135 лет Софии ПАРНОК. Подумав, я решил не пропускать этой даты. Эта превосходная поэтесса (хорошо - поэт!) Серебряного века была основательно призабыта. Заметка о ней образованного поэта Сергея Залина в советской (сурковской), надо сказать, довольно либеральной Литературной энциклопедии казалась чудом. Сейчас положение можно признать выправленным: стихи Софии Парнок включаются в антологические сборники, в хрестоматии, посвященные соответствующей эпохе. Усилиями поклонниц-единомышленниц С.П. издано и собрание её стихотворений. Вышла и книжечка критических статей, талантливых и глубоких. Всё же С.П. остается в тени ее интимной подруги Марины Цветаевой. Но пути у всех свои. И в данном случае - далеко разошедшиеся. Антология русской поэзии мною не мыслится без нескольких стихотворений С.П. Во всяком случае, кажется бессмертным знаменитое и во время оно цыганское стихотворение. Замечательное и ритмически, как, впрочем, и некоторые другие стихи С.П. Нельзя забывать одного простого, но важного обстояельства: поэт прежде всего - явление ритма.
Далее поборка, подготовленная мною для антологии.
СОФИЯ ПАРНОК (12.8(30.7)1885 г., Таганрог — 26.8.1933 г., село Каринское под Москвой). Настоящая ее фамилия Парнох, но поэтесса, по собственному признанию, ненавидевшая букву «х» в этой фамилии, изменила написание. Гордилась своим происхождением от испанских евреев (брат П. поэт Валентин Парнах в советское время издал свои переводы поэзии марранов, жертв инквизиции). Отец был провизором, владельцем аптеки, мать — врачом. П., получившая хорошее домашнее образование, окончила таганрогскую Мариинскую гимназию с золотой медалью (1903 или 1904). Затем, не поладив с семьей, уехала за границу. В Женеве жила с семьей Плехановых и совершила совместную с ними поездку по Италии. Посещала в 1904 г. Женевскую консерваторию. Всю жизнь П. любила музыку и посвятила ей несколько замечательных стихотворений, но собственные музыкальные занятия забросила. Вернувшись в Россию, поступила на юридический факультет Высших женских курсов. Очевидно, это решение было принято под влиянием юриста и посредственного литератора В.М. Волькенштейна, друга П., за которым она недолгое время была замужем (1907–1909). Но и юристом П. не стала, и брак разрушился из-за своеобразия натуры: вся любовная лирика П. обращена к женщинам. Впервые напечатав свои стихи в 1906 г., П. рано стала профессиональным литератором. Под псевдонимом Андрей Полянин писала критические статьи и рецензии, не потерявшие значения и в наше время, ибо в них верно угадано многое и в движении поэзии, и в ее предположительной оценке глазами потомков. С 1913 г. была постоянным сотрудником «Северных записок», рецензентом газеты «Русская молва». Выходили ее детские сказки в стихах, рассказы, переводы. П. приобрела первый опыт писания оперных либретто. Она нашла друзей в музыкальной среде (прежде всего в семействе Гнесиных), подружилась с Константином Липскеровым, с начинающим «почвенником» Алексеем Чапыгиным. Приятелем ее стал и Максимилиан Волошин: поездки в 1915 и 1916 гг. в Коктебель и его окрестности (П. жила в Отузах) дали ее стихам новый, крымский колорит и совпали с самой творческой и вдохновенной порой. Важнейшее событие жизни П. в те годы — близкая дружба с Цветаевой, испытавшей огромное воздействие и взглядов, и вкусов, и стихов П. Именно П. посвящен цветаевский стихотворный цикл «Подруга».
В нынешних антологиях стихи П. вносят в раздел, отданный поэтам, не примкнувшим к какому-либо направлению. Иногда причисляют ее к кругу «неоклассиков», чему дает основание явное следование П. за Тютчевым и Боратынским, верность определенной традиции, особую отзывчивость к лирике и судьбе Каролины Павловой, которую П. назвала «прабабкой славной». В 1907 г. П перешла из иудаизма в православие, что явилось лично для нее нелегким, выстраданным решением. Здесь велико было влияние славянофильских идей. Литературно (и как поэт и как критик поэзии) оказался близким к П. Владислав Ходасевич. Их роднили и происхождение, и характер эволюции. И в том и в другом случае — первоначальная брюсовская школа, однако, пришедшее с годами отторжение от поэтических течений, наследовавших символизму, и от футуризма, и от акмеизма. Благоговейная любовь к Пушкину и насыщенность поэзии прозой. В предисловии С. Поляковой к собранию стихотворений П. (СПб, 1998) значительное место занимает исследование общих мотивов в стихах Ходасевича и П., скрытой взаимозависимости двух поэтов, неявной переклички цитат. Несомненно, что наряду с Муни, П. сыграла важнейшую роль в становлении Ходасевича, в превращении его из неяркого, малозаметного московского символиста в великого поэта. В первый сборник П. «Стихотворения» (1916) вошли произведения, написанные в 1912–1915 гг. Вероятно, это была лучшая ее книга. Цыганское стихотворение «Как в истерике, рука по гитаре…» стало без преувеличения шедевром русской поэзии. Революционные события застали поэтессу в крымском Судаке, откуда она в 1922 г. вернулась в Москву. В том же году вышла небольшая книга П. «Розы Пиерии», состоящая из стихов, посвященных Сафо и ее лесбийским подругам, как бы продолжающих эту необычную у нас древнюю лирику. На деле в своих сапфических строфах П. подражала не поэтессам античности, а переводам Вячеслава Иванова из древнегреческой поэзии. Сама П. этот сборник не любила, но у него во все времена были читатели и поклонники. В годы нэпа П. бедствовала, зарабатывала случайными переводами, но ей удалось в частных издательствах напечатать две небольшие книги «Музыка» (1926) и «Вполголоса» (1928). В 1926 г. П. была среди тридцати поэтов, организовавших кооперативное издательство «Узел», пытавшееся в советских условиях сохранить хотя бы остатки творческой независимости. Еще в революционные годы П. подружилась с армянским композитором А.А. Спендиаровым и по его просьбе написала либретто оперы «Алмаст», с конца двадцатых годов не сходившей с армянской сцены. Либретто П. великолепно (что редко в этом жанре), народная легенда пересказана блестящими полнозвучными стихами. В тридцатые годы П. уже не могла напечатать свои оригинальные стихи и затаенно жила в подмосковной деревне. В стихотворных циклах "Большая Медведица» и «Ненужное добро», посвященных Н.Е. Веденеевой, П. воспела свою последнюю любовь. Поздние пылкие стихи П. находят ныне почитательниц, делящих пристрастия П. Но, между прочим, в этой своеобразной любовной лирике, так сказать, попутно, то и дело возникают иронические намеки на обстоятельства времени, неявные политические выпады. Нередка усмешка над жаргоном эпохи: «Люблю я пятилетку в поцелуе», или — «Дай руку, и пойдем в наш грешный рай!.. / Наперекор небесным промфинпланам».
---
Фридриху Круппу
Сонет
На грани двух веков стоишь ты, как уступ,
Как стародавний грех, который не раскаян,
Господней казнию недоказненный Каин,
Братоубийственный, упорный Фридрих Крупп.
На небе зарево пылающих окраин.
На легкую шинель сменяя свой тулуп,
Идет, кто сердцем щедр и мудро в речи скуп —
Расцветов будущих задумчивый хозяин…
И ядра — дьявола плуги — взрывают нови,
И севом огненным рассыпалась шрапнель…
О, как бы дрогнули твои крутые брови
И забродила кровь, кровавый чуя Хмель!
Но без тебя сверкнул, и рухнул, и померк
Тобой задуманный чугунный фейерверк.
* * *
Люблю тебя в твоем просторе я
И в каждой вязкой колее.
Пусть у Европы есть история, —
Но у России: житие.
В то время как в духовном зодчестве
Пытает Запад блеск ума,
Она в великом одиночестве
Идет к Христу в себе сама.
Порфиру сменит ли на рубище,
Державы крест на крест простой, —
Над странницею многолюбящей
Провижу венчик золотой.
Ноябрь 1915 (?)
Сонет
Следила ты за играми мальчишек,
Улыбчивую куклу отклоня.
Из колыбели прямо на коня
Неистовства тебя стремил излишек.
Года прошли, властолюбивых вспышек
Своею тенью злой не затемня
В душе твоей, — как мало ей меня,
Беттина Арним и Марина Мнишек!
Гляжу на пепел и огонь кудрей,
На руки, королевских рук щедрей, —
И красок нету на моей палитре!
Ты, проходящая к своей судьбе!
Где всходит солнце, равное тебе?
Где Гете твой и где твой Лже-Димитрий?
9 мая 1915
* * *
Как в истерике, рука по гитаре
Заметалась, забилась, — и вот
О прославленном, дедовском Яре
Снова голос роковой поет.
Выкрик пламенный, — и хору кивнула,
И поющий взревел полукруг,
И опять эта муза разгула
Сонно смотри на своих подруг.
В черном черная, и белы лишь зубы,
Да в руке чуть дрожащий платок,
Да за поясом воткнутый, грубый,
Слишком пышный, неживой цветок.
Те отвыкнуть от кочевий успели
В ресторанном тепле и свете.
Тех крестили в крестильной купели,
Эту — в адском смоляном котле!
За нее лишь в этом бешеном сброде,
Задивившись на хищный оскал,
Забывая о близком походе,
Поднимает офицер бокал.
26 сентября 1915
Гадание
Я — червонная дама. Другие, все три,
Против меня заключат тайный союз.
Над девяткой, любовною картой, — смотри:
Книзу лежит острием пиковый туз,
Занесенный над сердцем колючий кинжал.
Видишь: в руках королей чуждых — жезлы,
Лишь червонный один меч в руке своей сжал,
Злобно глядит, — у других взгляды не злы…
Будет любовь поединком двух воль.
Кто же он, кто же он, грозный король?
Ни друзей, ни веселий, ни встреч, ни дорог! —
Словно оборвана нить прежней судьбы,
И не свадебный хор стережет мой порог, —
Брачной постелью в ту ночь будут гробы.
От всего, что любимо, меня отделяя,
Черные, видишь, легли карты кругом.
Мысли, черные мысли — гонцы короля:
Близок приход роковой в светлый мой дом…
Будет любовь поединком двух воль.
Кто же он, кто же он, грозный король?
Ноябрь 1915 (?)
Сафические строфы
Слишком туго были зажаты губы.
— Проскользнуть откуда могло бы слово? —
Но меня позвал голос твой — я слышу —
Именем нежным.
А когда, так близки и снова чужды,
Возвращались мы, над Москвой полночной
С побережий дальних промчался ветер, —
Морем подуло…
Ветер, ветер с моря, один мой мститель,
Прилетит опять, чтобы ты, тоскуя,
Вспомнил час, когда я твое губами
Слушала сердце.
* * *
Отчего от óтчего порога
Ты меня в кануны роковые
Под чужое небо уводила,
Поводырка страшная, любовь?
Отчего меня замкнули Альпы
В год, когда он грянул, — гром Цусимы,
И обидой содрогнулось сердце
Семнадцатилетнее мое?
Отчего не раньше, не позднее, —
В день, когда заполыхала Пресня,
Не изгнанница и не беглянка,
Шла я по Торкватовой земле?
Отчего под мертвым небом Сити
В попугайном звуке чуждой речи
Я услышала с полей родимых
Головокружительную весть?
Отчего, как в том июле грозном,
Я брела опять за поводыркой
И ушла из дому накануне
Огнедышащего октября?..
Если мать лежит на смертном ложе,
Сыновья — стоят у изголовья,
Дочь — хладеющие руки греет…
А чужих не велено впускать.
* * *
Паук заткал мой темный складень,
И всех молитв мертвы слова,
И обезумевшая за день
В подушку никнет голова.
Вот так она придет за мной, —
Не музыкой, не ароматом,
Не демоном темнокрылатым,
Не вдохновенной тишиной, —
А просто пес завоет, или
Взовьется взвизг автомобиля
И крыса прошмыгнет в нору.
Вот так! Не добрая, не злая,
Под эту музыку жила я,
Под эту музыку умру.
Огород
Все вывел ненасытный солончак.
Я корчевала скрюченные корни
Когда-то здесь курчавившихся лоз, —
Земля корявая, сухая, в струпьях,
Как губы у горячечной больной…
Под рваною подошвою ступня
Мозолилась, в лопату упираясь,
Огнем тяжелым набухали руки, —
Как в черепа железо ударялось.
Она противоборствовала мне
С какой-то мстительностью древней, я же
Киркой, киркой ее — вот так, вот так,
Твое упрямство я переупрямлю!
Здесь резвый закурчавится горох,
Взойдут стволы крутые кукурузы,
Распустит, как Горгона, змеи-косы
Брюхатая, чудовищная тыква.
Ах, ни подснежники, ни крокусы не пахнут
Весной так убедительно весною,
Как пахнет первый с грядки огурец!..
Сверкал на солнце острый клык кирки,
Вокруг, дробясь, подпрыгивали комья,
Подуло морем, по спине бежал
И стынул пот студеной, тонкой змейкой, —
И никогда блаженство обладанья
Такой неомраченной полнотой
И острой гордостью меня не прожигало…
А там, в долине, отцветал миндаль
И персики на смену зацветали.
1924 (?)
Сонет
На запад, на восток всмотрись, внемли, —
Об этих днях напишет новый Пимен,
Что ненависти пламень был взаимен
У сих народов моря и земли.
Мы все пойдем, но устоят Кремли,
И по церквам не отзвучит прокимен,
И так же будет пламенен и дымен
Закат золотоперистый вдали.
И человек иную жизнь наладит,
На лад иной цевницы зазвучат,
И в тихий час старик сберет внучат:
«От этим чаял победить мой прадед»,
Он вымолвит, печально поражен, —
И праздный меч не вынет из ножон.
Агарь
Сидит Агарь опальная
И плачутся струи
Источника печального
Беэрлахай-рои.
Там — земли Авраамовы,
А сей простор — ничей:
Вокруг, до Сура самого,
Пустыня перед ней.
Тоска, тоска звериная!
Впервые жжет слеза
Египетские, длинные,
Пустынные глаза.
Блестит струя холодная,
Как лезвие ножа, —
О, страшная, бесплодная,
О, злая госпожа!..
«Агарь!» — И кровь отхлынула
От смуглого лица.
Глядит, — и брови сдвинула
На Божьего гонца…
* * *
Трудно, трудно, брат, трехмерной тенью
В тесноте влачить свою судьбу!
На Канатчиковой — переуплотненье,
И на кладбище уж не в гробу,
Не в просторных погребах-хоромах, —
В жестяной кастрюльке прах хоронят.
Мир совсем не так уже обширен.
Поубавился и вширь, и ввысь…
Хочешь умереть? — Ступай за ширму
И тихонько там развоплотись.
Скромно, никого не беспокоя,
Без истерик, — время не такое!
А умрешь, — вокруг неукротимо
Вновь «младая будет жизнь играть»:
День и ночь шуметь охрипший примус,
Пьяный мать, рыгая, поминать…
Так-то! Был сосед за ширмой, был да выбыл…
Не убили, — и за то спасибо!
Февраль 1929
