ПУТЬ К СЕБЕ
Олег Глушкин. Большой, печальный, еще не прочтенный в нашем зарубежье писатель. Его проза ставит мучительные вопросы и, разумеется, не дает ответы. Главный вопрос все тот же: как жить, как выжить человеку после Холокоста.
Я многое понял в прозе Олега Глушкина, познакомившись однажды с его новеллой «К и Анна». В рассказе щедро и беспощадно открывается творческая лаборатория литератора: его метания, боль, трудный диалог с Богом и самим собой.
Неожиданной радостью стал для меня когда-то роман Олега Глушкина «Саул и Давид». Мало сказать: автор смело уводит читателя в глубины еврейской истории – он открывает глубинные, вечные, полные тайн и озарений пласты национального сознания.
Перебираю в уме: о чем еще нужно сказать в кратком вступлении к журнальной публикации?
Очевидна многолетняя, естественная, но далекая от трафаретных решений преданность автора морской теме (Олег Глушкин окончил Ленинградский кораблестроительный институт, работал докмейстером, ходил в море на рыболовных судах).
Удивительна пластика речи этого писателя, свобода и подлинная культура языка. Эту речь мы, кажется, уже забыли в эмиграции, хотя она и есть то главное богатство, которое мы уносили с собой из России.
…Вспоминаю его мучительный путь – в юности и молодости – по мрачному литературному бездорожью. Однако думаю и о другом. О том, как после отмены цензуры и партийного диктата он стремительно и ярко реализовал свой талант. Сейчас в прибалтийском Калининграде, где уже более шести десятилетий живет Олег Глушкин, выходит собрание его сочинений.
2 июня Олегу Борисовичу исполнилось 85 лет. От души пожелаю юбиляру здоровья и вдохновенья - на долгие годы!
Евсей Цейтлин
***
Мы присоединяемся к поздравлению Евсея Цейтлина и желаем Олегу Борисовичу Глушкину – как бывшему моряку – «семь футов под килем».
Редакция ЧАЙКИ
***
Из цикла «Отзвуки»
МОРСКАЯ МОЛИТВА
Выручи меня море. Научи так же, как и ты, работать без устали. Как ты, методично идти к цели. Твои волны неутомимы, рожденные за горизонтом накатываются они на песок пляжа, кружевной пеной ласкают его, лижут валуны и делают гладкими камни. Ты вечно море, меня не будет – а ты по-прежнему будешь шуметь в ветреную погоду и затихать в штилевые солнечные дни, позволяя облакам смотреться в тебя, как в зеркало. Ты будешь копить в себе силы, чтобы разразиться штормом. И тогда волны твои выхлестнут на пустынный осенний променад. И кто-нибудь другой, такой же, как и я, мечущийся в пустоте непонимания, подставит лицо соленым брызгам, чтобы осознать свою сиюминутность и твою вечность. Он будет просить тебя о последнем приюте, и ты, так же, как и мне, откажешь ему. Потому что каждому приходит свое время. И билеты на «Титаник» давно распроданы и не подлежат возврату. Не будь мстительным море. Прости нас, море. Мы заливаем тебя нечистотами, мины и снаряды прошедших войн устилают твое дно. Но ведь и наши слезы ты тоже принимаешь. Рыбы, водоросли, корабли, пловцы колеблют твое лоно. Будь ласково с ними.
Научи меня быть таким же терпеливым и всепрощающим, как и ты. Возможно, я дождусь лета, чтобы слиться с тобою. Я хочу стать парусником, летучим безлюдным парусником, который беззвучно скользит по твоей глади. Ты будешь ласкать его, и парусник отзовется на твою ласку песнями, рожденными в снастях и в льняной парусине. Луна и прожектор маяка обозначат путь. Легко глиссировать по лунной дорожке. Она уходит за горизонт, туда, где море становится океаном. Границ между морем и океаном никто не начертил. Можно, я и океан буду называть морем. Сколько раз я стоял на капитанском мостике и смотрел на его просторы. Теперь мне осталось только ты, море. Я нашепчу тебе самые тайные слова. Из них ты сможешь составить любой текст, пусть его прочтут крикливые чайки. Вечно только то, что ты запомнишь, море. Следы наших кораблей так мимолетны. Ты стираешь их мгновенно. Источник бурь и спокойствия ты умеешь хранить тайны. Научи, в каких глубинах и на каких просторах отыскать нестираемые слова, проникающие в сердце. Я не прошу вечности. Мне достаточно знать, что ты, море, вечно.
Портреты
НИКОЛАЙ ФЕДОРОВ
Сон, навеянный безумием разума, может сбыться. В мире, где правда выкрикнута устами юродивого, ты станешь спасителем. И мы все, послушные твоей воле, огласим шумом и радостью живого бессмертья холодные пространства Вселенной. Грядёт Воскресение не единого сына Божьего, а всех сынов Божьих, уверовавших в тебя. Мир озарится великим смыслом. И ты будешь первым в сонме пророков, восставших к жизни. И тогда ты осознаешь тоску вечной жизни. В генах воспрянут предки, и все их грехи падут на тебя. В тоске бесконечности виртуального мира замелькают в файлах гении и злодеи. И станет невозможным отмщение. Никто и никогда не покинет тварный мир. И когда ты запросишь смерти, спасённые тобой, возвратят тебе сан юродивого.
ГЕРМАН МЕЛВИЛЛ
Полюбить безбрежность морей и покинуть опостылевшие берега сумел, чтобы потом создать самый великий американский роман. Назвал себя Измаилом, а значит, изгнанником. Породнился с морем, познал леденящий сердце Белый призрак, распознав в нём Душу Океана. Узнал несущий смерть гарпун, дымящийся от крови кита. И полюбил врага своего, как полюбил и возненавидел кашалота – Моби Дика – искалеченный им капитан Ахав, давший клятву преследовать кита по всем морям и океанам «пока не выпустит он фонтан чёрной крови и не закачается на волнах его белая туша». В эту погоню сумел вдохнуть эпическую мощь. И потому вписался в тот перечень великих, где от всей литературы остаются: Гомер, Библия, Шекспир… Где гибнут герои, и торжествует слово. Идет ко дну китобоец «Пекод». Словами Иова возвещает Измаил: «И спасся только я один, чтобы возвестить тебе…» И возвестил Мелвилл-Измаил о том, как обрести полноту бытия, преодолевая смертельный риск. О бездне величественной и низвергающей. И о том, как одинок человек перед лицом Бога. Покинул свет в забвении, уйдя в бессмертие на страницах созданной им морской Библии.
Э.Т.А. ГОФМАН
Человек-театр, столько трагедий, столько ролей. И вечная музыка в душе. Только она может проникнуть в самые тайные уголки и пробудить волшебство фантазий. Она пьянит сильнее, чем самое выдержанное вино. И тогда начинаешь жить в стране поэзии. Скинут ненавистный мундир советника юстиции. Перо творца – вот главная волшебная палочка. Из только что написанных страниц, на которых не просохли чернила, выскакивают диковинные существа. В магическом зеркале они возникают и вновь исчезают. Хоровод двойников, оборотней и магов. Карнавал над бездной. Феерический карнавал, где у гостей за маской скрывается маска. Они не только плод выдумки. Конечно, они жили в Кенигсберге, в рыцарских залах старинных замков, в родовых Майоратах спали замурованные в древних камнях. И они ведь повсюду, стоит только приглядеться – и в Берлине, и в Познани, и во Вроцлаве. И с небес спускается хрустальная карета, влекомая двумя сверкающими стрекозами, которыми правит серебристый фазан. Она умчит в Атлантиду, где нет места презренному уродцу Цахесу. И будут счастливы возлюбленные Бальтазар и Вероника, Ансельм и Серпентина… И Щелкунчик победит мышиного короля! Ибо на помощь выпускаются из страниц добрые чародеи. Но в жизни – как спастись, как обрести любовь, как отличить падение от взлёта. И почему толпе ближе и понятнее житейские воззрения мещанского кота Мурра и насмешки вызывают страдания капельмейстера Крейслера. Ничтожества в который раз забирают власть, присваивая чужие заслуги. Повелители блох, подобно тайной полиции внедряются в человеческие мысли, а из недоумка творят кумира. Гению даны в награду бессонница и насмешки, нищета и страдания. И посмертная слава.
ВЛАДИМИР НАБОКОВ
Одинокий король, утративший своё королевство, воссоздал его из слов. На солнечных тропинках тенистых парков замелькали велосипедные спицы. Манящие девичьи тела на берегах тихих прудов. На дальних берегах. Бабочки – воплощение красоты потерянного рая – летящие над зарослями спелой и сладкой малины. Звонкий смех будущих Лолит в полыхающем кровавом сумраке спаленных поместий. Родина шахматных гениев, расстрелянных в оврагах, заросших черёмухой. Приторный запах тлена, растворённый в аромате цветущих лип. Бесконечность изгнания. Чистое, как слеза ребёнка, сохранённое слово. Никогда и никем не повторенное волшебство. Ледяная бесстрастность, обжигающая душу.
АНТОН ПАВЛОВИЧ
Три сестры, рвущиеся в Москву, убитая Чайка и Палата №6 – это всё приходит позже. У истока же Ванька Жуков пишет письмо на деревню дедушке, виляет хвостом несчастная Каштанка и висит на стене в классе портрет ухоженного и приглаженного сорокалетнего старичка. Классик, отшлифованный школьными сочинениями. И только много позже понимаешь: измученный роднёй и бытом скромный человек в пенсне с бородкой, которую теперь называем его именем, был самым скрытным из двойников. Он подавлял в себе не только гения, но и путешественника. Зачарованный степными просторами и веривший в волшебство ковыльных трав, он задыхался в стенах чуждых для него домов. Измучил не только себя, но и любивших его женщин. Ему надо было родиться до новой эры и бродить с посохом по пустыне, призывая людей перестать быть животными и любить друг друга. На изломе веков он прожил слишком короткую жизнь. Звал понапрасну: «Мисюсь, где ты?» – Никто не отозвался.
Великий русский писатель последние слова произнес на немецком языке: «Ich sterbe».
И всё же именно он написал самый великий роман из жизни народа, роман, состоящий из сотен рассказов.
ВЕЛИКИЙ ЛЕВ
Артиллерист, жуир, гуляка, ненасытный, неистовый. Не пропускавший ни одной смазливой крестьянки. Он стал нашим главным моралистом. Осудивший Анну Каренину и Катюшу Маслову, опровергающий Шекспира и спорящий с Богом, разве мог он спокойно взирать на раздираемый страстями мир. Рукописи и завещание, спрятанные и сто раз перепрятанные, жгли руки. Бросить правду всем в лицо, выгнать сыновей из дома и самому бежать от смерти, чтобы найти её на заброшенном полустанке – достойно ли человека? Но небо под Аустерлицем, первый бал Наташи Ростовой и раненый Хаджи Мурат – этого достаточно для оправдания. Да и не нуждается он в оправдании. Великий гений нашей литературы, поднявшийся над миром и крикнувший небесам «Не могу молчать!» и сегодня строго взирает на нас с многочисленных портретов и словно хочет в чём-то нас обвинить, но губы его сжаты. Могила без креста и без надгробия – зелёный холм, возвышающийся над землей и надо всем сущим на ней.
БУРЕВЕСТНИК
На улице твоего имени, в городах твоего имени – повсюду понимаешь, как ложное возвеличивание губит память о человеке. А ведь был глыба: нутряной талант, рвущаяся наружу огромная энергия. Похоть и игра, сибаритство и жадность, – и это всё в одном человеке. Челкаш, ставший барином на Капри и певцом террора в ослепляющей тьме. Снохач, оплакавший сына. И в то же время автор самого великого романа о революции. Мечущийся Клим Самгин «это посильнее Фауста Гёте». Написал и подумал: другие тоже смогут и превысят словом. И тогда изобрёл теорию соцреализма и бросил её в ноги вослед идущим. И лозунг провозгласил: если враг не сдается, его уничтожают.
ВАРЛААМ
Невозможно читать без содрогания. Безумие мира расширяет зрачки. Невыносимые пытки, голод, мороз. Человек превращается в животное. Умри ты сегодня, а я завтра. Не верь и не проси. Злость – последнее из оставшихся чувств. Никакому Данте не являлись такие муки даже в самых страшных снах. Вечная мерзлота Колымы поглощает тела. Выжившему и сохранившему тепло души в награду дом для престарелых в Тушино, слепота и глухота – и единственный друг кошка, убитая подонками. Это антилитература. Это отрицательный опыт. Забыть и не думать. Вспомните: Человек – это звучит гордо.
Осознание того, что нашим современником был гений, ещё не пришло.
ИСААК БАШЕВИС ЗИНГЕР
В Варшаве на Крохмольной улице навечно прописана еврейская девочка Шоша, чтобы очеловечить сердца потомкам тех, кто умертвил её народ. Она хранит тайну перехода смерти в жизнь. Демоны зла теряют свою силу под взглядом её васильковых глаз. Её создатель, сумевший найти и спасти любовь в бездне страданий, с кривоватой усмешкой смотрит на нас, ждущих наград и признания. Изгнанный и спасшийся он утверждает: Ничего не требуйте от жизни, кроме любви к ближнему. На идише – языке местечковых мечтателей и пророков, языке мудрости и смирения он сумел сохранить и донести до нас откровения мучеников, уничтоженных Катастрофой.
СТРИНДБЕРГ
В стране фиордов, из которой ты бежал, я смотрю твою бесконечную пьесу. Она лишена антрактов. Женщины, предающие нас, медленно бредут к морю. Они все хотят быть актрисами и не могут поделить роли между собой. Ведь каждая мечтает быть главной. Но вместо подмостков – каменистая земля, блеянье овец и крики некормленных детей. Пьесу играет сама жизнь. Фрекен Жюли никогда не дождётся безумного короля Эрика. Они не совпали во времени. Мы тоже никогда не встретимся. Но твои тексты оживают во мне. И я протестую. Изгнание любви – не лучший способ для избавления от страданий. Твое ликующее неистовство похоже на пену. Волны смывают его. Море смеётся над тобой. Омывая скалистые берега, оно приносит нам твои сны.
Отуманенный бредом, ты вывозишь Швецию в Европу.
И видя беспомощность слов, рисуешь бушующее море и одинокое дерево на скале.
ПРЕОДОЛЕНИЕ
Настигнутый болезнью, вырвавшей его из истомы наслаждений и любви, он растворился в своих героях, чтобы выткать для них ковер из полутонов и потока сознания, чтобы вместе с ними испытать счастье и разочарование. В комнате со стенами, обитыми пробкой, сумел отгородиться от мира, чтобы создать свою вселенную. Доказать всем, что жизнь лучше прожить в мечтах, чем в действительности. И что предвкушение любви больше значит, чем сама любовь. В поисках утраченного времени подняться на ту вершину, где слова приносят более острые ощущения, чем названные ими чувства. Прикованный к постели, он сумел проникнуть в дома многих, чтобы воскресить надежды и желания. Под сенью девушек в цвету мы обретаем забытые чувства. Величественное и печальное откровение Пруста возвращает нам смысл существования.
НЕЛЛИ ЗАКС
Из Швеции ты воззвала к миру. Сгусток обнаженной и невыносимой боли. Вырванная из нацистского ада Сельмой Лагерлёф, жизнь приравняв к смерти, ты в муках умирала ежедневно. Задыхалась в кровоточащем стихе, защищаясь от освенцимского дыма. Мёртвые твои женихи растаяли в этом чёрном дыму. Волосами твоих подруг набивались матрасы. Только стих мог защитить от безумия. Ты сумела выплеснуть слова отчаяния за тех бессловесных, кто был обречен на другом берегу. Стокгольм сиял огнями и жил молодящейся жизнью. Это было невыносимо. Из твоего окна было видно море. Шум волн не мог заглушить предсмертные крики. Конец войны не стал концом страданий. В Париже ты увидела сияние на Сене – умершие души светились и жаждали воскрешения. Поль Целанн не поверил тебе. Потом он бросился в Сену, чтобы утопить в ней свои страдания. Твое горе было так велико, что вода не принимала его, она вскипала, и гром немел от страха. Ты предсказывала «затмение звезд» и знала, что они уже не смогут светить так ярко, как прежде. «В жилище мертвецов» ты молилась о шести миллионах. На краю сумасшествия тебя настигло признание.
ЮРИЙ КУРАНОВ
Впитавший в кровь цвет музейных полотен и смешавший его с дыханием полевых цветов, поражённый красотой остановился, чтобы уловить шум дождей и курлыканье журавлей. Но вязкая тоска обволакивала, как смола. И туманилось всё вокруг и пьянело вместе с ним. И тогда воскресил Бога в себе, чтобы удивиться простоте и величию мира. И невольным бунтом себя переполнил, сметая авторитеты, разрушая мифы. На шпаге маршала Нея играл, как на скрипке. Под музыку Вивальди смирял себя, но так и не обрёл покоя. Бунтарь и отшельник, озарённый радугой и оживляющий слово.
ДОНЕЛАЙТИС
С высоты кирхи твоей вижу, как смыкаются поля и рощи и становятся нелепыми границы. У алтаря, где ты проповедовал, слушаю твои гекзаметры. Вечные, как жизнь. Что перед ними все исторические битвы и коронации. Забытое прошлое. Лишь дано повторяться временам года. И земля просит посевов, и пчёлы жаждут нектара, и реки манят рыбу на нерест. Скошенная трава дурманит мятой. И яблоки наливаются соком. Не ленись – это всё твоё окрест. С улыбкой смотрит Анна-Регине на то, как шлифуешь ты стёкла и месишь глину для новых кирпичей. И тянется к небу кирха. А рядом растет дом для вдов. Ты хочешь, чтобы все были счастливы, пастор. Земные тяготы сгибают спину. Хлеб солонеет от слёз. Отпевание – дань уходящему и смягчение заскорузлых сердец. Как донести до смертных людей смысл обыденной жизни? Только трудом и любовью обретается благо. В кирхе каждое слово звучит так, словно его диктует Господь. Эхо повторяет стихи. Разве ты мечтал о славе? Или хотел стать писателем? Никогда.
ТВАРДОВСКИЙ
Длинная шинель накинута на широкие плечи. Русые волосы распадаются в стороны, открывая высокий лоб. Локти отведены в сторону, как у борца, приготовившегося к схватке. Голубоглазый богатырь, возвысившийся надо всей чиновничьей челядью. Дон-Кихот из страны Муравии. Наделённый щедрым сердцем, подняв забрало, шёл напролом. Рядом Тёркин – неунывающий солдат, одолевший смерть. В прусских городах, охваченных пламенем, салютовал Победе. Незаменимые слова искал для воскрешения павших. Как щит журнал, как оберег для жаждущих истины. Спасал нас от государственной лжи явленный миру зэк Иван Денисович, встреченный лаем сторожевых псов. Кто вспомнит гонителей? Имени их не будет на площади. Лишь поэт один с полуулыбкой, хмельной и бесстрашный на пьедестале. Вставал до рассвета, косил до пота, с корзиной грибов, переполненный стихами, на перекрестие дорог выбирал ту, на которой обретал честь и муки. Знал – не прожить «без правды сущей, правды, прямо в душу бьющей… как бы ни была горька». Вину перед отчим домом пронёс по снегам войны и мирным ухабам, не уставая обличать лакейских певцов кровавого горца. По праву памяти.
Добавить комментарий