Рай находится в Глухово
Глухово – часть города с ткацкими фабриками. В цехах день и ночь гремят станки, и поэтому ткачихи рано глохнут. И поэтому место называется Глухово. Фабрики старинные, из девятнадцатого века. И казармы, как крепости с толстыми стенами. Там когда-то жили рабочие. И больница. И училище, которое сейчас школа. Если смотреть на это здание сверху, увидишь самолет. И в самом центре Глухова бывший клуб приказчиков, а сейчас клуб рабочих текстильного комбината.
Это всё построил фабрикант Арсений Морозов. Теперь наследием капиталиста владеем мы, советские люди.
Но рай находится в Глухово совсем по другой причине. Он располагается в бывшем клубе приказчиков. В него ведёт вытертая до блеска множеством маленьких ног чугунная лестница, пять ступенек вниз, в полуподвал. Мама открывает тяжёлую стеклянную дверь, и за ней брызжет в глаза ярким, пёстрым хаосом, перехватывает дыхание от восторга. На самом деле, нет в раю никакого беспорядка, это только так кажется. Куклы, мячи, сачки, автомобили, – всё аккуратно устроено на полках, разложено под стеклом витрин. За прилавком толстая тётя в синем халате. Но главная здесь совсем не продавщица, а лошадь. Это самая большая игрушка, если, конечно, не считать автомобиля-ракеты, но ракета мне не интересна. Лошадь, белая, в серых яблоках, с золотой гривой и пышным хвостом – предмет самой пылкой страсти, какая только может биться в четырёхлетнем сердце. Если забраться в седло, ноги вряд ли достанут до пола, такая она большая, такая настоящая! О лошадь! Я буду счастливее всех на свете, если…
- Нет денежек, - проливается холодной водой мамин отказ совершить дорогую покупку. - Выбери что-нибудь другое.
Но я в целом мире ничего не хочу, только лошадь. «Коня, коня, полцарства за коня».
- Нет денежек, - твёрдо, беспощадно, сверху, от мамы.
Губы начинают дрожать. Почему мир так несправедлив? Почему детям не раздают игрушки бесплатно, чтобы исполнять мечты?
- Возьми дюймовочку, смотри как крутится, - дипломатично вступает в переговоры мама.
- Не хочу.
Хотя дюймовочка очень занятная. Сидит в белой водяной лилии. Если нажимать рычажок, лепестки раскрываются и появляется крошечная девочка. Она быстро-быстро крутится вместе с лилией.
- Лошарика возьми, - уговаривает мама.
Тётя в синем халате демонстрирует игрушку. Существо, именуемое лошариком, то стоит прямо, то забавно складывает все четыре длинные ножки, падает.
- Не нужен мне лошарик.
Глаза поневоле снова обращаются к лошади.
- А мы ещё сачок купим. Бабочек будешь ловить, - торопливо искушает мама.
Здесь она попадает в точку. Бабочек на нашей улице много. Руками не возьмёшь. Панамой накрыть тоже не получается. Сачок – очень нужная вещь.
Прижимаю драгоценный предмет к груди. Мама довольна. По сравнению с лошадью за восемь рублей, десятикопеечный сачок – очень выгодная сделка.
Прощай, Детский Мир, до следующего мучительного посещения.
Денежка
Но вот приезжает в гости тетя Маня, мамина сестра. Она всегда приезжает на праздники, чтобы не чувствовать одиночества. Когда-то у неё была семья. Но муж погиб. Тётя считает, что убила его. Далёкой снежной зимой супруг собрался на каток. Тёте Мане это почему-то не понравилось. Может быть, она хотела вместо катка сходить в кино, и поэтому бросила несговорчивому супругу перед уходом на речной лёд: «Чтоб ты там утонул!» И он утонул. А тётя замуж больше не вышла. Одна вырастила сына. Одна отдыхает летом на курортах. И одна приезжает к нам на праздники. Я люблю тётю. Она добрая и ласковая, всегда привозит с собой большую шоколадку «Алёнка» в подарок.
Вот и в этот раз она целует меня и протягивает гостинец. Мама благодарит. Мне тоже подсказывают про «спасибо».
- А что это мы плачем? – спрашивает тётя.
Я молчу. Только что мы с мамой спорили. Я ходила гулять, а на улице соседский Сашка лихо скакал на новой деревянной лошади. Я немедленно начала канючить себе такую же.
- Вот, рысака нам подавай, - объясняет мама. – А где я денежек возьму? (укоризненно в мою сторону).
В глазах снова щиплет. В отчаянии кусаю шоколадку.
Тётя лезет в кошелёк и дает мне монетку, большую, тёмную.
- Ну, теперь ты богатая, - с облегчением говорят взрослые и садятся за накрытый стол.
Ковыряю вилкой «Оливье», отхлебываю «Дюшес» и переполняюсь радостью - теперь куплю все, что захочу.
- И мороженое могу купить? – тяну маму за рукав, но она не слышит, что-то громко рассказывает гостям.
Забираюсь под стул, словно в домик, и там катаю монетку по перекладинам, скрепляющим ножки. Мороженое, шоколад, игрушки, - все теперь могу купить. Какая радость – иметь деньги, какое облегчение! Пора действовать!
Покидаю домик.
- Мама, я хочу мороженого. Купи! – и протягиваю на открытой ладони всемогущую денежку.
Мама кладёт вилку, смотрит на монетку и хмурится:
- Здесь на мороженое не хватит.
- Ну, тогда шоколадку.
- И на шоколадку не хватит.
- Ну, тогда лошадь в детском мире купи!
- Охо-хо, на лошадь очень много надо.
- А что же на эту денежку можно купить?
- Ничего, - с готовностью влезает старший брат, откусывает большой кусок торта и шумно запивает газировкой.
Я потрясенно молчу.
- Это всего три копейки, - продолжает просвещать брат. – Три коробка спичек или в трамвае один раз прокатиться.
Уползаю под стул, разглядываю бесполезную, бессильную денежку. На что она мне теперь? И зачем взрослые обманывали, говорили: все, что хочешь, – твое?
От печали домик под стулом становится тесным, неудобным. Возвращаюсь в комнату, тянусь, кладу денежку на край стола. Зачем она мне? Бессильная, ни на что не способная? Ухожу гулять.
На улице весна. Щебечут скворцы, высоко, на шесте у своего домика. Они чёрные, облитые солнцем. Голоса у них то скрипят, то льются звонкой водой. Под забором золотые головки одуванчиков, яркие зелёные стрелки травы. И сонная муха садится на теплую ступеньку крыльца. И небо полыхает синевой. Дом, и крыльцо, и скворцы, и зелёные ладони одуванчиков, - все мы плывём, купаемся в синеве. Забыты ничтожная денежка, и розыгрыш взрослых, и вознесение к богатству, и падение в нищету.
Учусь читать
В доме у нас две комнаты. Одна – спальня родителей, маленькая совсем. Там только кровать, комод и этажерка с книгами. Зато вторая – огромная, полная тусклого света из окон, затенённых сиренью. Плавает в узорчатой тени листьев стол. Никогда не видно, что на нём. Хочешь узнать – лезь на стул, задача не из легких. Шкаф-гора здоровается с потолком. Внизу – два выдвижных ящика. В одном красно-синий мяч, в другом – тонкие детские книжки. Мяч мне неинтересен. Манят книжки с яркими картинками, с чёрными буквами-жучками. Жучки ползут ровно, по линеечке, и в них-то самое интересное, они звучат, рассказывают.
- Мама, почитай!
- Мне некогда, попроси папу.
Папа – худой весёлый человек с золотыми волосами над высоким лбом, берёт книжку, садимся на диван, читаем Маяковского «Что такое хорошо и что такое плохо». Папа старается. Мне очень нравится. Но удовольствие быстро заканчивается. Папа встаёт.
- Ещё почитай, ещё! – упрашиваю горячо.
- Читай сама.
- Я не умею.
- Учись, - говорит папа и уходит пилить дрова. На зиму нам нужен большой запас, за один день не соберёшь.
Папа пилит. Мама стирает. Меня съедает желание читать.
На следующий день всё повторяется.
- Почитай!
- Читай сама.
- Не умею.
- Учись.
И так без конца.
Но вот однажды я прихожу домой из детского сада и вижу на столе большую книжку. На обложке девочка читает игрушкам, сидящим вокруг неё. Игрушки внимательно слушают.
- Что это?
- Азбука!
Книжка старая, белые трещинки, словно паутина, бегут по жёлтой обложке, углы обтрепались. Но листы все целые, с яркими картинками, с крупными красивыми буквами. Мама где-то добыла для меня эту Азбуку, как сказочный папа Карло для любознательного сыночка Буратино. Воздаяние приходит немедленно.
Мама лежит на постели, у неё болит голова.
- Ма, это какая буква?
- «Г», - покорно говорит она.
Через две минуты опять бегу в спальню:
- А это?
- «Д», - терпеливо сообщает мама.
На кухню, к плите, на огород, к грядкам, на улицу, к бельевой веревке, везде я следую за мамой, словно неотвязная оса, и добываю необходимую информацию.
Буквы запоминаются легко. Теперь надо читать. Это тоже нетрудно. Недавно я прослушала по радио рассказ Льва Толстого «Филиппок». Там крестьянский мальчик складывал слоги в слова. Я запомнила. Открываю Азбуку. «Ма» и «ма» - мама. Никаких проблем. Читаю первые слова и, на всякий случай, снова атакую маму. Она подтверждает: «Всё правильно»!» Ну, теперь пошла работа. Проглатываю Азбуку. Затем собственные книжки, которых немного. Потом книжки в детском саду. Потом мама приносит толстый сборник русских сказок. Там странный, причудливый мир. «Сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой!». Это красиво – белый конь с золотой гривой появляется перед хозяином, как из-под земли. Но вот Иван ругается на другого коня, не Сивку: «Ах, ты, волчья сыть, травяной мешок…»
После такого ободрения «травяной мешок» взвивается «выше леса стоячего, ниже облака ходячего». Нет, такие кони нам не нужны. Злая в них сила и глаз недобрый.
В детском саду
В детском саду выходим гулять на участок. Это утоптанный до лысины кусок земли с чахлой пыльной травой по меже. Воспитательница выносит велосипед. Он странный, с очень большим передним колесом и двумя маленькими сзади. Диковина – одна на всех. Дети выстраиваются в очередь, чтобы прокатиться. Но несколько самых шустрых мальчиков, только покинувших седло, тут же занимают первые места и снова катаются. Очередь молчит и терпеливо ждет. Мальчики энергично крутят педали. Ухожу за павильон. Приклеиваюсь к забору. А там, по другую сторону, – картофельные грядки, а за грядками лес и вьется тропинка. Свобода! Появляется прохожий. Счастливый, идёт, куда хочет. А я здесь, на голом пятачке, с покорной очередью и наглыми мальчиками ещё долго буду торчать. Вот если бы… «Сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой!» Белый конь выгибает крутую шею, бьёт копытом. Цепляюсь за гриву, золото струится меж пальцев. Волшебный скакун перемахивает через забор - в белый свет, на вольную волю! И выше, выше – в небо. Детсадовский участок внизу сначала, как тарелка, потом, как блюдечко. А потом как малое зернышко.
- Строимся! – кричит воспитательница, и мы встаём парами. Идём в группу.
На обед – шоколадный пудинг. Он плавно колышется на белой тарелочке и ждет.
- Ешь! – долдонит воспитательница.
- Не хочу-у! – слезливо тяну я.
Вот если бы рыбий жир… Но рыбий жир дают только зимой. Каждому по ложечке перед горячим борщом. И тогда все рыдают, а я радуюсь, глотаю с удовольствием.
- Ешь! – голос у воспитательницы, словно выдохшийся дождь, и не шумит уже, вот-вот кончится.
- Не-ет!
Я знаю, что пудинг скользкий и совершенно не интересный внутри. Дрожащая однотонная масса вызывает тошноту.
Наконец, воспитательница сдаётся. Тарелку уносят.
В группе рядами стоят застеленные для сна брезентовые раскладушки. Словно белое поле посреди комнаты. Все ложатся, как положено, на правый бок, и послушно закрывают глаза. Я тоже ложусь и пытаюсь заснуть. Моя раскладушка у прохода. Напротив, у стены, кто-то уже видит первый сон. Я не знаю, кто. Кто-то – такая же маленькая девочка. Или мальчик. А дальше дверь туалета. Сквозняк гуляет по комнате, тёплый, летний ветерок. В группе очень тихо. Все спят. А я нет.
«Можно в туале-ет?» - канючу, повернувшись в дальние края, в сторону воспитательницы у окна.
«Можно», - говорит она шепотом.
В туалете солнце льется на белый кафель и золотые зайчики скачут по блестящим раковинам. И открыта стеклянная дверь на пожарный балкон. Выхожу на решетчатый настил. Отсюда видно улицу, зеленую, в кудрявых купах яблонь и тонких ветках берез. «Какая знакомая улица, - думаю я. – Вот этот поворот точно знаю. Неужели именно здесь мама водит меня в детский сад? А улица… неужели я живу именно в ней? Только не здесь, а дальше, там, в зеленой и голубой дали. Неужели это моя улица!?»
И сердце щемит от грусти. Мой дом – там, а я здесь, в оковах. И надо возвращаться в группу, и ложиться в постель, тогда как мой дом совсем близко, рукой подать. И там свобода, игрушки, собака Дик и кошка Гайка.
Небо голубым куполом сияет над детским садом. Папа на работе, на заводе. Мама на работе, в оранжерее. Брат ловит уклеек на речке. У него каникулы.
Бабушки в Доме Инвалидов, что через дорогу, едят подгоревшую кашу с мясной подливой, и в подливе больше муки, чем мяса. Они едят и думают, отчего это родные дети не хотят о них заботиться и как несладок казенный хлеб от советской власти, но все же лучше, чем корка при царизме. А, может, ее вовсе и не было, этой корки? А были наваристые щи и блестящие от масла блины с икрой?
Я точно знаю про кашу, потому что там, среди немощных постояльцев, живет моя подруга Светка со своей мамой, тётей Раей. Молодая женщина страдает ревматизмом и не может ходить. Она все время в постели. А мы со Светкой шныряем по всем этажам и переходам. Иногда смотрим кино в зале на большом белом экране. А во время обеда приносят кашу с пригорелой корочкой и густой от муки мясной подливой.
Вздыхаю и возвращаюсь в группу.
Если лечь в постель и представить, будто у тебя кружится голова, можно быстро заснуть. Вот сейчас… Ой, как вертится всё и плывет, сладко и быстро, как на карусели. Засыпаю.
В школу
- Мама, когда уже я в школу пойду? – спрашиваю снова и снова с приближением осени.
Детский сад мне надоел. Каждый день одно и то же: зарядка утром, завтрак, нудная прогулка, приевшиеся музыкальные занятия, обед, сон. Не хочу спать днём, мне уже почти семь лет, я уже активная и бодрая, весь день могу гонять на велосипеде, лазить по деревьям, смотреть телевизор, играть в «классики».
- Мама, когда…
- Когда достроят.
Это она про школу. На поле за детским садом на глазах растёт большое здание, размером с квартал.
- А когда достроят?
- Скоро.
За две недели до школы меня «снимают» из садика. Такое замечательное это слово «снимают», что я без конца его повторяю, и задолго до события рассказываю всем, что меня «снимают» из садика. Значит, больше не надо туда ходить, париться на пыльном участке вместе с пятью оставшимися страдальцами. Всю остальную группу дошколят давно «сняли».
Здравствуй, свобода. Ума не приложу, куда девать время. Добрый август щедр на тепло. Яблоки с глухим стуком падают в садах. Блестят под низким солнцем стёклышки на дороге. Если смотреть в осколок коричневой пивной бутылки, улица золотая, а если найдешь зелёный кусочек – будто июнь вернулся, такое всё пышно-изумрудное в нём.
Мы уже купили портфель и сложили в него учебники: большую серую книжку по арифметике и ярко-синий аккуратный Букварь, пенал – продолговатый ящичек из тёплого золотистого дерева, счётные палочки, модные, из разноцветного пластика. Раньше были у всех скучные, деревянные. То ли дело теперь – считаешь и радуешься, будто в игру играешь.
Ну, и тетрадки в косую линейку, и цветные карандаши, и альбом для рисования, и коробочку красок. А ещё припасли физкультурную форму: какие-то «дутики» вместо спортивных штанов и бирюзовую футболку, и тапочки «чешки».
Утром первого сентября мама срезает гладиолусы с цветочной грядки, добавляет зелёную ёлочку спаржи, букет готов. Отправляемся. Тепло, даже жарко в коричневом форменном платье. Мама несёт цветы. Я - портфель, пока ещё тонкий, лёгкий, но всё равно неудобный, хлопает по коленке.
У школы толпа. Вызывают «Первый А». Это мой класс. Ставят в линейку. Солнце слепит глаза. С большого крыльца под навесом говорят речи. Гулкое эхо разносится от микрофона. Кто-то упал в заднем ряду, голову напекло. Жертву линейки тихо приводят в чувство в тени кустов на газоне. Строимся парами. Идём в школу! Какая она? Что там внутри? Никто не знает. Потому что школа новая, в первый раз принимает учеников.
Гулкий просторный прохладный вестибюль. Сандалии шаркают по каменным плитам. Поднимаемся по лестнице, мимо стены из стеклянных блоков и дальше, и выше в гомоне сотен голосов. Плывём в шоколадно-белом море форменных платьев и фартуков, бьётся разноцветный прибой цветов. Задыхаюсь от радости и нетерпения, быстрей бы первый урок!
Наконец, мы в классе. Учительница называет фамилии, рассаживает по партам. Потом раздает листочки в клеточку и говорит:
- Сейчас вы будете писать самую первую в вашей жизни контрольную работу.
Слово «контрольная» неприятно царапает, пугает.
Учительница объясняет, что так называется проверка знаний.
Мне страшно: а вдруг не справлюсь? Плохо напишу эту самую контрольную? И что тогда? Первая двойка? Ужас! Дрожа, склоняюсь над листком. Вывожу своё имя печатными буквами. Соединяю четыре точки в квадратик. Рисую кружок, треугольник. И всё время боюсь – не получится, провалюсь.
Так и остается первое впечатление в душе: школа – это место, где надо стараться сделать как можно лучше то, что ты ещё не умеешь делать. От этой несчастной проверки знаний померкли краски, и весёлые зелёные парты покрылись серой пылью.
Но вот сдаём листочки.
- Сегодня уроков у вас больше не будет, - говорит учительница.
С тяжёлым сердцем покидаю класс. Какая-то будет отметка за контрольную?
Мир снаружи тёплый, ласковый, яркий. Мама ждёт у крыльца. Сюда же и Дик прибежал, наша собака. Радостно целуется, лижет руки. Это мой мир – не школьный. Мама шикает на Дика, гонит домой, а тот делает вид, что не понимает, виляет пушистым хвостом-колечком, зовёт гулять.
Но нам не до прогулок.
Мама озабочена: с кем оставить меня после уроков? Кто накроет на стол? Отследит домашнее задание? И поэтому первого сентября после школы мы не спешим домой, а идём в гости к бабушке. Я её очень люблю и всё время завидую двоюродной сестре Ленке из-за того, что бабушка живёт с ней, а не с нами. На последний день рождения бабушка подарила мне синего заводного гуся. От поворота ключа он начинал двигаться и хлопать крыльями.
Я знаю, что у многих детей по две бабушки и по два дедушки, которые хлопочут и всячески радуют своих внуков. Но у меня – одна-единственная, и оттого особенно ценная и любимая. И вот мы идём к ней в гости. Это недалеко, в двух шагах от школы.
- Дорогу помнишь? А номер квартиры? – задает мама глупые вопросы. – Какой номер?
- Сорок два, - отвечаю лениво.
- А номер дома?
- Тоже сорок два.
- Сорок два «Б», - поправляет мама. – Смотри, здесь рядом трансформаторная будка. Не вздумай в неё лезть.
Интересно, как я могу в неё лезть? Дверь же заперта.
У бабушки пьём чай и договариваемся, что завтра после школы я приду к ней, и буду обедать и делать уроки, а потом мама меня заберёт.
Наступает завтра. Звоню в знакомую дверь. Бабушка забирает портфель, спрашивает, что там у меня – кирпичи? Провожает в ленкину комнату и показывает письменный стол: здесь я буду делать уроки. Самой Ленки дома нет, она в педучилище, на занятиях. Мои дядя и тётя тоже на работе. Во всей квартире нас только двое. Бабушка зовёт на кухню. Ставит на стол тарелку супа. Она двигается мягко, не торопясь. Кожа у неё морщинистая и коричневая от солнца, а на шее гайтан, шнурок такой специальный, и на гайтане крест. На второе сосиска с макаронами. Я не люблю сосиски, но съедаю из вежливости. Бабушка неразговорчивая, молчит почти всё время, но рядом с ней тепло и уютно.
После обеда, в большой комнате, на комоде, вижу фотографию старшего брата.
- Ой, это Лешка!
- Да, Леша, - соглашается бабушка, слабо улыбаясь.
- А у нас нет такой фотографии. Откуда она у тебя?
- Это не ваш Леша, - говорит бабушка грустно. – Это мой Леша.
Я не понимаю.
- Это мой Лёша, - повторяет бабушка. – Сын. Его убили на войне.
Я смотрю и смотрю на фотографию, и мурашки бегут по спине, потому что тот Лёша, которого давно нет в живых, точная копия моего брата. В каждой черте. И волосы такие же, и причёска – один в один. Не могу оторваться от странного портрета.
- Уроки делать пора, - мягко напоминает бабушка.
Погружаюсь в палочки и крючочки прописей. Писать – не читать, тут нужна твёрдость руки и точность, и ещё – внимание. Чуть зазевался, и пошла линия вкривь и вкось. Пытаешься исправить и получается – грязь. И учительница потом пишет красными чернилами: «Грязь!» А я же не нарочно. Пальцы не слушаются. Так и остался в душе неприятный осадок от прописей. Стремишься всей душой к совершенству прекрасного образца, стараешься, прикусив язык, а получается – грязь.
Первая учительница
Тёплый сентябрь манит в лес, на поле. Там кончается город, и разлеглась тишина на золотой стерне. В ручье отражается небо с белыми облаками. Вольно дышит ветер, гуляя между соснами, засыпает в тёплой, неподвижной чаще. Там покойно и светло. Можно часами бродить, шурша листопадом. Можно строить индейский вигвам. Можно проверять, живут ли в ручье морские ежи. Когда бродишь по дну между водорослями, иногда что-то колет босые ноги.
Но я больше не принадлежу безмятежно уходящему лету. Каждое утро бодрые звуки «Пионерской Зорьки» зовут к деятельному труду и чему-то ещё, такому же громкому и активному, как голоса юных дикторов, рапортующих о победах советской пионерии. Дружина такой-то школы города Владивосток собрала рекордное количество макулатуры. А пионеры Челябинска отличились с металлоломом. А Мамлакат Нахангова из Узбекистана совершила подвиг на уборке хлопка. Я тоже когда-нибудь буду носить красный галстук, года через три. А пока нас принимают в октябрята. В большой гулкой рекреации (так называется коридор, в котором мы бегаем на переменках) собираемся на линейку. Все торжественные дела обязательно совершаются на «линейках». Это слово не такое интересное как «рекреация». Оно скорее скучное, совсем как та деревянная планочка, что лежит у меня в портфеле. Линейка, на которой нас принимают в октябрята, отличается безупречно ровной шеренгой малышей-семилеток. Девочки в белых фартуках. Мальчики в белых рубашках. Торжественно вносят красное знамя рабочих и крестьян с золотыми серпом и молотом. Напротив нас шеренга старших товарищей – пионеров. И отдельно - несколько комсомольцев. Для нас они – инопланетяне из другого мира, взрослые дяди с повадками партийных боссов и тёти на выданье, вот-вот в ЗАГС побегут.
Нам объясняют, как важно и почётно быть октябрёнком. Мы так называемся, потому что мы – дети Великого Октября. Я знаю, что когда-то, очень давно, произошла Великая Октябрьская революция. Все знают про выстрел «Авроры» и много раз видели на картинках моряков, весело берущих Зимний дворец. Все знают, кто такой Владимир Ильич Ленин. Он – самый главный человек всех времён и народов. И, если бы не он, мы бы сейчас не жили так хорошо и счастливо. Но Ленин тоже когда-то был маленьким, таким же, как мы. У него вокруг высокого умного лба вились золотые кудри, он отлично учился и всегда радовал папу и маму.
Отныне мы будем носить на груди изображение великого кудрявого мальчика в центре красивой алой звёздочки.
Пионеры салютуют друг другу: «К борьбе за дело коммунистической партии будь готов!» - «Всегда готов!» Мне нравится, как торжественно звучит их клятва. Как взлетают в салюте руки. Простуженно хрипит горн, бьют барабаны. Пионеры прикалывают нам значки. Мы больше не стадо первоклашек, мы достигли первой значимой ступеньки, сплачиваемся в октябрятский отряд. У нас будет вожатый, белобрысый веснушчатый мальчик в красной пилотке.
- А теперь в класс, - будничным голосом говорит наша учительница Лидия Григорьевна.
Рассаживаемся по партам, - новые краснозвёздные дети, совсем не такие, как пять минут назад. Только Лидия Григорьевна без изменений. У неё надо лбом пепельное облако завитых волос. Под облаком умные равнодушные глаза, а над верхней губой большая бородавка. Говорит Лидия Григорьевна ровным голосом, двигается скупо и точно, будто машина для обучения первоклашек.
«Именем учительницы первой назову открытую звезду», - прочитала я в книжке в последнее лето перед школой. Там мальчик рассказывал про необыкновенного педагога, учившего его грамоте и счёту, любви и жертвенности. Закончив книжку, я стала ждать чудесной встречи со своей первой учительницей. Пожилой возраст Лидии Григорьевны, холодные глаза и повадки робота сразу же вернули с небес на землю. Весь наш класс отчаянно завидует первому «В». Их Ольга Ивановна молодая, красивая и добрая. Дети виснут на ней гроздьями и неохотно стряхиваются только от пронзительной трели звонка, зовущего на урок.
Лидия Григорьевна безмерно далека от нас. Она никогда не сердится, не кричит, сохраняя спокойствие Снежной Королевы. Она любит идеальную тишину и порядок. Если первой учительнице кажется, что мы недостаточно неподвижны в процессе обучения, весь класс остается на пятый, дисциплинарный урок. На нём мы учимся изображать изваяния со строго сложенными на парте руками. Те, у кого получается идеально представить маленького покойника, освобождаются раньше менее мёртвых товарищей.
Глухо стучат часы на стене. Пять минут, десять… «Колесникова», - бросает учительница, и ожившая счастливица покидает класс. Медленно ползёт стрелка на большом круглом циферблате. «Фомина», «Тарукин», «Горячева». Пустеют парты. Когда же, когда же меня? Стараюсь держать руки ровно, буравлю учительницу глазами, но, видно, есть во мне что-то настырное, непобедимо живое, из-за чего я всегда испиваю дисциплинарный урок почти до дна и получаю свободу всего за десять минут до его окончания. Утомлённая, разбитая неподвижностью, плетусь к бабушке.
- Что так долго? – шелестит добрый голос.
- Учительница…, - мямлю я. – Учились сидеть.
- А-а-а…, - неопределённо реагирует бабушка. – Ну, сходи, погуляй после обеда.
На улице скучно. Сеется мелкий дождь. Пусто. Все сидят по домам. То ли дело зимой. На спортивной площадке заливают большой каток. Бабушка извлекает из сундука под кроватью старинные коньки, полозья на кожаных ремешках. Для большей устойчивости каждый полоз двойной. Привязываем коньки к валенкам, радостно вываливаюсь во двор. Но на льду хитрое приспособление не работает. Полозья совсем не скользят. Какая жалость.
Покидаю празднично освещённый гомонящий каток и больше туда не хожу. Делаю уроки, а потом читаю книжки под торшером в полутёмном зале, жду маму. И так день за днём: уроки, торшер, книги, ранняя ночь.
Весна
Но приходит весна и приносит праздники.
Сначала март, оттепели. Сосульки роняют звонкие слезы. Сижу на крыльце. Вечер. Красный диск солнца висит над лесом. Сосульки плачут. Капли вспыхивают рубином и падают в ледяную купель, в узорчатые бассейны в снегу.
Дуют тёплые ветры. Апрель выпускает зелёные стрелы свежей травы. Подсыхает пыль на дорогах. Готовимся к Пасхе. Мама покупает куличи и красит яйца. Слышу что-то про чистый четверг. Мама моет окна. Папа моет пол.
Утро Пасхи всегда яркое, светлое.
- Иди, иди, посмотри, как солнце играет! – кричит папа из кухни.
Подбегаю к окну. Рамы настежь. Высоко в чистом небе плавится золотой диск. Очень хочется разглядеть, как «играет» солнце, но больно смотреть, слепнут глаза от яркого света.
- Что? Не видишь? – изумляется папа. Он уже слегка навеселе ради праздника.
- Нет. Как это оно играет? - допытываюсь.
- Как я тебе расскажу? Это надо видеть, - уклоняется папа. И добавляет уверенно:
- Всегда на Пасху солнце играет.
Повзрослев, я решила, что папа выдумывал, соблюдал некий праздничный ритуал с якобы играющим солнцем, пока, наконец, не увидела своими глазами его «фантазию». Случилось это вовсе не на Пасху, а в обычный летний день, ближе к вечеру, когда, лениво наблюдая небо, я вдруг с изумлением заметила, что солнечный диск, тускловато-оранжевый, не стоит на месте, а резво пляшет из стороны в сторону. «Играет!» И дошёл из забытой дали папин голос: «Как я тебе расскажу? Это надо видеть».
Мама в комнате накрывает стол. Там куличи и яйца, и бутылка водки посередине, и газировка, и все обычные для праздника вещи – тарелки и рюмки, копченая колбаса и салат оливье, разделанная селедка. Холодильника у нас ещё нет. Перед уходом мама откроет окна (для прохлады), и ничего не испортится до нужного часа.
Хлопает калитка, громкие голоса у крыльца. Пришли тётя Ира с Василь Василичем, тётя Тоня с дядей Толей, - и все мы сейчас пойдем на кладбище, потому что на Пасху обязательно надо навестить умерших родственников.
На тёте Ире нарядное, белое с васильками платье, на голове крутой перманент, химическая завивка. Тётя Ира – парикмахер, и поэтому причёска у неё всегда по моде. Тётя Тоня в ярких жёлтых цветах, похожих на подсолнухи. Мама в простом ситцевом прикиде, волосы заплетены в две косы и уложены на затылке. Василь Василич и дядя Толя в вечных кирзовых сапогах, брюки пузырём. Папа щеголяет в туфлях, щедро начищенных гуталином.
Отправляемся. Идём через лес. Певчий дрозд, овсянки, щеглы, малиновки наяривают на маленьких скрипках и флейтах, свистят в дудочки.
На кладбище – гул, говор, плотный людской поток. Полны главные аллеи, пестрят платья, яркие платки. В каждой оградке – живая семья, навещающая семью ушедшую. Кладбище у нас прямо в лесу. Под синими столетними ёлками расставляют снедь, справляют тризну.
Никто не восклицает звонко-радостно: «Христос воскрес!» Да и самого Христа мы не знаем, и в Бога никто не верит. И почему кресты на могилах ставят – не ведаем. Положено так. От предков.
Но ярко всё и весело, будто не мёртвое царство кругом, а праздничный огромный парк. И я начинаю понимать, что Пасха – это жизнь, ликующая, непобедимая. Что смерть – это не разлука с близкими, а встреча, радостная, шумная, лучшая из всех, когда-либо случавшихся.
Чинно, по порядку обходим родственные могилки. Первой навещаем Фаечку, дочку тёти Иры. Она умерла восемнадцати лет от роду, и погребли её в белом платье, как невесту, и в дорогих украшениях. Я сама видела на фотографиях с похорон большой кулон на груди и кольца на мертвых пальцах. В этой же ограде лежит дедушка Пётр. Он скончался ещё до моего рождения. Папа рассказывал, что дедушка однажды нечаянно выпил уксус вместо водки. «Стояла бутылочка на подоконнике, он и попутал». И после этого ему отрезали большую часть желудка, оттого, видно, и захирел раньше времени. Над Фаечкой и дедушкой опрокидывается первая поминовенная рюмка. Съедается первое яйцо. Мне дают газировки, колбаски и белую хрустящую конфету «Снежок».
Кислит во рту от карамельки. Шипит и пузырится лимонад. Течёт людской поток. Никогда даже на демонстрациях не бывает столько народу.
И мы течём. Без конца здороваемся – весь город здесь!
В оградке у второго дедушки, Андрея Ефимовича, повторяется поминовение водочкой и яйцами. Папа уже заметно навеселе. Василь Василич будто и не пил вовсе, стоит твёрдо, глаза недвижны, только лицо покраснело. Тётя Ира и тётя Тоня оживлённо болтают. Только мама задумчива. Это её отец лежит под серой плитой, под зелёным барвинком. Мама вспоминает, наверное, как он играл на гитаре и пел весёлые песни, пока был жив и здоров.
Возвращаемся домой. Взрослые садятся за стол и продолжают праздновать, а я иду на улицу. В кулаке зажаты «лимонные корочки», любимые карамельки. Верх у них желтый, прозрачный, а низ – матовый. Лезу в щель забора у Дома Инвалидов, сижу, смотрю. Пустынно, тихо. И кажется мне, что где-то далеко колокола звучат праздничным, малиновым звоном. Понятно, что нет никаких колоколов. Городские церкви закрыты. Говорят, где-то, в далёкой деревне, совершается в ночь на Пасху крестный ход. И давка страшная, столько народу наезжает. И милиции много. Отчаянная молодежь ездит туда – подивиться. И упиваются там в усмерть, и дерутся. Потому и милиция - пьяных блюсти от поножовщины.
Пустынно на улице, тихо, ни звука. Это во мне звонят пасхальные колокола, неведомо как и откуда.
Вечером у соседского дома собирается большая толпа. Там живёт моя подруга Лиза. Её дедушка-бабушка – верующие. Семья прибывает на праздник к маме-папе из окрестных деревень – пятнадцать душ всего с чадами и домочадцами.
Они катают яйца. Ставят в линеечку, отходят за три метра, целятся и пускают особым яйцом по асфальту. Детишки собирают выбитые трофеи в корзинки, рассовывают по карманам, или сразу обколупывают и едят. Для малышей игра попроще. Кладут доску одним концом на кирпич, другим на землю – получается горка. Одно яйцо на земле, а другое скатывай по дощечке и старайся попасть в то, что внизу. Но это скучная игра, неинтересная. У взрослых веселей. До вечера, до темноты, слышны взрывы смеха и победные крики.
Дома – разоренный стол, кусочки недоеденной селёдки, грязные тарелки. Газировка выдохлась, стала просто сладкой водичкой. Бутылка из-под водки пустая. Папа выпил всё. Никто, кроме него, не любит это зелье.
Укладываемся спать. Спорим с братом из-за кота: кто возьмет его к себе в постель на ночь. А папа уходит на кухню и садится на стул напротив печки. Там он курит и разговаривает сам с собой.
- Иди, ложись! – зовёт мама.
Но папа не внемлет, бормочет что-то своё.
- Опять голову разобьёшь! – сердится мама.
Папа упрямо продолжает пьяный монолог.
Мама затихает. Мы тоже.
Среди ночи страшный грохот. Папа задремал, свалился со стула и ударился лбом о побеленный угол печки. Тяжкие стоны и огорчённое бормотание доносятся с кухни. Мама прикладывает на место ушиба медный пятак, но все равно утром там будет большая синяя шишка. История повторяется после каждого чрезмерного возлияния. Но лоб у папы крепкий, и русская печь, должно быть, снисходительна к тому, кто её сложил. Ночные посиделки всегда обходятся без тяжёлых увечий.
И снова приходит утро. Тёплое, ласковое. Весна набирает силу. Долго спорю с мамой по поводу шапки. Ну, жарко ведь уже. Зачем носить шапку, когда весь мир ликует, оживает, наполняется светом? Воробьи орут. Петухи перекликаются во дворах. Коты закатывают серенады. Одуванчик открыл зелёные ладошки.
- Нет, надень хотя бы берет, - настаивает мама.
Ненавижу береты. Но надо слушаться.
- Посмотри, как здорово! – мама поворачивает меня к зеркалу. Оттуда смотрит обиженная девочка, голубоглазая, светловолосая, в яркой синей беретке, в легком клетчатом плаще.
- Вперёд, - подталкивает мама.
Скатываюсь с крыльца с мрачным несвободным сердцем. Иду в лес.
- Все равно не буду носить. Не буду я её носить! – объявляю сонным мухам на жарком припёке.
- Не буду! – говорю янтарным соснам на опушке.
- Не буду…
И замираю. Солнца так много. Блещут стволы, каждая ветка ликует в лучах, в узоре набухающих почек. Кукушка робко пробует голос. И первая бабочка, лимонница, порхает золотым осколком над прошлогодней сухой травой, сверкает в обнажённом лесу. Она – посланец неба, божественная капля весны. Вспыхивает ещё одна, и ещё. Танцуют яркие брызги, касаются земли, поднимаются в лазурь. Значит, снова будет жизнь. Беретку засуну под шкаф, никто не найдёт. Наступят каникулы. Доброе лето долго-долго-долго будеть качать нас в тёплых руках, развлекать играми, баловать клубникой, вишней, малиной. И, кто знает, может быть, оно и не кончится вовсе? Девяносто дней – это почти сто лет, когда тебе всего восемь.
Добавить комментарий