Писатель Владимир Гуга (с ударением на первый слог) - явление довольно яркое в литературном андеграунде Москвы. Он пишет короткие рассказы. Владимир Гуга является автором книги о Фаине Георгиевне Раневской, в некотором смысле – ее биографии и попытке разобраться, почему она не оставила после себя мемуары, дневники, а всего лишь – афоризмы. Не так давно у автора вышел сборник короткой прозы «Путь пса» (издательство «Русский Гулливер»). В 2019 году появилась книга «Мама нас точно убьет» (Издательство «Лиterrатура»). И сегодня, в преддверии Юбилейного вечера, который пройдет 19 июля в Зверевском культурном центре в Москве, я беру это интервью у писателя. О пути Гуги, любимых авторах, Чехове, родителях и детстве читайте в нашем эксклюзивном интервью.
Володя, мы общаемся с Вами в преддверии Вашего Юбилейного вечера, который пройдет в Зверевском культурном центре. Начну с простых, незамысловатых вопросов. Можете ли вы сказать о себе, что Вы - писатель? Или писатели - это только Пушкин, Толстой, Набоков, Чехов, Достоевский (далее - по списку), а вы - литератор?
Я – любитель. Несмотря на то, что мои немногочисленные книжки можно купить в магазинах, несмотря на то, что я окончил Литературный институт, ездил в Липки, отмечен парой литературных премий, всё-таки, я – дилетант. И это – не кокетливая поза, а принципиальная позиция. Я убежден, что литература – это развлечение. Как и всё искусство в целом. Хотя иногда это развлечение сопряжено с довольно тяжелым трудом. В своей основе искусство – это свободная игра воображения: образы, метафоры, символы, аллегории. Даже самые реалистичные, социально заточенные авторы, например, Максим Горький или мой любимый Василий Шукшин плыли от художественной игры воображения. И это видно невооруженным глазом. Их персонажи и реальные люди имеют мало общего. Но тем не менее эти персонажи гораздо реальнее реальных людей. Такой парадокс. Искусство – очень странный, необъяснимый вид деятельности человеческого мышления, носящий исключительно субъективный характер. Разве можно, запихнуть в какие-то реестры сон? Между тем, Борхес считал (и я абсолютно с ним согласен), что первым литературным произведением человечества и человека является сон. А теперь подумаем, может ли существовать профессиональный сновидец? Поэтому профессионализм по отношении к литературе – штука прикладная. Литературный профессионализм я называю – «сукном зелёным». Раньше на всяких творческих секретариатах и заседаниях было принято накрывать стол зелёным сукном и ставить на него графин. Вот это для меня и есть образное воплощение «писательства». Поэтому, дожив до пятидесяти лет, я так и не вступил ни в один из творческих союзов, несмотря на неоднократные приглашения. Дилетантство предоставляет большую степень творческой свободы, так как любитель не связан никакими корпоративными узами. В Липках я наблюдал некоторую суету ребят, которые пытались ухватиться за новые полезные знакомства, чтобы начать писательскую карьеру. И надо сказать, многим это удавалось. Но где сейчас эти ребята и девчата? Что-то я не особенно вижу их имена в топах книжных продаж. Максимум десять липкинцев стали звёздами. То же самое касается Литературного института. Мне эта окололитературная суета всегда казалась довольно скучной, поэтому в Липках я просто отдыхал, то есть пил, ел, слушал самые интересные лекции и знакомился-общался с такими же раздолбаями, как я сам. Про самое ценное, что можно было ухватить в Липках, я написал рассказ «Единая Россия», включенный в книгу «Путь пса».
А когда занятие литературой переросло в вашу профессиональную деятельность?
Как я уже сказал, моя профессиональная деятельность никогда не была связана с литературой в чистом виде. Да, я всю жизнь с некоторыми антрактами тружусь копирайтером и журналистом. Но это же – просто халтура. Хотя иногда у меня получались и получаются по сей день неплохие, на мой взгляд, рекламные и публицистические тексты. Например, я очень доволен своей биографической книгой – «Фаина Раневская. Великая и непредсказуемая», вышедшей в издательстве «Эксмо». Конечно, чтобы работать «писателем по вызову» (так некоторое время я называл свою профессию), надо обладать некоторым литературным мастерством. Но все-таки это – не литература в чистом виде. Настоящая литература - это некая обалденная «фишка», некое открытие, которое тебя озаряет и ты, цепенея, говоришь сам себе: «Вот это я дал! Вот это я отжег!». А неповоротливая угрюмая махина под названием «Литературный процесс» или ремесло «Профессиональное копирайтерство» имеют с этим озарением мало общего.
Когда вы впервые почувствовали тягу к литературному творчеству, в каком возрасте?
Совсем не помню. Наверное, у меня этой тяги нет до сих пор. Потому что мне довольно тяжело заставлять себя писать. Мне жутко неприятно сидеть за столом и печатать – зад ёрзает, голова плохо работает, глаза болят. Я искренне завидую людям, способным часами работать в читальных залах библиотек, например. Поэтому чаще всего я пишу, лёжа на диване, ручкой в блокноте. А потом перепечатываю на компе. Порой в процессе такого творчества я засыпаю… Сколько себя помню, я все время рассказываю анекдоты, байки, истории. А это и есть подлинная литература. Следовательно, я испытываю тягу к литературному творчеству с детсадовского возраста. Сейчас, прожив много лет и испытав несколько серьезных потрясений, я начал ощущать некий клинч в деле рассказчика. Язык мой одубел, мне стало трудно рассказывать истории и анекдоты. Хотя, после «принятия» в компании, язык снова немного развязывается. То есть с годами рассказывать я стал меньше, а писать больше. Короче говоря, литературным творчеством в той или иной форме я занимаюсь всю жизнь. И это меня очень сильно поддерживает – физически и энергетически.
По паспорту вы - Гугнин. Как возник Ваш псевдоним – «Гуга»?
Самое смешное, что человека, чья фамилия зафиксирована в моем паспорте, я совсем не знаю и абсолютно не помню. Я даже не знаю, жив ли он. Мои родители развелись, когда мне было три года. С тех пор я своего отца не видел. И моих родственников по отцовской линии тоже не знаю. Хотя, скорее всего, у меня есть родные братья-сестры, о которых я понятия не имею. От папы у меня осталась лишь стопка фотографий и непростой характер. В детстве мне приходилось слышать, что это был очень оригинальный, сложный человек, максималист со взрывными манерами. Видимо его «заскоки» и стали причиной не сильно тяжелого, но все-таки, уголовного преступления, повлекшего за собой несколько лет заключения. Разводиться отец уже приехал из тюрьмы, под конвоем. Мама сохранила фамилию, своего бывшего мужа, так как считала, что с её девичьей еврейской фамилией жить в СССР будет гораздо труднее, чем с русской. Она немного ошиблась. Жизнь её сложилась тяжело, независимо от фамилии. Если бы я мог перенестись лет на тридцать назад, я бы не раздумывая, поменял свою отцовскую фамилию на фамилию деда, который в каком-то смысле заменил мне отца. Но уже поздно... Чтобы поменять фамилию, надо переоформить горы, горы, горы документов... А я, знаете ли, испытываю кафкианский ужас, переступая пороги госучреждений. Мне просто физических тяжело находиться в этих местах. Что касается псевдонима – «Гуга» – это просто школьное и тусовочное погоняло. Им, общаясь со мной, люди пользуется уже много лет. Я взял его в качестве псевдонима где-то… в 2007 году.
Кем были ваши родители?
Никакого отношения мои родители к литературному и журналистскому миру не имеют. Я – первый и последний «писака» в роду. Мой сын пошел в спортивные тренеры. Жена – детский психолог. Мама и отчим, бывшие музыканты, сменившие в 90-е кучу профессий, давно покинули сей мир. В общем я – классический «урод». Не в смысле физического изъяна, хотя я гораздо выше ростом, массивнее, угловатее всех моих предков. Просто ничто не предвещало, что я начну вдруг писать рассказы, стихи, статьи, рецензии, то есть, заниматься каким-то очень странным, немыслимым для моего рода делом. Но это произошло. И во многом, кстати, благодаря впечатлениям, полученным в процессе наблюдения за моей семьей и окружающими реалиями. Кстати, своему «уродству» я посвятил рассказ «Карикатура», включенный в недавно изданную книгу «Путь пса». В детстве я, как Лермонтов, очень много общался с бабушкой. Моё детство сильно напоминало ту картину, что изобразил Павел Санаев в своей знаменитой повести – «Похороните меня за плинтусом». То есть я с младенческих лет наблюдал не расцвет жизни молодых родителей, что было бы естественно, а закат жизни бабушки и дедушки, что ненормально. Параллельно этому я наблюдал закат империи под названием – «СССР». На моих глазах окружающий мир стремительно деградировал, превращался в развалины. Все вокруг поддерживали какие-то ненадежные подпорки, везде мозолили глаза заплатки, в заборах зияли дыры с торчащей арматурой. В конце концов Совок рухнул, словно колосс на глиняных ногах. Все эти наблюдения сформировали у меня ироническое и скептическое отношения к жизни, творчеству, карьере и так далее. Отсюда и подсознательный выбор жанра короткой прозы. Когда наблюдаешь, как превращаются в тлен тонны литературного материала, а я этот процесс отчетливо зафиксировал, желание писать романы немного пропадает. Уж лучше сочинять короткие рассказы и стихи: когда их выбросят на помойку, будет не так обидно. Я думаю, что очень многих авторов именно критическое, ироничное отношение к жизни заставляет сочинять стихи и прозаические миниатюры. Хотя бывают исключения.
Каждый автор пишет с надеждой на бессмертие (творческое, литературное) или нет?
Я думаю, каждый человек, даже самый закоренелый атеист, живёт с надеждой на бессмертие. А иначе смысл жить вообще растворяется. Художник пытается поставить «зарубку», на конвейере стремительно убегающего времени. И многим авторам это удается. Самый первый художественный импульс человека, противящегося времени и смерти, это акция хулигана, царапающего слово «Х..» на заборе. Катарсис! Мы, так называемые «писатели», все последователи этого хулигана. Конечно, подсознательно мы все рассчитываем на бессмертие своих произведений. Только мы не совсем понимаем, где эти произведения проецируются: на бумаге или… или где-то, ТАМ? Кто знает, может быть, главный наш читатель сидит на облаке, почесывает нимб и посмеивается: «Ну, насмешил, бляха-муха, ну, выдал…» (улыбается).
Вы можете сказать словами Пушкина о себе: «Пишу для себя» или писатель пишет, в первую очередь, для читателя?
Очень непростой вопрос. Хочется ответить: «Я пишу для Бога», или «Я пишу для моих покойных родителей», или «Я пишу для людей, которые нуждаются в поддержке и художественном отдохновении». Но, на самом деле, литература живёт сама по себе. Независимо от личных или общественных устремлений. Это отдельная метафизическая субстанция, законы которой нам неведомы.
Я читал ваш новый сборник короткой прозы – «Путь пса», и мне кажется, что в этих незамысловатых историях весь ваш авторский стиль. В них столько радости, порою – печали, любви к людям и к жизни, что я бы сравнил эту книгу с недавно вышедшей книгой Владимира Аристова – «Жизнь незамечаемых людей»...
Новую книгу Владимира Аристова обязательно почитаю, тем более, что я знаком с этим автором. Спасибо, Артём за лестную оценку! Хотя, в рассказах, которые вошли в «Путь пса», немало печали и грусти. Грусти, может быть, даже больше, чем веселья. Я родился на одной окраине мегаполиса, а сформировался как личность на другой окраине. В целом я – «парень с района». Не могу сказать, что общество, в котором я вырос, вызывает у меня восторг. Но я постарался в этих рассказах придать некой радужности и человечности этой среде. Мне очень хотелось видеть моих земляков личностями активными, творческими, яркими, непредсказуемыми. И мне кажется, у меня что-то получилось… Но я их выдумал. Это – идеализированные типажи. На самом деле, мои современники и соотечественники гораздо… Ладно, я не хочу углубляться в эту тему, так как сам ничуть не лучше своего окружения. Не могу не упомянуть, что сборник вышел в очень демократичном издательстве «Русский Гулливер», руководимом поэтом и прозаиком Вадимом Месяцем.
Вашей эрудиции можно только позавидовать, об этом мне еще Татьяна Набатникова, помнится, говорила. Что читаете сегодня вы, и можно ли литературному мастерству научиться у прочитанных авторов?
Замечательная переводчица и писатель Татьяна Набатникова явно преувеличивает. Никогда себя эрудитом не считал. Да и окружающие меня люди вряд ли согласятся с этим определением. Эрудиция, мне кажется, не очень важное качество. Гораздо важнее находить правильный ответ или решение из предлагающихся данных, так как ответ обычно всегда спрятан в вопросе. Да и стопроцентно правильных ответов и определений по сути не существует. У тех мастеров, которых я читаю, литературному мастерству научиться невозможно. Разве можно научиться мастерству у Дмитрия Алексаныча Пригова, хотя его тексты «лежат на поверхности»?! Казалось бы, всё у Пригова элементарно, просто надо «схватить» его находки. А вот ни фига! Не схватишь. Даже пытаться нет смысла. Его мастерство связано с неким божественным озарением. Или великолепный прозаик, поэт, драматург Дмитрий Данилов… Это – тот же самый «локоток», который укусить невозможно, как бы понятно и доступно Данилов ни писал. Каждый выдающийся автор – это загадка. Наверное, вместо того, чтобы пытаться её разгадать, лучше создать свою собственную загадку.
Вы работаете в культурном центре Библитеки им. А.П. Чехова, и журнал, куда я хочу отдать этот материал, называется – «Чайка». Расскажите, пожалуйста, как менялось ваше отношение к Чехову? Ведь в школе, когда его «проходят», многие относятся к его творчеству без энтузиазма...
Увы, уже не работаю. Я трудился в Чеховском культурном центре пиарщиком и event-менеджером. Казалось бы, интересная сфера деятельности. Однако она была сопряжена с какой-то невероятной бюрократической волокитой. Каждое мероприятие необходимо было заворачивать в саван заявок, отчётов, анонсов, паспортов. И все это происходило под аккомпанемент постоянных собраний с выволочками. Причем, утверждать культурную программу требовалось за год. А ведь год – это серьезный срок. За это время герой мероприятия – писатель или художник – может, например, эмигрировать или, не дай Бог, вообще умереть. Идей у меня было немало. Но многие из них были утоплены в болоте писанины и пустых, бессмысленных, изматывающих собраний. А Чехова я всегда боготворил. Откровенно говоря, мне перед ним немного стыдно. Этот человек за сорок четыре года своей жизни сделал столько, сколько я бы не смог сделать за триста лет, если бы вдруг Господь мне их отпустил. В школе я учился отвратительно. В итоге меня из неё выгнали. Уж какой там Чехов? Я из детских комнат милиции и исполкома не вылезал. Антона Павловича я открыл гораздо позже. Уже учась в музыкальном училище. Конечно, Чехов – это образцовый гений. В первую очередь как драматург. Он открыл совершенно новую театральную эпоху. Но об этом написано немало. Не буду повторяться. «Скука» Чехова очень пронзительна. Его главные персонажи – герои тихого морального и эмоционального упадка. Это – стопроцентный декаданс. Какое отношение они имеют к нашему воинственному времени? А вот поди ж ты! Ионычи, докторы Рагины, дамы с собачками, дяди Вани гораздо интереснее телевизионных горлопанов и героев современных плосковатых драм. Я часто думаю о том, кем бы мог Чехов стать, доживи он лет до семидесяти пяти, скажем. Прогнулся бы в тридцатые годы? Стал бы первым секретарём какой-нибудь московской городской организации союза писателей? Лауреатом Сталинской и Ленинской премий? Или сгинул бы вслед за Мандельштамом и Мейерхольдом? Вот вопрос…
А такая известная пьеса А.П. Чехова, как «Чайка», на ваш взгляд, о чем?
Как и большинство произведений Чехова, «Чайка» – ни о чем. К этой пьесе невозможно «пришить» никакую трактовку. Поэтому-то ее премьера с грохотом провалилась. Просто зритель был не готов смотреть представление без моральных выводов и дидактики. И в то же время, «Чайка» обо всём. Мусолить содержание «Чайки» и других чеховских пьес нет смысла. Это ничего не даст. Но надо понимать, что с помощью самых элементарных средств и инструментов Чехов умел изобразить самые тонкие психологические нюансы человека. Чехов – страшный писатель, беспощадный, очень странный, загадочный. Но в то же время очень человечный. Для меня он – тёмный лес чудес, в котором очень легко заблудиться, при том, что этот лесок находится в двух шагах от твоего дома.
Есть вещи, которые принадлежат вашему перу и являются предметом вашей профессиональной гордости?
Есть несколько рассказов, которые мне нравятся. Но время идет, я их перечитываю и мне становится как-то неловко от того, что я посмел их опубликовать. Есть тексты, которые мне совсем не нравятся, но знакомые говорят: «Ты что? Это же очень круто!». Я присматриваюсь и вижу, что действительно в них что-то есть. А бывает так: напишешь гениальную вещицу, а отзыв на неё такой, будто ты издал неприличный звук в высокосветском обществе. Были у меня публикации в очень крутых литературных журналах, за которые мне сейчас немного стыдно. Говорят, что пока художник сомневается в своих успехах и способностях, он растёт. Как только неуверенность заканчивается, начинается творческая стагнация. Не знаю. Наверное, так и есть. Но если всё время сомневаться, то никогда не испытаешь восторга от самого себя и превратишься в затхлого крючкотвора.
Вы вращаетесь в андеграундной среде (один раз в Москве видел надпись маркером на стене – «Боже, храни андеграунд!»). Кто вам наиболее близок из людей, пишущих сегодня? Кого вы могли бы назвать?
О! Вот в этом отношении мне, конечно, повезло. Власти Москвы относительно (подчеркиваю – относительно) лояльно смотрят на проявления суб – и контркультуры. Уверен, что в регионах с этим делом гораздо сложнее. В столице есть еще несколько площадок, на которых проходят «не такие» мероприятия, выступают «гаражные» поэты и проводятся дерзкие перформансы. Ничего крамольного в этой деятельности нет, но, разумеется, она не вписывается в чиновничье понимание культурного процесса. Хотя у руля власти тоже стоят разные люди. Может быть, кто-то из них фанат Даниила Хармса или композитора Джона Кейджа. Я не знаю… Но пока что крохотная лазейка для творчества андеграундных художников имеется. Мордой на асфальт нас, экспериментаторов, пока еще не кладут. Я большой поклонник культурной программы Зверевского центра. Не буду называть поименно людей, выступающих и выставляющихся на этой площадке (их легко увидеть, зайдя на ресурсы Зверевки), но замечу, что они меня сильно впечатляют. У меня такое ощущение, что прямо здесь и сейчас появляется новая страница истории русского андеграунда. Во многом это заслуга поэта Алексея Сосны, руководителя Зверевского центра. Он, кстати, был неплохо знаком с гениальным художником Анатолием Зверевым, в честь которого и был назван центр.
Вас, кажется, в свое время сам Юрий Мамлеев выделял, и вас не обошло стороной его влияние...
С Юрием Витальевичем я немного дружил и помогал ему решать кое-какие хозяйственно-бытовые вопросы в последние годы его жизни. Это был удивительный человек. Я с ним познакомился в самом начале двухтысячных, а его рассказы начал читать в начале 90-х. Меня всегда поражало, что Мамлеев был абсолютно слит со своим творчеством. Собственно, он и был одним из героев собственных рассказов. Однажды он позвонил мне и сказал: «Володя, вы бы не могли мне помочь распечатать важный текст, а то мой помощник ушел в ЗАПОЙ?». Слово «запой» он произнёс с таким благоговением, с таким воодушевлением, даже с придыханием, как будто речь шла о неожиданном буддистском просветлении или о паломничестве в святые места. Я был свидетелем нескольких мамлеевских метафизических ситуаций, разворачивавшихся вокруг Юрия Витальевича прямо на моих глазах. Но это тема для отдельного разговора. Нет, меня он особенно не выделял из сонма писателей, окружавших его. Разве что пару раз выслушал и похвалил мои рассказы. И однажды включил мой рассказик в сборник со своим предисловием. Но это и не важно. Главное, что я успел познакомиться с классиком, тексты которого меня действительно очень, очень сильно «перепахали» в юности.
Сегодня есть писатели, равные по таланту Мамлееву и Венедикту Ерофееву?
Трудно сравнивать уровни таланта. Все выдающиеся писатели талантливы по-своему. Я убеждён лишь в одном, что мы живем в годы, очень напоминающее времена Серебряного века. Меня окружает целое созвездие ярких самобытных поэтов, драматургов и прозаиков. Я обожаю всех выходцев литературной школы Мирослава Немирова «ОсумБез» («Осумасшедшевшие Безумцы») – Дмитрия Данилова, Всеволода Емелина, Андрея Родионова, Евгения Лесина. Особое культурное явление – потрясающий поэт и путешественник Александр Курбатов. Вызывает восторг «восходящая звезда» Сергей Синяков и поэт с богатым творческим бекграундом Андрей Чемоданов. Из прозаиков я бы отметил, прежде всего, упомянутого Дмитрия Данилова, Леру Манович, Валерия Роньшина, раннего Михаила Елизарова, позднего Романа Сенчина, младоконцептуалиста Павла Пепперштейна, искрометного Дениса Драгунского и многих, многих других ярких авторов. У меня книги с автографами уже не умещаются на книжных стеллажах! А ведь я прошу подписать книги только у тех авторов, которые мне действительно очень нравятся…
Сегодня вы что-то пишете?
Да, кое-что пишу. Но немного. Меня сильно потрясли страшные международные события 2022 года. Потрясли до такой степени, что я даже перестал отправлять свои тексты в журналы и на конкурсы. Какие уж там конкурсы, когда совсем рядом погибают люди? В общем настроение не совсем творческое. Вернее, совсем не творческое. Однако художественные идеи иногда прорываются сами, независимо от моего настроения.
Ну и в заключение хочу поздравить вас с приближающимся культурным мероприятием- Юбилейным вечером в Зверевском культурном центре 19 июля. Что вы там будете читать? Кого соберет этот вечер?
Спасибо Вам, дорогой Артём за поздравления и за интервью. На вечере в моей любимой Зверевке, посвященном моему, страшно сказать, пятидесятилетию, я буду читать рассказы и стихи. Публике будет представлена пара инсценированных текстов, которые я попытаюсь разыграть с прозаиком, драматургом, режиссером Григорием Каковкиным. Выступят мои друзья-поэты. А потом все это плавно перейдет в так называемое дружеское – «неформальное общение». Так что приглашаю всех! Думаю, это будет интересно. Подробнее о мероприятии можно почитать здесь: http://www.zverevcenter.ru/
Добавить комментарий