Врёт как очевидец.
Из разговора
Слово «история» в переводе означает «свидетель»*
В раннем детстве я любил читать. Вероятно, на любовь к чтению повлияло отсутствие книг в семье. Кое-что, конечно, было, но всё это было читано-перечитано. В то время были настенные отрывные календари, они назывались «численниками». На каждый день был один листочек календаря с указанием не только даты, дня недели, приложением маленького рисунка или фото, но и указанием продолжительности дня, времени восхода и захода солнца и фазы луны. С тех пор я помню, что для определения, молодой ли это месяц или старый, достаточно посмотреть на него в ясную погоду, и, если он в виде буквы «С», — значит старый, а если к нему мысленно приставить палочку и получится буква «Р», — значит растущий, молодой. На обратной стороне листочка календаря был текст. Это могло быть сообщение к дате о каком-нибудь знаменитом поэте, писателе, политическом деятеле. Мог быть и текст песни или стихотворение, басня. Листочки не выбрасывались, а нанизывались на рядом торчащий гвоздик или складывались в стопку. Купить отрывной календарь было большой удачей. Не знаю, распределялись ли они на предприятиях среди передовиков производства, стахановцев и членов профсоюза, но у нас в доме календарь был почти всегда. Мы, дети, старались вперёд не забегать и читали только уже оторванный листок календаря, ожидая, что же интересного будет на следующий день. И отец на закрутку махорки листы календаря не брал, пользовался газетой. Насыпал махорку в приготовленный обрывок газеты, мусолил край листочка, склеивал, брал в рот, доставал кресало и кремень с фитилём и высекал искру. Раздувал фитиль и прикуривал цигарку. Тратить настоящие спички на прикур папироски считалось излишней роскошью.
Когда вечером мы, пацаны, после дневных трудов собирались под чьим-нибудь забором и вели разговоры в тишине и в темноте – электричества не было, по вспыхивающей в темноте цигарке было понятно, что отец пошёл на работу в ночную смену. До остановки трамвая было около двух километров. Самый короткий путь лежал через большой парк. Ночью через парк никто не ходил – там орудовали урки. Отец всегда ходил через парк. К отцу урки не приставали – у дяди Ильи была только мелочь на трамвай, кусок хлеба на смену и увесистые кулаки. Урки даже здоровались с дядей Ильёй.
Урки орудовали и в кинотеатре «Магнит» – единственном в то время звуковом кинотеатре. После того, как оканчивался показ киножурнала, обязательного перед каждым сеансом, в зал входило человека три-четыре и начинался шмон – нет ли денег в карманах, колец на пальцах или, что уж совсем невероятно, часов на руке. Кольца и серьги женщины прятали во рту. К нам, к пацанам, урки не приставали – нищета, да и в этот кинотеатр мы попадали на дневной сеанс три-четыре раза в году.
Был ещё цирк, эвакуированный из Ленинграда. Цирк Ченизелли. Попасть на представление – мечта всех пацанов. Это было дорого и зачастую несбыточно. Главная примечательность цирка – французская борьба. Борцов было много. Я до сих пор помню имена некоторых из них, как их представлял конферансье: «чемпион тихоокеанского флота Анатолий Точёный, богатырь Плясуля, русский богатырь Иван Ярков (двухметровый мужик с руками почти до колен), негр Франгут, чемпион (чего-то) Пустынников, Загоруйко. На ковре клоун Алекс Волкоморов. Выступал и Григорий Новак, удерживая карусель с шестью персонами на ней. Были наездники, акробаты, но главными были борцы. Перед борьбой был антракт и можно было выйти, взяв контрамарку, которые покупались нарасхват любителями борьбы. Самыми знаменательными были схватки «бессрочная, до результата».
Помню свой поход в цирк. Когда я толкался у кассы за билетом, с меня сорвали шапку – забыл завязать под подбородком. Шапка была почти новая. Возвращался из цирка морозной ночью с сияющей луной. Шёл через парк, накинув пальто на голову: шапки не было, а моё пальто, которое я донашивал за старшими братьями, никто бы даром не взял. Когда пальто после меня отдавали собаке на подстилку, пёс долго нюхал, утаптывал его ногами, кружился и ложился с длинным, протяжным выдохом отчаяния. Из-за ветхости на пальто нельзя было пришить пуговицы и я ходил, подпоясываясь кушаком.
Но были и радости в семье. Как-то отец принёс вельветовые английские брюки, доставшиеся из пособий по ленд-лизу. Удивительным было то, что они не были чёрного цвета, как все штаны тех времён, они были синими. Брюки достались брату Николаю. Он был на шесть лет старше меня. Чудом была и молния на ширинке с поводком из соединённых мелких шариков, оканчивавшихся крупным. Николай иногда позволял побаловаться уникальной застёжкой на его брюках. Всеобщей радостью было большое, тяжёлое и тёплое американское одеяло коричневатого цвета. Под ним можно было укрыться всем четырём братьям. Идя замёрзшим зимою из школы третьей смены, согревался мыслью, что сейчас придёшь домой, может быть поешь - и нырнёшь к братьям под это одеяло. С братом Вовкой мы учились в разные смены – валенки-то одни. И неизгладимое впечатление оставила, да простят меня краснощёкие патриоты, американская тушёнка. Это было чудо! В раннем детстве я представлял себе сказочного царя, сидящим на троне, слева от него мешок с конфетами «подушечка» по 80 коп. за килограмм, а справа мешок с пряниками по рубль двадцать. А потом я начал представлять царя ещё и с банкой американской тушёнки. Рассказывать о вкусе американской тушёнки всё равно, что пересказывать словами этюд Шопена.
Однажды мне повезло. Около большого гастронома я нашёл обёртку от конфеты «Южная ночь». Это была редкая удача. На ней была изображена пальма, вероятно, на берегу моря, и запах от фантика был тонкий и незнакомый. Мы все собирали обёртки от конфет, фантики, и ходили в гости к приятелям посмотреть их коллекцию фантиков. А если у кого-нибудь была книга с картинками, то ходили в гости посмотреть картинки и заранее договаривались, кто будет листать книгу. Один листал и мы вместе долго разглядывали каждую картинку, сто раз виденную.
К нам забежал Толька Лактионов, сосед напротив. У них было шестеро детей. Двое старших были на фронте. Мы обедали. Мать пригласила за стол и Тольку. «¬Я бы сел, да вы же не посадите». Мать плеснула ему половник похлёбки. Съев, Толька сказал: «Сейчас прибежит Володька, звать меня на семейную делёжку хлеба, вы ему не говорите, что я уже у вас поел – мне хлеба дадут меньше».
Двое старших Лактионовых, Михаил и Александр, вернулись с фронта живыми, увешанные орденами и медалями. Была у них одна сестра Зина, работавшая в заводоуправлении. Когда моего отца спрашивали: «А вы, Илья Никонович, сколько получаете?». Он неизменно отвечал: «Получают в заводоуправлении, а я зарабатываю».
Наш старший брат, Александр, мечтал попасть на фронт и совершить подвиг, но в 1945 ему было только 16. Главенствовала в нашей семье мать. Отец этой сферы не касался, и мы ждали вылета из родительского гнезда. Меня «выпорхнули» из семьи в мой 15-ый день рождения. Я был студентом техникума и спокойно стал жить на стипендию с воспоминаниями о голодухе и свободный от указаний и постоянных затрещин матери. Я был четвёртым из братьев, самый слабый, самый беззащитный, хуже всех работавший, да ещё и «с языком». И потому, сделав перелёт в общежитие, я ощутил и свободу, и личную ответственность. Старшим братьям было попроще, а мне досталась роль козла, в его древнем значении. Положительным было только сравнение обычаев нашей семьи с бытием писателя и поэта Фёдора Кузьмича Сологуба, которого мать драла розгами до 28 лет, когда он уже окончил институт и был школьным учителем. Мать заставляла его ходить босиком «в присутствие» считая, что это полезно для здоровья. Когда мы читали у Горького, что «в детстве у него не было детства», мы дружно смеялись – нам всем хотелось такого «несчастного» детства.
Брат Александр выпорхнул в военное училище и так всю жизнь военным и прошагал. Советская армия внесла мало положительных человеческих черт в его характер. От природы он был добр, приветлив. По окончании фельдшерско-акушерской школы он поехал работать в Комсомольск-на-Амуре в лагерь с военнопленными японцами. Поехало четыре Сашки. Один погиб и мать, испугавшись, выхлопотала сына по справке о нездоровье. При расставании японцы, в знак благодарности за порядочность, подарили Александру краги – рукавицы с большими, расшитыми мельчайшими восточными узорами, раструбами. Привёз он и словарь, составленный им лично, русско-японских слов и выражений, некоторые я сразу же запомнил и потом, через полвека, удивил в Лондоне жену моего друга англичанина, японку Норико.
Далее Александр пошёл по армейской дороге. Отслужил за всех братьев. Мы, остальные братья, ни дня не были в армии – не брали в армию с атомных объектов. При встречах с Александром мы старались кое-что изменить в его взглядах и привычках, отучили от курения. Его сын Алёша унаследовал от отца доброту и чистосердечие. Служба в армии не ухудшила его, и с падением Берлинской стены (он служил в восточной Германии) он остался жителем Западного мира, легко вписался в него, место, где врать не обязательно, а порядочность и дружелюбие не почитаются за порок.
Брат Николай из нас выделялся своей организованностью, рассудительностью и умом. В Магнитогорске он, как и брат Александр, окончил фельдшерско-акушерскую школу, где отличался внимательностью и спокойствием на уроках. Зашел летом, случайно, в своё учебное заведение, ему предложили поехать на работу в закрытую зону, в Челябинск – 40. Он согласился. Помню, на его проводах пела компания «Прощай, любимый город» и мне было жаль расставаться с боатом, и я в укромном месте тихо плакал.
Этот переезд Николая перевернул всю нашу дальнейшую жизнь. Мать с отцом развелась, и мы: мать, брат Владимир, сестра Зоя и я, переехали по вызову в этот закрытый город Челябинск-40, ныне Озёрск. Главным предприятием города был химкомбинат «Маяк» по производству Плутония-239 для атомных бомб. Этот переезд был вступлением в иной мир. В магазинах было всё, даже зубная паста, а не порошок. Можно было купить портфель. В банях шкафчики никто не закрывал, так же, как и квартиры. В центральном универмаге висело объявление: «В продаже имеется автомобиль ЗИМ. Цена 40 000 руб.» На одном ЗИМе в городе ездил Игорь Васильевич Курчатов с сопровождающими, но это была государственная машина. ЗИМ купили братья Евсиковы и разъезжали из одной части города Теча (река) в другую, Татыш, находившуюся на расстоянии 18 км. Все жили одной семьёй, невыездной. Отпуск с выездом из города можно было заслужить лет за пять безупречного служения родине.
Брат Николай начал работу медиком, осмотрелся, экстерном за два года окончил техникум на базе МИФИ, поступил в МИФИ, окончил и его - и всё это без отрыва от производства. Выращивал двоих детей, пел в хоре и поступил в … университет марксизма-ленинизма с девизом: «врага надо знать изнутри».
Меня до сих пор поражает, как человеку, простому, обычному, со средним образованием, нельзя различить добро и зло, правду и ложь, намеренный вымысел с попыткой одурачить? Есть два варианта: или человек тупой, совсем тупой, или подлец. Никто не требует, чтобы понявший истинное положение вещей, хватал бы флаг и бежал на баррикады. Также не требуется открытая критика, влекущая за собой последствия, нет необходимости и в создании кружков и тайных обществ, но активно участвовать в осознанной лжи – это подлость. Академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв говорил, что он не боец, но ни одного подлого письма он не подписал, ни в чём постыдном не участвовал, никого не оболгал.
Брат Николай работал на реакторе, большим начальником не был и с улыбкой говорил, что некоторые люди, ставшие начальниками, полагают, что человеческая природа изменится и люди начнут вести себя по-другому. Бранных слов Николай не употреблял, вместо мата он использовал малоизвестные имена коммунистических лидеров. При раздражении он говорил: «Что же ты, Матиас Ракоши, делаешь?» После очередного или внеочередного съезда или пленума коммунистов заявлял: «Ну, теперь мы заживём!» А после следующего: «Нет, после того – нет, а вот сейчас мы точно заживём!» И так каждый раз. И после объявления о смерти Сталина он недоуменно спросил: «Как же мы теперь, без отца-то родного, жить будем?»
Живя в детстве под острыми критическими взглядами, мы, братья, и во взрослой жизни всегда различали ложь и остро реагировали на неё. Не привиты нам были терпеливость и молчание при фальшивых звуках. Брат Александр во время беседы с человеком неумеренной фантазии, спрашивал: «Шепчешь?», что означало «Врёшь?»
Высшее качество в человеке - умная доброта. И это не вседозволенность и попустительство. Брат Николай обладал и умом, и знаниями, порядочностью и добротой. Он был лучшим из нас четверых. Из-за врачебной ошибки он рано ушёл из жизни в 1962 года. Когда он заболел, я попросил малознакомого американца Гроэлзу, жившего в Калифорнии, у озера Тахо, выслать дорогое лекарство для брата. Сразу же американец отправил препарат скоростной почтой – когда пакет с лекарством из приземлившегося самолёта переносят бегом в другой, готовый к отправке самолёт, и за сутки я получил лекарство в Петербурге и отправил его в Озёрск. Мы часто говорили с братом по телефону, что я мог ему сказать, как приободрить? Я что-то говорил, а после разговора плакал.
Проститься с Николаем пришло полгорода. И долго стояла молчаливая толпа, провожая в последний путь моего брата. И снова плакал я, как в тот далёкий день, когда брат уезжал из Магнитогорска.
Брат Владимир был старше меня почти на два года. Здоровьем он сильно превосходил меня, был работящ и на моём фоне всегда заслуживал похвал. В учёбе звёзд не хватал, но в практических делах превосходил многих. После техникума мы с ним работали в Обнинске на действующем реакторе-прототипе для первой атомной подводной лодки. Через два года я попал в первый экипаж атомного ледокола «Ленин». Ещё через два года Владимир присоединился ко мне. Я был для него маленьким начальником и сказал брату, что на самые «грязные» (с радиационной точки зрения) работы буду посылать его. «А как же иначе?», - ответил Владимир. Он показал такое умение работать, организовывать работу и быть главным её исполнителем, что через несколько месяцев ему предложили возглавить нашу службу Радиационной безопасности. Главный механик атомной установки так и сказал: «Только один человек в службе РБ умеет по-настоящему работать». Я выпятил живот и сделал шаг вперёд. «И это не ты, Юрий, - продолжил главный, – а твой брат Владимир». Я сделал шаг назад. Брат отказался перепрыгивать через головы товарищей. Через полгода его назначили начальником службы РБ вступившего в строй специального судна «Лепсе», для обеспечения перезарядки реакторов и хранения отработавшего ядерного топлива атомных ледоколов.
Это было судно «вертикального плавания» - в рейс ходило очень редко и колыхалось вверх-вниз на приливах и отливах Кольского залива, стоя у стенки базы атомного флота.
Владимир с детства был крепок здоровьем, спортивен, хорошо бегал на коньках и лыжах, был чемпионом Мурманска по плаванию брассом и за 25 лет работы в Мурманске ни дня не был на больничном. Созданный им коллектив отличался работоспособностью, сплочённостью и здравым смыслом. Никто из работников не изображал из себя изнурённых работой людей, готовых в то же время на трудовой подвиг во имя родины. Работы шли весело и эффективно.
С братом Владимиром мы были дружны с самого детства. В зрелом возрасте мы не стали меньшими друзьями. Была и здоровая критика: одного намёка было достаточно, чтобы устранить недоразумение, и мы никогда не ругались. Знакомые говорили, что мы с братом похожи внешне и путались, если встречали кого-нибудь из нас одного. Я носил бороду, а Владимир был без бороды. Кто-то из работников базы атомного флота рассказывал, что встречает одного ледоколщика, который бывает день с бородой, день без бороды, а потом снова с бородой. «Он что, её наклеивает?».
Обязательность и взаимопомощь между братьями была естественной и не нуждалась в просьбах при её очевидности. Никто, в случае необходимости, не говорил о своих невзгодах дважды, да и окружение на ледоколе и на «Лепсе», в основном, было таким же. Просьба, выполненная при двукратном напоминании, это обязаловка, принудиловка, и к доброте и порядочности не относится.
Помню, как мы, при поездке из Питера на Урал в Озёрск на машине, сообщили брату Николаю приблизительное время прибытия на Урал в посёлок Куяш. Николай, понимая, что ему, вероятно, предстоит долгое ожидание, приехал на 15 минут позже обозначенного времени. А мы, совершенно случайно, прибыли в точно назначенный срок. Николай сожалел о своём опоздании. Подобный случай был в Лондоне, когда экскурсовод – англичанка перепутала время и прибыла минут на 20 позже. Она извинялась и в компенсацию нашей потери времени предложила дополнительную часовую экскурсию, разумеется, бесплатную. А наши бабушки-россиянки во время тура по Европе, столь много раз опаздывали в этой поездке, что мы лишились возможности посетить города Коньяк во Франции и столичный королевский город Краков в Польше. И они вползали в автобус улыбаясь и без всякой тени смущения за кражу у нас возможности посетить города, в которых мы не были и уже никогда не будем.
Мой знакомый теннисист Андрей Потанин, первый из теннисистов СССР участник Уимблдона, рассказывал, что иногда он звонил за «занавес» и договаривался об участии в турнире. Потом, понимая, что там своих, местных претендентов много, снова звонил и спрашивал, оставили ли его в списках участников? Из-за бугра объясняли, что одного звонка и одного ответа достаточно и что советские привычки и замашки не применимы в «диких» странах. Андрей участвовал в турнирах, зарабатывал премиальные деньги, которые у него забирала родная страна, оставляя «прожиточный минимум», но это уже другая история.
Сестра Зоя младше меня, младшего из братьев, почти на десять лет. Как и положено в многодетной семье, её вручили мне на воспитание. И я таскал её, кормил, когда матери не было дома, в общем, нянчил. Ей было шесть лет, когда я переехал в общежитие. Потом мы с Владимиром уехали на работу в Обнинск. Зоя подрастала, окончила школу, Уфимский авиационный институт. Когда Зоя из Озёрска поехала поступать в Уфу в институт, мать ей сказала: «Если не сдашь экзамены, домой не приезжай, найди там работу, там и живи». Училась Зоя хорошо, работая, сама закончила курсы по компьютерам. При сокращении штатов её всегда оставляли в учреждении. Переехала с мужем в Самару, вырастили сына, который со временем прошёл по конкурсу на работу в Германии со специальностью программирование.
Самым слабым звеном по достигнутым результатам в нашей семье оказался я. После шестилетнего запрета на профессию меня принияли на работу с неофициальным условием, что я никогда не вырасту в должности. И только с кончиной советской власти я поднялся на ступеньку выше до должности старшего инженера службы РБ атомного ледокола «Таймыр» в 1990. Подобную должность на ледоколе «Ленин» я занимал 27 лет назад в 1963 году. В промежутке у меня было посещение СИЗО КГБ. Меня гоняли с одного места работы на другое, пока не успокоились, когда после начальника службы РБ я стал учеником кочегара, а через месяц и кочегаром первого класса. Меня обеспечили знаниями для написания в книге «Страницы воспоминаний» главы «Как правильно падать в голодный обморок».
Проработавшего более 40 лет в Арктике, при выходе на пенсию, дома меня встретили словами: «Это ты теперь место в квартире будешь занимать?» И добавили: «Я устала на тебя пахать всю жизнь». – «Но меня 25 лет не было дома, а ты жила на мои …». Но это уже совсем другая история.
------------
* История - Общее прототипическое значение — знание о ходе развития чего-либо во времени (с греч.; прим. ред)
Комментарии
Отзыв
Жизнь полная событий, всегда интересно Вас читать.
Добавить комментарий