорее, в унисон чудовищной непогоде), - заполночь разъехались по домам, и только трое из них, самые стойкие поехали продолжать веселье. Один из них решил вернуться за забытым телефоном другого. Двое вошли в тепло. Битого стекла в воздухе стало больше: его отблески заискрились, заиграли, проявились в потоке снежной бури (white out!) - ослепляющая, парализующая всякое движение, пугающая, ликующая в своей катастрофичности вьюга. Один уехал, двое налили себе в кухне выпить. Вскоре стихия ворвалась в жилище.
Один очень жалел, что случайно разболтал чужой секрет, другая рыдала на полу, а после у него на плече. В это время третий, кто уехал за телефоном, стучался сквозь вьюгу в дом - его не слышали. Но прежде он сам придумал, что его не услышат - все заглушал голос ревности. Какая восхитительная история: в то время, как “одна” плакала о неудавшейся любви к нему, он мчал сквозь пургу в припадочных поисках удачного столба - и он-таки нашел его; “другой” перевязывал той “одной” разбитую о стену руку, уговаривал ее остаться у него - остаться не только на время ненастья.
Как тебе такой сценарий, картонная королевна, влюбленная в жизнь? Ты ведь не сможешь не ввязаться в ход событий - твой выход! И, скурив полпачки, ты дозвонишься сквозь конец света, узнаешь, что он разбил машину, но цел - дома. Оставишь того “другого”, поблагодаришь за выпивку и поддержку. Чудом разглядишь фары такси сквозь беснование метели (благодаря, в том числе, осознанию безумной стоимости поездки), подкрасишь глаза в дороге, уговоришь себя не влезать в ссору, с трудом поймешь, куда идти от машины и, схлестнувшись со шквалом осколков, доберешься до двери в знакомый подвал.
***
Он сидел на полу, прислонившись к дивану... Как бы я хотела выкрасть время у нас запойно пьющих, безумно танцующих, поющих… выкрасть нас спящих, слепых, немых, беспросветно глупых, неосознанных, нелепых… увидеть нас спокойно и трезво; рассмотреть тебя, медленно целовать, спросить и получить ответы, обнять и только потом уснуть, чтобы помнить все это, знать наверняка…
Я села на пол рядом. Он спал, прислонившись к ворсистым, потертым, рыхлым подушкам: бережно охватив его лицо сбоку, они, казалось, закостенели, и шероховатая обивка цвета коры, словно приросла к коже, не позволяя поднять одеревеневшую уже голову. Я стала целовать его лоб, глаза, нос, бороду, губы - нежный, бесконечный, плавящий поцелуй… И вдруг секундный высвет ослепил и смахнул изображение: слева и назад, через висок, за макушку. Горела и полыхала рука. Открой глаза, смотри вперед, ровно - держи голову ровно! Грязновато-желтый приглушенный свет, чей-то нечеткий образ поблизости, диван - я сижу на полу, прислонившись к дивану… Что-то привиделось: человек или диван? Вставай! Оторвись, давай - на выдох! Есть. Теперь держи голову ровно!
2022
Добавить комментарий