Его живопись любима многими. Должен сказать, что и для меня он – один из любимейших отечественных живописцев. Прежде всего, разумеется, ранний, но и среднеазиатский, и поздний… Игрою судьбы некоторые из лучших его работ находятся в Бишкекском музее, куда попали при административном рассредочивании сокровищ столичных музеев. Так что, посетив замечательную по-своему столицу Кыргызстана, стоит на досуге и туда завернуть (кроме картин Фалька там можно обнаружить принадлежащие кисти Кончаловского и даже Александра Иванова)… Жил Фальк тяжело, и даже посмертная его выставка подверглась идеологически-фразеологическому разгрому. А в эпоху наиболее ожесточённой борьбы с формализмом один высокопоставленный чиновник, ведавший искусством, будучи озабочен перевоспитанием этого закоренелого «бубновалетчика», заявил, что его надо «бить рублём». Удивительное, однако, представление о Роберте Рафаиловиче, который рублем не слишком-то дорожил и работал без оглядки на завтрашний день, порою посвящая одному портрету десятки сеансов (кажется, для портрета Ксении Некрасовой понадобилось их 67, и это шедевр). Зато его полотна во все времена неимоверно дорого ценились и с десятилетиями еще вздорожали. Тут позволю себе рассказать одну печальную в сущности историю. Тяжело заболела жена поэта Бориса Слуцкого и в отчаянной (уже безнадежной) надежде её спасти, отправив во французскую клинику, Б.А. решился продать свою коллекцию живописи, собранную с большим вкусом. Пришедший маршан осмотрел все имевшиеся картины и произнес одно имя: Фальк!..- А другие? – спросил Б. А. – Нет, только Фальк!
Он испытывал трепетный интерес к поэтам, к их судьбам, и любил поэзию. Стихи, независимо от их темы. Но тема одного стихотворения Тарковского, понятно, была ему кровно близка. И Арсений Александрович получил от него в дар картину.
Далее – это стихотворение.
Арсений ТАРКОВСКИЙ
ПОРТНОЙ ИЗ ЛЬВОВА,
ПЕРЕЛИЦОВКА И ПОЧИНКА
(Октябрь, 1941)
С чемоданчиком картонным,
Ластоногий, в котелке,
По каким-то там перронам,
С гнутой тросточкой в руке.
Сумасшедший, безответный,
Бедный житель городской,
Одержимый безбилетной
Иудейскою тоской.
Не из Лодзи, так из Львова,
Не в Казань, так на Уфу.
- Это ж казнь, даю вам слово,
Без фуфайки, на фуфу!
Колос недожатой нивы
Под сверкающим серпом.
Третьи сутки жгут архивы
В этом городе чужом.
А в вагонах - наркоматы,
Места нет живой душе,
Госпитальные халаты
И японский атташе.
Часовой стоит на страже,
Начинается пальба,
И на город черной пряжей
Опускается судьба.
Чудом сузилась жилетка,
Пахнет снегом и огнем,
И полна грудная клетка
Царским траурным вином.
Привкус меди, смерти, тлена
У него на языке,
Будто сам Давид из плена
К небесам воззвал в тоске.
На полу лежит в теплушке
Без подушки, без пальто,
Побирушка без полушки,
Странник, беженец, никто.
Он стоит над стылой Камой,
Спит во гробе город Львов,
Страждет сын Давида, самый
Нищий из его сынов.
Ел бы хлеб, да нету соли,
Ел бы соль, да хлеба нет.
Снег растает в чистом поле,
Порастет полынью след.
1947
