Памяти друга нашей семьи Виктора Сергеевича Бессуднова
Отставной унтер-офицер флотского гвардейского экипажа Виктор Алексеевич Кривошеин личностью был примечательной. В 1886 году он был зачислен новобранцем в военно-морскую часть русской императорской гвардии, а уже через восемь лет имел звание знаменщика−сверхсрочного боцманмата. За время пребывания в гвардейском экипаже Кривошеину довелось послужить на большой императорской яхте «Штандарт», участвовать в Цусимском сражении, воспитывать новобранцев. Ростом 6 футов и 8 дюймов (около двух метров), с пудовыми кулаками, рыжими бакенбардами и усами он одним своим видом внушал уважение, а уж что касается «словесности», то тут боцман обладал такими познаниям, что иной раз собутыльники нарочно возражали ему в надежде послушать крепкие палубные выражения.
Выйдя в отставку, бывший моряк поселился в посёлке Рублёво на берегу Москвы-реки, который после введения в строй в 1902 году Рублёвской водопроводной станции, стал расширяться. На деньги, скопленные во время службы, Кривошеин приобрёл дом и вслед за этим взялся заведовать казённой винной лавкой. С учётом его норова и незаурядных физических данных, в питейном заведении поддерживался образцовый порядок, а, соответственно, росли и доходы. Вскоре, неподалёку от лавки, Кривошеин открыл трактир, заведовать которым он поставил своего младшего брата Спиридона, тоже рыжего и имевшего еще более суровый характер.
За год до Первой мировой войны братья продали свои торговые заведения и перебрались в Аминьево, поближе к Москве.
– Вот рыжие чёрти, всех перехитрили, – ворчали незадачливые новые владельцы казённой лавки и трактира, когда в августе 1914 года был объявлен «сухой закон» и их доходы упали в разы.
В 1915 году Антонина – дочь Кривошеина, познакомилась с помощником машиниста Московско–Смоленской железной дороги Сергеем Бессудновым. Это был красивый молодой человек, выше среднего роста, с правильными чертами лица, тёмно-русыми волосами и яркими голубыми глазами, прекрасно играющий на гитаре и поющий романсы, девушка влюбилась без памяти. Сергей посватался, но получил «от ворот поворот, иначе говоря: «Милый, поди-ка мимо».
– Нам ещё только беспорточных в доме не хватает, – гремел возмущённый отец девушки.
Как уж там сложилось, неизвестно, но только через несколько месяцев Антонина повинилась матери, дошло дело до отца, и хорошо хоть, что успели обвенчаться раньше, чем появился на свет первенец Александр.
На всю жизнь сохранил дед Кривошеин на зятя обиду за его бесчестный поступок, но вскоре грянули события, напрочь опрокинувшие представления о честности, порядочности, семейных ценностях и прочих «старорежимных предрассудках».
В январе 1918 года у Бессудновых появился на свет второй сын Михаил, а спустя полгода Сергея Бессуднова мобилизовали в Красную Армию. Если при «проклятом царском режиме» машинисты-железнодорожники имели «бронь», то при новой власти озверевшие красные комиссары без разбору бросали кого ни попадя в топку Гражданской войны, лишь бы прикрыть дыры на фронтах, образовывавшиеся в результате бездарного командования. Так красноармеец Бессуднов и провоевал в пехоте, пока в сентябре 1920 года их полк, из-за ошибок командования Западного фронта, не попал в плен к белополякам. В ходе Варшавского сражения войска под командованием 27-летнего Тухачевского потеряли убитыми 25 тысяч красноармейцев, а общее число советских военнопленных превысило 60 тысяч. В польских концентрационных лагерях свирепствовали тиф, дизентерия, туберкулёз, люди умирали от голода и переохлаждения, и только крепкое здоровье позволило Сергею выжить в нечеловеческих условиях. В 1922 году, страшно худой и обросший, он возвратился из плена, а через год в семье появился третий сын, которого назвали Виктором. Младенец пошёл в породу деда Кривошеина – рыжий, крепкий, он почти не кричал, только кряхтел и цепко хватался за протянутый палец.
С приходом НЭПа Виктор Алексеевич Кривошеин оживился. В подмосковном городке Кунцево он открыл магазин при фабрике имени Петра Алексеева – бывшее «Товарищество суконной мануфактуры Вильгельм Иокиш», вложив в дело ценности, припрятанные с царских времён. Торговля шла успешно, но новая экономическая политика, в том виде, как она была задумана вначале, через пару лет начала сворачиваться. Ленинская фраза, произнесённая на X Партконференции – «НЭП – это всерьёз и надолго» − оказалась очередным большевистским блефом.
В конце 1926 года поздно вечером к Кривошеиным пришли с обыском. Когда орава гепеушников ввалилась в дом, дети уже спали, а зять был в рейсе. Из ордера на обыск следовало, что «нэпман Кривошеин В. А. скрывает от советской власти золото, иностранную валюту и драгоценности». Как впоследствии выяснилось, донос в ГПУ написали конкуренты по торговле суконной мануфактурой, которым не давала покоя успешная коммерческая деятельность магазина при фабрике. Почти до рассвета чекисты шарили по дому в поисках сокровищ, но ничего, кроме нательных крестиков и пары серебряных ложек, так и не нашли. Ведь не зря же Кривошеин служил во флоте – на корабле соорудить «закладку» было сложнее, чем «на суше», да и унтера с офицерами, которые решали «матросские головоломки», помудрей были, чем малообразованные сотрудники органов.
Во время обыска бывший боцман не раз благодарил Бога, который надоумил его избавиться от фотографий, полученных «На память» от командиров и боевых товарищей, когда уходил в отставку. Можно было бы себе представить реакцию чекистов, обнаруживших Кривошеина на переднем плане снимка «Парад в Царском Селе Гвардейского экипажа», или в компании Высочайших особ на снимке «Прибытие германского императора Вильгельма II и императора Николая II на яхту «Штандарт». Хорошо, что покойная жена Катерина не видела, как он со слезами на глазах, сжигал в банной печурке воспоминания о своей, теперь уже такой далёкой прежней жизни.
Под утро нарочный привёз на мотоциклете подписанный ордер на арест, и уже через пару месяцев Кривошеин вместе с большой группой заключённых входил в ворота Соловецкого лагеря особого назначения (С.Л.О.Н.). Он, как десятки тысяч других заключённых, сгинул бы от непосильной работы, голода, мороза зимой и миллиардов комаров и мошек летом, однако морская фортуна и покровитель Святитель Николай Чудотворец не позволили. Когда партию вновь прибывших заключённых привели на помывку, работающий банщиком лагерный «придурок», обратил внимание на татуировки, которыми бравый мореман по молодости украшал своё тело. Вечером «двое шестёрок» привели Кривошеина в соседний барак. В тёплом углу, на застланных лоскутным одеялом нарах, расположился лагерный пахан Шугай.
– Моряк? – спросил пахан, глотнув чифира.
– Моряк, – спокойно ответил Кривошеин.
– А где плавал?
– Вообще-то плавает говно, а моряки ходят, – вежливо пояснил гость.
Стоявшие рядом «шестёрки» напряглись, но Шугай опустил руку вниз, мол, всё спокойно.
– То, что ты «масть» держишь, это хорошо. А покажи-ка нам свои картинки.
Кривошеин снял ватник, нательную рубаху и подошёл поближе. На мощных плечах, руках, спине при свете керосиновой лампы можно было видеть многочисленные якоря, канатные узлы, морских гадов и затейливые узоры. На груди была изображена женщина, стоящая на скале с воздвигнутым крестом, а на спине красочная картина – орёл над тонущим кораблём.
– А повторить ты это можешь?
– Зачем повторять, когда можно сделать заново, да ещё интересней.
Четыре года Кривошеин, числясь истопником бани для начальства, наносил рисунки на тела уголовников, да, что греха таить, иногда и вохровцев, отдававших предпочтение портрету своего нового вождя, усатого Сталина. Таким образом, природный дар рисовальщика, иголки, связанные в пучок, деревянная палочка, пузырёк туши, да приёмы, перенятые ради баловства от пленного японского матроса, поднятого на борт броненосца во время Цусимского сражения, позволили бывшему моряку выжить на Соловках.
По возвращении из лагеря дед Кривошеин обнаружил дома полный разлад. В хозяйстве царила бедность: питались из рук вон плохо, мясные щи в лучшем случае варили один раз в неделю, одежонка на внуках сильно поистрепалась. Дочь Антонина, не в пример покойной матери, хозяйкой была никудышной – несколько неухоженных грядок в огороде, картошку закупали на стороне, капусту на зиму не квасили, а Сергей жене по дому совсем не помогал.
Первым делом Кривошеин убедился в том, что капитал, спрятанный от жадных лап гепеушников, уцелел. Затем он отправился в Москву, где надёжный человек помог ему обменять дюжину золотых николаевских десяток на новенькие советские червонцы по курсу более выгодному, чем предлагал «Торгсин». Вскоре в доме появилась Егоровна – ещё не старая женщина, добрая знакомая Кривошеина по тем временам, когда он содержал в Рублёво казённую винную лавку. Через год дом было не узнать – две козы, куры, кролики, теплица, огород со всевозможными овощами. На зиму заготовили картошки, нарубили две бочки капусты, намочили бочку своих антоновских яблок. Нанятые работники перебрали печку в бане, поменяли подгнившие венцы в доме, вычистили колодец. Кривошеин достал из-под половых досок сарая спрятанный перегонный аппарат и начал гнать самогонку, которая больше шла на оплату услуг, нежели по прямому назначению.
Однако больше всего Кривошеина расстраивало то, что внуки совершенно отбились от рук. Они никому не подчинялись, курили, сквернословили, подворовывали и уже начали выпивать, причём младший Витька что есть мочи тянулся за старшими братьями. Дрались «Бесы» – так прозвали в деревне кривошеинских внуков − настолько свирепо и отчаянно, что сверстники старались с ними не связываться. Понимая, что за один присест создавшееся положение не исправишь, дед начал перевоспитание со сквернословия и запретил дома ругаться матом. Первым решил проверить дедов запрет Сашка и за ужином выдал «загогулину», за что тут же огрёб деревянной ложкой по лбу. Самый хитрый из внуков Мишка промолчал, а вот Витька решил поддержать старшего брата и в ответ получил от деда по губам.
Подобное посягательство на свободу «Бесов» не устраивало, и они задумали «разобраться» с дедом по-своему. Старый боцман почувствовал, что «на корабле зреет бунт» и основательно к нему подготовился – расчистил дровяной чулан, укрепил в нём дверь и запасся крепкой верёвкой.
Внуки не заставили себя долго ждать, и когда поздно вечером дед направился в летнюю уборную, стоявшую во дворе около забора, неожиданно ему под ноги кто-то подкатился, а сзади двое изо всех сил старались опрокинуть его на землю. Для нападавших всё окончилось довольно печально – всех троих, связанных крепкими морскими узлами, Кривошеин подхватил под мышки и запер в чулане, правда, Витька, словно волчонок, успел болезненно ухватить деда зубами за ладонь.
На шум прибежали Антонина и Егоровна, но были быстренько отправлены восвояси. Попытка «качать права» привела к тому, что дед раздал каждому по крепкому щелчку в лоб и, выделив ржавое ведро, − как было сказано «для оправки» − оставил компанию в чулане «пока до утра». Посидев два дня в прямом смысле на воде и чёрством хлебе, «арестанты» вступили в переговоры, в результате которых было заключено перемирие. Понимая, что «кнута» без «пряника» не бывает, дед решился на отчаянный поступок, который окончательно примирил его с внуками.
Вскоре во дворе дома появился скромного вида человек лет пятидесяти по фамилии Окулов, с виду мастеровой, а с ним молодой парнишка, как выяснилось впоследствии, его сын. Со складным метром в руках они облазили сверху донизу дровяной сарай, стоящий в глубине участка, неподалёку от забора, а затем завезли пиломатериалы, листы железа и металлическую сетку. Вскоре до внуков дошла новость, которая прозвучала как разорвавшаяся бомба, – дед Кривошеин решил построить голубятню.
Мечтой каждого деревенского, да и городского, мальчишки в 20-30 годы были голуби, но не обычные «сизари», а настоящие, породистые голуби. Слова «турманы», «чернопегие», «чистые монахи», «чеграши» звучали как музыка. А как пацаны завидовали голубятникам, которые шестом с белой тряпкой на конце и разбойничьим свистом поднимали стаю в воздух, и самое главное – управляли ею. Можно было без конца наблюдать, как голуби дружно уходили в небо, замирали там и вдруг, кувыркаясь и делая мёртвые петли, камнем падали к земле, лишь в последнее мгновенье плавно опускаясь на крышу.
Голубятня у Бессудновых вышла на славу – видимо, отец и сын Окуловы, жившие где-то под Зарайском, потомственные голубятники во многих поколениях, и в самом деле были мастерами своего дела, да кроме того, они же помогли приобрести голубей. На первом этаже бывшего дровяного сарая, обитого железом, размещался необходимый инвентарь, помещение для кормов и крепкая лестница с перилами, ведущая наверх. На втором этаже размещалась сама голубятня – светлое и чистое, отделанное свежим деревом помещение. Голубятня была надёжно защищена от кошек, грызунов и хищников, а к входной двери для устрашения было прибито чучело ястреба-тетеревятника – главного врага голубей.
Так случилось, что к четырнадцати годам Витька стал полновластным хозяином голубятни. Сашка пошёл в отцовскую породу, и не зря многие окрестные девчонки, да и молодые женщины, вздыхали по стройному красивому парню с русыми кудрями, который предпочитал общение со слабым полом голубиной забаве. Время от времени его крепко лупили, один раз чудом удалось избежать поножовщины, но, как сказал дед: «гнилое дерево в сук растёт», и внук продолжал свои амурные похождения. С учёбой у Сашки не ладилось, да и, честно говоря, школа в тридцатые годы была похожа на колбу алхимика, в которую сливали самые разные вещества: комплексный метод обучения, Дальтон-план, бригадно-лабораторную систему, самоуправление.
С трудом окончив школу-семилетку, Сашка с помощью отца устроился помощником кочегара на паровоз. Как ни странно, но работа ему нравилась, особенно, когда вдоволь покидав угольку, высунувшись из окна, можно было подставить голову упругому ветру, хотя, по правде говоря, заработки могли бы быть и побольше.
Средний внук Мишка оказался способным к математике и по совету деда поступил в московский финансовый техникум. Бывший боцман хорошо запомнил господ из финансового ведомства, которые приезжали на корабль для проверки отчётности. В тот день в кают-компании им специальный завтрак приготовляли, да в катер бочоночек вёдер в пять самой лучшей мадеры наливали, а уж о денежных подношениях можно было только догадываться. Ну а то, что большевики, скорее всего, по незнанию, финансистов от политики довольно далеко отодвинули – вроде как за дурачков их держали − это и к лучшему. В нынешнее время, когда НКВД косит людей, словно острый серп в жатву колосья, лучше держаться от них подальше. Ещё со времён НЭПа Кривошеин помнил, какую силу тогда набрали фининспектора, и, хотя частной собственности не осталось, а всё же без какой-никакой финансовой службы государству не прожить.
Глядя, как Виктор управляется на голубятне, дед с удивлением узнавал себя в молодости. Нетерпеливый, безбоязненно лезущий в драку, всегда готовый кулаками отстаивать своё мнение, младший внук собрал вокруг себя таких азартных, увлечённых голубями парней, некоторые из которых были значительно старше его по возрасту. Наблюдательный, быстро схватывающий суть дела, с ловкими руками, он старательно все постигал, внимательно прислушиваясь к советам опытных голубятников.
Перед самой войной Виктора Бессуднова призвали в армию и направили служить в Западный особый военный округ, по которому и был нанесён главный удар германской армии. Войска округа под командованием генерала армии Павлова не были нужным образом подготовлены к ведению боевых действий и стремительно отступали на восток. За полтора года войны красноармеец Бессуднов отшагал тысячи километров, выходил из окружения, был ранен и два месяца провалялся в госпитале. Летом 1942 года его полк участвовал в Харьковской операции, которая трагически закончилась практически полным уничтожением наступающих сил Красной Армии, после чего немцам был открыт путь на Ростов и Сталинград.
К концу 1942 года в войне наметился перелом, а 19 ноября войска Юго-Западного фронта под командованием генерала Ватутина и Донского фронта под командованием генерала Рокоссовского перешли в наступление. В течение недели им удалось окружить в Сталинграде 6-ю полевую армию генерала Паулюса. Попытки немцев деблокировать снаружи их окружённую группировку окончились безрезультатно, но ещё почти три месяца шли ожесточенные бои по её ликвидации. Во второй половине января части 21-й армии генерала Чистякова заканчивали освобождение Сталинграда от упорно сопротивлявшихся немцев.
28 января 1943 года группа красноармейцев зашла во двор огромной тюрьмы, построенной ещё в середине прошлого века и расположенной на берегу реки Царицы. Окна, как в любой другой тюрьме, были закрыты решётками, сам двор забит сожженной вражеской техникой, а помещение тюрьмы полностью загажено. Двери камер были распахнуты настежь, и в одной из них сержант Бессуднов и рядовой Жумашев увидели двух немцев, сидящих на груде тряпья. Третий немец – грязный, с забинтованной шеей, в порванной шинели и валенках перевязанных верёвкой, пытался клочками сена разжечь железную печурку. Когда наши бойцы зашли в камеру, немцы встали, и Бессуднов обратил внимание на фуражку с позументами, глубоко надвинутую на голову одного из них. Это был высокий человек с бледным лицом и застывшим взглядом. Впалые небритые щёки, завшивленные волосы, торчащие из-под фуражки, на шее шерстяной шарф со следами крови.
– Генерал? – неожиданно для себя спросил сержант.
– General von Shoeffler, Kommandeur der 376. Infanteriedivision , und der Oberst Kluge und meine ordentlich, Korporal Radke (нем. – Генерал фон Шоффлер, командир 376-й пехотной дивизии, а это полковник Клюге и мой ординарец, ефрейтор Радке).
– Понятно, – растерянно сказал Бессуднов и добавил фразу, которую очень часто повторяли русские солдаты за последнее время,
– А ну-ка, хенде хох, господа хорошие, – и демонстративно поднял ствол автомата.
Немцы послушно подняли руки, сержант по-быстрому обшарил их, лишь на секунду задержался, обыскивая генерала, от которого нестерпимо воняло давно немытым телом и одеколоном.
– Держи, – крикнул Бессуднов, бросил Жумашеву парабеллум полковника, жестом показал на дверь и повёл пленных на пункт сбора, расположенный неподалёку в каком-то полуразрушенном здании. По дороге, встретив бойцов своей роты, Бессуднов остановился , чтобы прикурить, и повел немцев дальше.
Старшина, распоряжавшийся на сборном пункте, узнав, что в плен захвачен немецкий генерал, быстренько позвонил по полевому телефону куда-то наверх, и уже минут через десять из штаба армии примчался «виллис» с двумя «особистами». Они отделили генерала от его спутников, посадили вместе с Бессудновым в машину и тут же рванули в штаб 21-й армии.
В подвальном помещении, куда их привели, было на удивление тепло и чисто – свежая побелка на стенах и потолках, дощатый пол, телефонные провода, которые змеились по коридорам и уползали куда-то вглубь. Бессуднова привели в какое-то помещение, где, по-видимому, находились шофера и велели ждать. Он осведомился у присутствующих можно ли закурить, и, получив отрицательный ответ, поглубже засунул кисет в карман ватника. Виктор сидел и думал: а вдруг командиры наградят его орденом? – ведь всё-таки не каждый день немецкие генералы попадают в плен, и к ордену не помешал бы десятидневный краткосрочный отпуск домой. С этими мыслями он незаметно заснул, и только, когда его энергично потрясли за плечо, очнулся и вспомнил, где находится.
– Сержант Бессуднов?
– Так точно.
– Следуй за нами.
Его ввели в большую подвальную комнату. На нескольких столах лежали карты, в углу стоял столик с телефонами. Было накурено, но дым был приятный, как от дорогих папирос, не то что от махорки. Посередине комнаты стоял стул, на котором сидел немецкий генерал, в кителе и фуражке. К генералу обратился капитан, по-видимому, переводчик.
– Herr General, wiederholen Sie, bitte, was Sie gesagt uber Ihre Armbanduhr haben. (нем. – Господин генерал, повторите, пожалуйста, что вы говорили о ваших наручных часах).
– Ihr soldat nahm meine Armbanduhr weg. Ich fordere dieses Ding zuruckzukehren und die Schuldigen zu bestrafen.(нем. – Ваш солдат забрал у меня ручные часы. Я требую вернуть мне эту вещь и наказать виновного), – спокойно, как будто у себя в штабе, проговорил немец.
– Что скажешь, солдат? – спросил человек в меховой безрукавке, накинутой поверх гимнастёрки, так что петлиц и наград на ней не было видно. Это был Иван Михайлович Чистяков, − командующий 21-й армии, которому только десять дней назад было присвоено звание генерал-лейтенанта.
– Как есть врёт фашист, – поедая начальство глазами, заявил Бессуднов.
– Ну-ка, расскажи, как ты генерала в плен брал, – неожиданно вмешался начальник особого отдела Сорокин со скромными двумя «шпалами» в петлицах, что соответствовало званию майора, хотя по другому ведомству он, возможно, числился и не так. Бессуднов буквально поминутно доложил всё, начиная от камеры в тюрьме, где они с Жумаевым нашли немцев, до прибытия в штаб армии.
Возникла пауза, которую поспешил заполнить член Военного Совета армии генерал- майор Богдан Спиридонович Тыкин, бывший до войны вторым секретарём Обкома КПСС Запорожской области – толстый, краснолицый человек в кителе-сталинке, который еле сходился у него на животе. Трескучий демагог, не умевший ничего организовать, не разбиравшийся в штабной работе и хозяйственной деятельности, он постоянно бомбардировал Военный Совет фронта донесениями, а по сути дела доносами, «о негативных фактах имеющих место быть в 21-й армии», и сидел у командующего армией как заноза в заднице.
– Я так думаю, надо провести дознание, а солдата арестовать и в трибунал.
– Предлагаю обсудить всё в узком кругу, а пока, капитан, – обратился Чистяков к ординарцу, – отведи солдата в караульное помещение, отбери у него оружие и пусть за ним присмотрят. Слушай, заодно убери отсюда немца, пусть его покормят что ли, а то уже в кабинете пахнет, хуже, чем в солдатской казарме после ночного сна. Кстати, назначь к немцу двух, а лучше трёх караульных, пока за ним от Рокоссовского не приехали.
В кабинете командующего, кроме него самого, остались Тыкин, Сорокин и начальник штаба генерал-майор Жеребин, который вместе с Чистяковым воевал ещё в Гражданскую войну.
– Прошу высказываться, – обратился к присутствующим Чистяков.
– Партия всегда уделяет самоё серьёзное внимание моральному состоянию доблестных бойцов Красной Армии −, завёл свою «шарманку» Тыкин. – В то время, как лучшие сыны нашей Родины отдают свои жизни находятся отщепенцы, которые фактами мародёрства и грабежа позорят высокое звание защитника страны.
– Но факт кражи, или, как говорит уважаемый член Военного Совета, − мародёрства надо ещё доказать, пока что это облыжное обвинение, – вмешался Жеребин у которого от этой трескотни сводило скулы.
И тут Тыкин изрёк фразу, которая спасла сержанта Бессуднова от штрафбата, а может быть, и от высшей меры,
– Я уверен, что этот рыжий у немца часы увёл, уж больно у него рожа хитрая. Да вы что, наших братьев-славян не знаете? Где что плохо лежит, они тут же сопрут. Вот третьего дня на складе 171-й дивизии…
– Постой, постой! Значит, член Военного Совета, генерал-майор, коммунист Богдан Спиридонович Тыкин считает, что наши бойцы не освободители советского народа и всего прогрессивного человечества от немецко-фашистских захватчиков, а жалкая кучка хапуг, воров и жуликов? – начал громить Чистяков незадачливого политработника его же оружием. Как всякий трус и просто неумный человек, Тыкин начал оправдываться, чем поставил себя в ещё более глупое положение, и, как говорят шахматисты, «позицию полностью проср…л».
По предложению Жеребина, сержанта Бессуднова досмотрели, обшарили его вещмешок, ничего не нашли и отправили обратно в полк, а уж награду за немецкого генерала получили совсем другие люди.
За обедом довольный Чистяков – ещё бы, ведь на его участке фронта взяли в плен генерала – позволил себе лишнюю рюмку и обратился к приглашённому на обед Жеребину,
– Иван, я всё-таки думаю, что этот рыжий сержант часы у немца попятил, – ну и правильно сделал. Наш толстомордый горлопан, который и пороху-то не нюхал, а только бумагу за бумагой на меня начальству строчит, никогда не поймёт разницу между военным трофеем и добычей мародёра. Ну, расстреляли бы солдатика перед строем за поганые генеральские часы, а в атаку вместо него Тыкин что ли пойдёт? Я тебе так скажу – полтора года на передовой, да ранение – такого солдата ещё поискать надо. Ну, давай ещё по одной и хватит, а то впереди делов немерено.
Вернувшись в полк, Бессуднов первым делом нашёл старшего сержанта Сашку Казёнова, вместе с которым они выходили из окружения под Харьковом и прошагали сотни горьких километров отступления, пока не упёрлись в Сталинград. Отойдя в сторонку, Виктор забрал у Сашки генеральские часы, которые успел «сбросить» другу, пока, конвоируя немцев, прикуривал.
Всезнающий Лёвка Либерман из соседней роты внимательно осмотрел, как он выразился, «заграничный экземпляр» и поставил диагноз,
– Чистая Швейцария, фирма «ОМЕGА», корпус платина, но это мало кто понимает – будут думать, что стальные. Лучше их не «засвечивай», а не то «уведут».
Войну старшина Бессуднов закончил под Берлином, а домой попал только через полгода, и все это время генеральские часы были при нем.
Дед Кривошеин уже два года, как покоился на Кунцевском кладбище, Егоровна, на которой держалось всё хозяйство, похоронив его, переехала в Рублёво, дома было тоскливо и неприкаянно. Пока Витька воевал, Сашка женился, привёл молодую в дом, но та оказалась такой же неумехой, как и его мать. У них уже родились двое детей и, вроде бы, намечался третий.
Мишка, как дед и предсказывал, пошёл в гору. После службы в Управлении Тыла Красной Армии, его перевели в Наркомат Финансов СССР, и он получил комнату в Москве, на Арбате.
Виктор осмотрелся, проведал соседей, сходил к деду на кладбище. Могила с покосившимся сосновым крестом была неухожена. Была зима, и внук решил привести могилу в порядок ближе к лету, а пока заняться крестом. Сначала он разыскал дедов инструмент, привёл его в порядок, а затем из дубовых плах, хранившихся много лет на чердаке, изготовил православный крест, отвёз его на кладбище и установил на могиле. На кресте кладбищенский гравёр за две банки тушенки и махорку нанёс надпись бронзовой краской – «Русский матрос Виктор Кривошеин 1868 – 1943».
Перед уходом в армию Виктор продал своих голубей, а деньги принёс деду, но тот от них отказался и велел отдать Егоровне. Мать писала ему в письмах, что ещё больше года после его ухода к ним прилетали голуби, кружились над голубятней, садились на крышу и нагул. И теперь, после возвращения, он никак не решался зайти на голубятню, поскольку уж слишком многое было связано с этим местом.
На Крещение прошёл сильный снегопад, а затем подморозило. Двор обильно завалило снегом, так что было трудно пройти. Сияло яркое солнце, и на снегу были видны следы валенок отца и Сашки, которые под утро пробирались на работу в депо. Мать на завтрак разогрела вчерашней картошки с салом, но есть не хотелось, и Виктор решил натощак почистить дорожки от снега – авось разгуляется аппетит. Вначале дело пошло медленно, но потом он втянулся, скинул ватник, оставшись в свитере и нательной рубахе, и, разохотившись, «погнал» в глубину сада. Опомнился Виктор, только упёршись в дверь голубятни, к которой когда-то было прибито чучело ястреба.
Переодевшись в сухое бельё, он с аппетитом позавтракал, перекурил и, взяв ключи, висевшие на притолоке кухонной двери, отправился на голубятню. С трудом открыв оба замка и отгребая снег ногой, зашёл в помещение. Судя по паутине и толстому слою пыли на полу, здесь давно никого не было. Виктор осмотрелся и поднялся на второй этаж. Дверь, ведущая на нагул, была открыта, яркое солнце освещало всё вокруг. В нагул сквозь сетку нанесло много снега, и он вспомнил, как зимой, когда он завешивал сетку мешковиной, голуби беспокойно хлопали крыльями и громко «гулили». Он бросил взгляд на «гнездо» своей любимой пёстрой голубки Купавы, которую он вЫходил после того, как на неё напал ястреб, и внезапно заметил там какую–то бумагу, придавленную камнем. Он развернул её и сразу узнал почерк деда. Высокие колючие буквы ровными рядами заполняли бумажное пространство листа, на котором невозможно было обнаружить даже малейшую помарку.
«Витька, слава Богу, ты живой!
Я всегда верил, что с большевиками или без, а германцев мы одолеем, вот только жаль, что столько народу зазря положили.
О главном. Теперь ты за хозяина, поскольку ни Сергей, ни Антонина, а уж тем более Сашка, к этому делу приспособлены быть не могут.
Перво-наперво убедись в том, что мои «закладки», которые я тебе показывал, на месте. Лишнего не трать – только самое необходимое – здоровье, питание, жильё.
Никого не слушай, решай всё своим умом, в интересах семьи.
На работу устройся на Патронный завод по своей слесарской специальности, за деньгами с места на место не прыгай. В начальники не лезь – помни их основной лозунг: «Рабочий класс – главный».
После войны народ на радостях язык распустит, мол, мы победители. Вот тут-то и начнут гайки закручивать, да головы сносить, так что помалкивай. Тем более, что стукачей вокруг ещё при царском режиме хватало, а уж сейчас их, как грибов после дождя. Запомни – плетью обуха не перешибёшь.
Может это и не моего ума дело, но в расчёт прими. У Егоровны есть внучатая племянница Зинка, может быть, ты её помнишь, она на свадьбу к младшей дочери Спиридона приезжала. Девка она пригожая и рукодельная, а главное – расчётливая. Помнится, Егоровна говорила, что она хозяйка хорошая, всё в руках горит. Приглядись, да и тебе помощь по дому будет.
За Мишку не беспокойся – этот и с дерьма сметану снимет, так что его в расчёт не бери. Ежели что и попросит – смотри по обстоятельствам, а главных нахлебников я тебе перечислил.
Чуть не забыл. Сашкину жену не обижай, она девка неплохая, правда, неумёха. Боюсь, ей с таким мужем да детьми и так несладко.
На всякий случай оставляю тебе пару адресов. Люди надёжные, если будут живы, то помогут.
Наш покровитель Святитель Николай Угодник и день его 19 декабря. Я в церковь, сам знаешь, не ходил – там кликуши, старухи богомольные, да попы-стукачи. Так вот, в этот день перед Иконой Николая Угодника, что у меня в комнате висит, не забывай лампадку зажигать и «Отче Наш» прочесть, вроде как память обо мне будет.
Храни тебя Господь, знаменщик- боцманмат
Кривошеинъ Викторъ сынъ Алексеевъ
марта 1943 года, двадцать первое число»
и размашистая подпись.
Виктор ещё раз перечитал письмо, аккуратно сложил и спрятал в карман. Затем достал папиросу из трофейного немецкого портсигара, закурил и смахнул со щеки слезу, выкатившуюся из глаза, вроде как из-за табачного дыма.
Вместо эпилога
В конце 2008 года инвалид Великой Отечественной войны Виктор Сергеевич Бессуднов перед самой смертью попросил детей и внуков, чтобы часы «Омега», которые он принес с войны, похоронили вместе с ним, и его просьба была выполнена.
Добавить комментарий