Всю свою трудовую жизнь, 42 года, я проработал в одной большой конструкторской организации. В Японии такая трудовая биография весьма почётна, а у нас иногда вызывает скептическое отношение. Наверное, есть плюсы и минусы у обоих вариантов – не мне об этом судить.
Менялись названия этой организации, подчинённость, руководители, в том числе и главные конструкторы. Но глубоко в памяти остались двое, во многом похожие, а с другой стороны – очень разные. Оба были корифеями в той области станкостроения, которой я занимался всю жизнь. Расскажу о них обоих и заодно, как водится, о себе, без этого не обойтись.
После окончания одесского Политеха я уже больше года работал в конструкторском отделе одесского завода радиально-сверлильных станков – «Радиалки», как её обычно называли. Большой двухсветный зал (был ещё и второй, поменьше), порядка полусотни чертёжных приборов («кульманов»), расположенных в пять рядов друг за другом, постоянный негромкий гул голосов, частые звонки телефона, висящего на колонне в центре зала. Телефон был единственный, к нему звали громко и не всегда понятными словами.
Например, удивил меня призыв: "Женя, иди скорее в цех, там в чертеже хомут!". Для меня это слово однозначно ассоциировалось с элементом конской упряжи, а не с металлорежущими станками, но спросить было поначалу неудобно, хотя и очень хотелось. Не выдержал и обратился к кому-то из конструкторов.
Мой вопрос был встречен здоровым смехом и репликой «у тебя этих хомутов ещё будет много», которая ясности, мягко говоря, не внесла. Только потом я узнал, что слово "хомут" на конструкторском сленге означает ошибку в чертеже; к счастью, их в моей конструкторской жизни было не так много, как предсказывали, хотя и случались...
Удивила меня и свобода общения. В институте все преподаватели обращались друг к другу по имени-отчеству и на "вы", даже к самым молодым. А здесь к солидным и пожилым (особенно в моем тогдашнем понимании) людям обращались, как правило, просто по имени и на "ты". Особенно "убил" меня услышанный в первый же день громкий возглас: "Мишигас, к телефону!" Я не был силен в еврейском жаргоне, но слова "мишигинер" (сумасшедший) и "мишигас" (основание для проявления этого качества) знал. Поэтому решил, что кого-то называют такой недопустимо неуважительной кличкой – и к этому, видимо, настолько привыкли, что уже не реагируют. Я был потрясен! И только потом узнал, что звали к телефону весьма уважаемого человека, имя и фамилия которого были Миша Газ...
Моя доска была отгорожена от центрального прохода большим чертежом, висящим на стойке. Я увлечен работой и потому не вслушиваюсь в ставший уже привычным звуковой фон из негромких разговоров моих коллег. Неожиданно чертеж кем-то отгибается от стойки. Я с раздражением поворачиваюсь, чтобы спровадить непрошеного посетителя - и вижу незнакомого человека лет пятидесяти с залысинами на высоком лбу и приветливой улыбкой. Он протягивает мне руку и говорит:
«А вы, вероятно, один из наших новичков. Рад познакомиться. Мы еще будем общаться. Успехов вам!» – и переходит к следующей доске.
Я выжидаю некоторое время и спрашиваю у своего ведущего конструктора Бориса Моисеевича Бромберга: «Кто это был?». Оказалось, что меня приветствовал главный конструктор завода Фридрих Львович Копелев, вернувшийся из длительной командировки в Китай.
Первое общение с Копелевым произошло вскоре после нашего знакомства. Наш конструкторский отдел не был готов принять многочисленное пополнение в виде десятка молодых специалистов, которые впервые за много лет одновременно пришли туда на работу после окончания института. Для нас не было ни кульманов, ни столов, ни – самое главное – площади для них в зале.
Копелев посылает мужской состав новичков в ремонтный цех завода. Там мы под руководством пожилого слесаря (в фуражке-восьмиклинке и неизменной папиросой в углу рта) умудряемся из кучи металлолома, годами валявшегося на чердаке цеха, собрать несколько вполне пригодных для работы чертёжных приборов. Завершило эту эпопею сколачивание нами из свежеобструганных досок нескольких корявых столов и табуреток.
Главной проблемой была территория для размещения наших "произведений". Копелев велел нам, как он сформулировал задачу, "потихоньку аккуратно внедряться" между рабочими местами других коллег. В этой ситуации ставшую привычной для нас доброжелательность проявляли уже далеко не все.
Сначала мы делали это очень деликатно – ставили только кульманы, без столов, увеличивавших протяжённость рабочих мест. Чертили стоя, не опуская чертёжных досок и чуть ли не прижимаясь к ним животами, чтобы занимать меньше пространства вдоль ряда. А когда народ привык и перестал ворчать, мы начали потихоньку расширять свои владения. Оставаясь после работы, «уплотняли» рабочие места каждого из своих соседей по ряду, сдвигая кульманы всего на 3-4 сантиметра, чтобы их владельцы не заметили посягательства на комфорт. Это за один раз давало во всём ряду суммарно сантиметров 25-30. Через день-два мы эту операцию повторяли.
Один из уплотняемых, первым обнаруживший наше хулиганство, поднял шум. Мы смотрели с невинным видом и не признавались. Тогда он притащил из цеха шестидюймовые гвозди и глубоко забил в пол, уперев в них станину своего кульмана. Мы на несколько дней притихли, а потом (опять же после работы) с превеликим трудом вытащили эти огромные гвозди, снова переместили его кульман на несколько сантиметров, заново вбили их в пол и упёрли в них станину кульмана. А отверстия в полу, оставшиеся от вытащенных гвоздей, аккуратно замаскировали специально приготовленными заглушками под цвет пола. Хозяин места, чувствуя неладное, продолжал "выступать", но доказать продолжение нашей деятельности так и не смог – ведь гвозди были на месте… Проделывали мы это потом ещё несколько раз. Так благодаря Ф. Л. Копелеву мы смогли кое-как разместиться в конструкторском зале.
Наиболее запомнившимся мне событием, ускорившим наше «врастание» в коллектив, стала встреча очередного Нового года, для чего был арендован большой зал диетстоловой на Дерибасовской. Организация художественной самодеятельности была поручена мне. Мы с упоением взялись за дело, разработали целый сценарий. Никак не удавался мне текст выступления Деда Мороза, которым должен был открываться вечер – получалось скучно и неинтересно. Я обратился за помощью к Копелеву, который, как мне сказали, обладал хорошим вкусом и остроумием, любил поэзию и «грешил» этим сам.
Выслушав меня, Фридрих Львович сказал: «Миша, Дед Мороз – это банально. Пусть у нас будет Баба Мороз». В этом был весь Копелев – неожиданный, оригинальный. Он написал в стихах шутливое новогоднее приветствие Бабы Мороза, яркое и остроумное. Я репетировал его в рабочее время с Анной Гольденберг, высокой и статной сероглазой красавицей-брюнеткой, в комитете комсомола завода, запираясь изнутри, что вызывало ехидные шуточки в наш адрес. Приветствие в её исполнении вызвало на вечере гром аплодисментов.
А через 36 лет, встретившись с Аней в Сан-Франциско, мы тепло вспоминали её Бабу-Мороза, как будто это было вчера…
Путь, которым Фридрих Львович приобрёл специальность конструктора-станкостроителя, был не совсем обычен. Он родился в г. Хорол на Полтавщине в семье рабочего-мукомола. В школе учился только до пятого класса, потом был вынужден оставить учебу из-за закрытия школы во время Гражданской войны. В шестнадцать лет пошел работать на мельзавод – сначала учеником, потом вальцовщиком. Через четыре года был направлен на учебу в Одесский институт технологии зерна и муки и получил специальность инженера-механика.
Это не помешало ему в 1934 г. поступить на станкозавод и вскоре освоить работу по наладке станков, конструкцию которых ему, естественно, в мукомольном институте постигать не пришлось. Вскоре Копелев начал руководить группой наладчиков, а ещё через пять лет стал главным конструктором завода. В Одессе, а потом во время эвакуации, в г. Стерлитамаке, он несколько лет руководил конструкторским коллективом этого одного из передовых станкозаводов страны.
Когда в освобожденной Одессе Постановлением Совнаркома был организован завод радиально-сверлильных станков, Копелева назначают главным конструктором этого еще не существовавшего предприятия. Впоследствии он дважды создавал в Одессе Специальные конструкторские бюро общесоюзного значения – сначала СКБ-3, затем СКБАРС, и успешно ими руководил.
Фридрих Львович был заметной фигурой в станкостроении, яркой и неординарной. Опыта работы конструктором по непосредственной разработке станков («карандашистом», как остроумно говорил один из моих старших коллег) у него не было, но благодаря своим способностям он стал одним из крупных специалистов в этой области.
При отладке станков Фридрих Львович, используя свой давний опыт наладчика, иногда подсказывал неожиданные решения, приводя нас в восхищение их простотой и эффективностью.
Копелев обычно не занимался частностями, а видел будущую конструкцию целиком и, как правило, более перспективной, чем было принято в то время. Он мало вмешивался в текущие работы, а брал на себя постановку и решение принципиальных вопросов, определяющих направление разработок, был источником идей – ярких, необычных, порой совершенно неожиданных.
По инициативе Копелева были разработаны и внедрены передовые для того времени конструкторские решения. Вообще смелый и оригинальный подход к разработке конструкции был для него типичен. Не случайно он, заводской инженер, стал автором и соавтором почти пятидесяти изобретений, более чем двадцати печатных трудов в журналах и сборниках. Ему было присвоено звание «Заслуженный изобретатель УССР».
Много работая над собой, Фридрих Львович изучил немецкий и английский языки (большая редкость для заводского инженера, особенно в то время), свободно оперировал методиками инженерных расчетов, владел математическим аппаратом.
Подобно пушкинскому Сальери, Копелев умел «поверить алгебру гармонией», т.е. подчинять побуждение трезвому расчёту, и это проявлялось не только в конструкторских решениях, но и в житейских ситуациях. Например, его давние сотрудники рассказывали нам, что он был противником выполнения обращаемых к нему личных просьб, объясняя это примерно так:
«Приходит человек и просит об одолжении. Для него это важно, а я могу выполнить просьбу сравнительно легко; естественно, я это делаю. В следующий раз человек просит то, что мне сделать довольно сложно, но он очень просит, и я, преодолевая значительные трудности, снова делаю. Уверовав в мою безотказность, он приходит в третий раз и уже просит невыполнимое. Когда я ему отказываю, он обижается, и наши отношения портятся. Поэтому я предпочитаю не тратить силы и отказывать сразу».
Не стану комментировать эту его концепцию, у каждого отношение к этой проблеме своё, но в логике отказать нельзя.
Работавшие с Копелевым много лет – и до войны, и в годы эвакуации - относились к нему по-разному; возможно, у них были для этого основания. Но в признании его ярких способностей, и не только в области техники, все были единодушны.
В 1969 г. Фридрих Львович выходит на пенсию. Многолетний его заместитель М. С. Надель перестал работать на год раньше. Помню, как на банкете, устроенном Фридрихом Львовичем в связи с его новым статусом, Надель с бокалом в руке обратился к Копелеву и сказал: «Фред! Мой годичный опыт пенсионера говорит, что в том космосе, куда ты выходишь, вполне можно жить!»
Но новоиспеченный пенсионер не собирался отойти от активной деятельности. В созданном им СКБАРС’е вырос серьезный экспериментально-исследовательский отдел, работы которого всегда курировал сам Ф. Л. Копелев. Он просит зачислить его в этот отдел в качестве ведущего инженера-исследователя.
Но оказалось, что не всех его бывших подчиненных устраивал сотрудник такого уровня. Об одном из них Фридрих Львович рассказал мне в доверительной беседе на заводском дворе, с горечью добавив: «А ведь я так много для него сделал, выдвигал его, и тогда он вел себя, мягко говоря, иначе…». Копелеву пришлось уйти в другую организацию, и там он успешно проработал ещё несколько лет.
Направлением разработок, которыми наряду с другими сотрудниками занимался я, руководил заместитель Копелева Михаил Семёнович Надель – второй после Бромберга мой наставник в конструкторском деле. На самом деле, он был в проектах станков этого типа настоящим главным конструктором, т.к. Копелев не вмешивался в эти разработки и лишь в исключительных случаях рассматривал их по просьбе самого Михаила Семёновича.
Имея огромный многолетний собственный опыт проектирования станков, Надель учил нас думать, разрабатывать варианты конструкции, сравнивать их положительные и отрицательные стороны и лишь на этом основании принимать решение. Мне такой подход – взвешенный, аналитичный, а не появляющийся вследствие озарения, был очень близок. В дальнейшем я его использовал и в собственной многолетней работе за кульманом, и впоследствии – при общении с коллегами, которыми руководил.
На новогоднем вечере, о котором я писал в начале очерка, обычно серьезный Надель согласился, к моему удивлению, зачитать шутливый доклад мандатной комиссии. Текст написал я, а докладчика долго не могли найти – читая, все предполагаемые исполнители смеялись; этого допустить было нельзя. Михаил Семёнович справился с задачей блестяще – сделал доклад без тени улыбки, талантливо выделял смешные места, но не "пережимал". Зал "лежал"...
Внешне суховатый, Михаил Семёнович буквально каждую минуту уделял работе, не терпел безделья, пустых разговоров, расхлябанности. Он вникал во все вроде бы незначительные подробности разработки. От его внимания не ускользали даже мелочи, которых, как он говорил, в конструкторском деле быть не может. Мне кажется, что его иногда проявлявшиеся внешняя грубоватость и даже некоторое ехидство были своеобразной маской, защитной реакцией самолюбивого человека, недостаточно оцененного.
В отличие от Копелева, Михаил Семёнович был инженером в хорошем смысле слова приземлённым. Обращая внимание на показываемый ему конкретный элемент конструкции, он непременно объяснял, почему считает какое-то решение неприемлемым. И если его объяснения воспринимались с интересом, не жалея тратил на это своё время и силы.
Когда я по молодости и неопытности уверял, что проверил своё конструкторское решение расчётом, он с деланным удивлением спрашивал: «Ты (такое обращение нужно было заслужить, обычно он обращался даже к младшим «на вы») умеешь рассчитать? Какой молодец! А вот я не умею… Расскажи, как ты учёл то-то, откуда взял данные для того-то, как повлияло взаимодействие с тем-то» и т.д. И сразу становилось ясно, что моя самоуверенность безосновательна.
«Так не делают!» – этот часто приводимый им довод, поначалу воспринимавшийся мною в штыки ввиду его кажущейся на первый взгляд бездоказательности, с приобретением собственного опыта стал для меня серьёзным основанием задумываться перед принятием решения.
«Вот скажи, где надо переходить улицу? – спрашивал Михаил Семёнович. – На перекрёстке. – А ночью, часа в два, когда нет милиции и практически никто не ездит? – Ну, тогда можно где угодно! – Грубая ошибка! Тогда тем более на перекрёстке! Ведь очень вероятно, что припозднившийся водитель, выпивший в расчёте на отсутствие гаишников либо просто уставший, в середине квартала расслабится и собьёт тебя. А на перекрёстке он по привычке притормозит. Так что переходить надо только на перекрёстке!
Так и при проектировании, – продолжал он, – если нет уверенности в правильности расчёта, используй приобретённый опыт и интуицию, тогда меньше шансов ошибиться. Переходи улицу на перекрёстке!»
Эта рекомендация Михаила Семёновича много раз спасала меня от серьёзных ошибок с неприятными последствиями. Конечно, я много раз отходил от этого правила и при необходимости принимал совершенно новые, порой «пионерские» конструкторские решения, о чём свидетельствуют более 20 моих изобретений и 12 патентов ведущих стран мира. Но делал это только после тщательного анализа, проверки, расчётов, экспериментов.
Я убеждён, что совершенно новая конструкция необходима либо только тогда, когда привычными способами задача не решается, либо если устройство, спроектированноё по-новому, создаёт преимущества, новые возможности, становится проще, надёжнее, дешевле. А если конструктора привлекает новизна и оригинальность лишь сама по себе, как самоцель и основание для получения очередного авторского свидетельства на изобретение, или потому, что «так работать интереснее, рутина надоела» – это недопустимо. Поэтому когда новизна не бывала оправданной, я сам «переходил только на перекрёстке», много лет вспоминая Михаила Семёновича добрыми словами, и требовал это от своих сотрудников.
С первых лет моей работы Надель стал относиться ко мне с некоторой теплотой, которую внешне старался не проявлять. Впервые это проявилось, когда он перевёл меня из бригады, ставшей мне привычной, в бригаду, которой предстояло заняться разработкой сложного станка совершенно необычной для нашего КБ конструкции. Жалобные просьбы оставить меня в родной бригаде он совершенно не принял во внимание («Пойдёшь туда, так надо» – и всё). И лишь со временем я понял, каким полезным для меня было это его решение – вскоре мне были доверены серьёзные разработки, при выполнении которых я многому научился. Это стало основой серьёзного освоения мною профессии, которой я с удовольствием занимался всю жизнь.
Я всегда очень уважительно относился к Михаилу Семёновичу не только как к руководителю и учителю в профессиональном смысле, но и как к человеку. Мог с ним дискутировать по поводу конструкторских решений, приводить свои доводы, пытаться убедить, но никогда не разрешал себе непочтительности. Лишь один раз я довольно твёрдо и наотрез отказался выполнить его указание. Такие поступки у нас не были приняты, тем более при моём личном добром отношении к Наделю. Для рассказа об этом потребуется некоторое предварительное пояснение.
Наше СКБ разрабатывало проекты высокоточных станков по заказу многочисленных машиностроительных заводов СССР и, очень редко, для поставки зарубежным предприятиям («на экспорт», как уважительно называли такую продукцию) в т.н. «страны народной демократии» либо «третьего мира». Фирмы ведущих капстран на нашем заводе станки не заказывали.
И вдруг стало известно, что от известного мирового производителя автомобилей – французской фирмы «Рено» поступил заказ на три станка! Это событие активно обсуждалось среди конструкторов СКБ – ведь такие разработки не только сами по себе почётны и ответственны, но и сулят поездку во Францию для согласования проектов на месте с представителями завода-заказчика, как это обычно делалось.
Наконец в наш отдел были выданы технические задания на разработку конструкции этих станков. Проектом одного из них поручили руководить моему другу, квалифицированному конструктору Эрнесту Сироте, другим – мне, а третьим – нашему коллеге Вадиму Свириденко.
Вадим был хорошим, контактным, доброжелательным парнем, но довольно слабым конструктором; главным делом его жизни был альпинизм. Однако, в отличие от нас Эрнестом, он был членом КПСС и представителем коренной в нашей стране национальности. По-видимому, именно по этим соображениям руководство СКБ решило поручить один из этих проектов Свириденко с тем, чтобы он представлял все три проекта на фирме «Рено».
Я немедленно пошёл к Наделю, и у нас состоялся нелёгкий разговор:
– Михаил Семёнович, сколько человек поедет во Францию согласовывать проекты?
– Ты ведь знаешь, что на это нужна валюта, поэтому поедет один из вас троих.
– И кто это будет?
– Сейчас ещё рано это обсуждать.
– Нет, я хотел бы ясности сейчас. Вы прекрасно знаете, что Вадим не сможет квалифицированно решить возникшие там вопросы. Если поедет Сирота или я – уверен, что согласование будет проведено правильно. А если поедет, как я предполагаю, Вадим, могут возникнуть непредвиденные сложности даже с его собственным проектом, а тем более – с нашими.
– Миша, я надеюсь, что и ты, и Сирота разработаете проекты так, что серьёзных вопросов не возникнет, и поможете Свириденко.
– Михаил Семёнович, если вы не заверите меня, что поедет один из нас двоих, я отказываюсь делать этот проект. Для меня это неприемлемо.
– Не нужно так говорить со мной, это нарушение производственной дисциплины. Мы все обязаны выполнять поручаемые задания. Считай, что я этого не слышал, и иди работай!
– Руководство СКБ может меня наказать или даже уволить, но этот проект я разрабатывать не буду!
Конечно, опасение за судьбу проекта было важной, но не единственной и даже не главной причиной этого моего решения. Я не смог бы себя уважать, смирившись с таким отношением ко мне. Понимал, что это мальчишество, что такова жизнь в нашей стране, но тем не менее решил поступить так.
Откровенно говоря, я не верил всерьёз, что меня уволят – времена уже были не такие кровожадные, никаких политических высказываний я вслух не делал, но к неприятностям был готов.
Надель оказался на высоте. Он велел передать мой проект Эрнесту Сироте (по-видимому, убедив его «не выступать»), и продолжения для меня эта история не имела; во всяком случае, никаких оргвыводов по моему адресу со стороны администрации СКБ не было.
Однажды преемник вышедшего на пенсию Михаила Семёновича, пригласил его временно поработать в качестве куратора двух конструкторских отделов (из шести ранее руководимых им). Надель должен был, как и раньше, рассматривать и утверждать выполняемые в этих отделах проекты вроде бы для разгрузки своего преемника от текучки.
В действительности тот из уважения к Михаилу Семёновичу просто хотел дать ему возможность подработать, т.к. в советское время пенсионеры КБ, НИИ и т. п. организаций могли работать, получая пенсию, только два месяца в году. Некоторые оформлялись сразу на четыре месяца, с ноября по февраль, используя это своё право за два года подряд. Кроме ощутимой прибавки к пенсии, для Наделя это была возможность вновь вернуться к любимой работе, оторваться от скучного пенсионерского существования.
Михаил Семёнович вышел на работу собранный, подтянутый, сдержанно радостный. Что с ним произошло в отделе, куда он пришёл сначала, – не знаю, но у нас он появился уже не таким оживлённым.
Услышав его голос, я быстро навесил на доску первые попавшиеся чертежи, поставил рядом второй стул, вышел Наделю навстречу, поздоровался, пригласил его к себе и стал "на полном серьёзе" показывать конструкцию, спрашивать совета и т.д.
В действительности мне, работавшему к тому времени лет десять ведущим конструктором, его консультация была уже не очень нужна, но я считал это своим долгом. Михаил Семёнович рассеянно выслушал меня, помолчал, потом неожиданно сказал: "Спасибо, мальчик!" (он так называл меня только в самом начале моей работы, а потом – никогда) и, не ответив, встал, чтобы уйти. Мне показалось, что глаза у него повлажнели.
Я попытался удержать его и продолжить обсуждение моих вопросов. Но он (видимо, переживая случившееся с ним перед приходом к нам) сказал: «Я не мог представить себе, что некоторые люди, которые заискивали передо мной раньше (хоть я это всегда очень не любил), теперь явно дают мне понять, что я теперь в их работе лишний, чуть ли не мешаю... Не буду так работать, не могу, уйду». И действительно ушёл, не проработав не только четырёх месяцев, но, как мне кажется, и одного.
Потом я несколько раз приезжал к нему домой по делам, связанным с нашими общими изобретениями. Детей у него и Ольги Ивановны (бывшего начальника того самого отдела, с которого он так неудачно начал свою четырёхмесячную работу пенсионера) не было. Михаил Семёнович показался мне постаревшим, непривычно вялым; чувствовалось, что его кажущаяся заинтересованность нашими производственными делами на самом деле не так велика, а других общих тем разговоров у нас не было.
Через несколько лет он позвонил мне в половине седьмого утра, и я не сразу узнал его голос: «Умерла Оля. Я не знаю, что делать». Конечно, я немедленно поехал к нему. Он был совершенно растерян, от его привычной решительности и собранности не осталось и следа. Я помог ему с организацией похорон, попытался поддержать. Но потом напряжённая работа и необходимость заботы о нарушенном здоровье родителей не оставляли мне времени для того, чтобы навещать Михаила Семёновича, скрашивать его одиночество. Теперь я понимаю, что это объяснение – лишь попытка оправдания перед самим собой. Справляться с бытовыми проблемами Наделю помогала племянница, но психологически ему было очень трудно.
Через некоторое время я узнал, что Михаил Семёнович оказался в онкологической клинике из-за обнаруженного рака желудка. Немедленно поехал туда и увидел, как он осунулся. Мы прогуливались с ним в холле и обсуждали целесообразность предложенной ему операции. Он был, как и в прежние годы, собранным, логичным, внешне спокойным – и всё понимающим… Его прооперировали, но опухоль была запущенной, и через несколько месяцев он умер.
Почти пятьдесят лет прошло с тех пор, как закончились описанные мной события, а начинались они значительно раньше. Мне приходилось после этого работать с другими главными конструкторами. Они были специалистами достаточно хорошего уровня, но в силу их личных качеств, а в ещё большей степени – уже приобретенного мною собственного личного и профессионального опыта, в моей памяти навсегда остались из них только эти два неординарных человека.
Они были крупными фигурами, яркими личностями, обладали жёсткими характерами, с ними не всегда бывало легко, но всегда интересно и поучительно. Каждый из них воспитал специалистов, которые умели отстаивать свою точку зрения, не всегда совпадавшую с мнением других. И мне, одному из их учеников и последователей, захотелось о них рассказать.
Добавить комментарий