Если бы у Венеры Милосской были пошире плечи, повыпуклей грудь и зад и потолще ноги, у нее была бы фигура Лены Фатеевой. Но лицо и волосы Лены совсем не как у античной статуи. Эти каменные головы слишком условны, чтобы вызывать какие-то чувства. У Фатеевой широкое лицо с тугими щеками и пухлым ртом и пушистые русые волосы, сбегающие на спину. Иногда на работе она поднимает их вверх, медленно закидывая округлые руки и втыкая шпильку, но очень легко представить, как они падают и рассыпаются по плечам. Во всяком случае, и руководитель группы Вольфсон, и младший научный сотрудник Петров, и старший лаборант Сидоров очень хорошо себе это представляют.
Чтобы в женщину влюблялись, у нее должен быть блеск в глазах. У Лены Фатеевой глаза русалочьи, без блеска, светлые до бесцветности, но от нее исходит неодолимая аура женского начала. Несмотря на широкий торс, налитую грудь, крепкие щиколотки с высоким подъемом стопы и полные кисти рук, в ее фигуре не было монументальности. Была необъяснимая легкость — то ли от этого леденисто-светлого взгляда, то ли от неторопливых, как при замедленной съемке, движений.
Она созрела в одночасье — ей как будто после тринадцати сразу стало восемнадцать. У нее была сексапильность фолкнеровских героинь, которой ее мать не обладала. Когда ездили в отпуск, мать требовала, чтобы Лена называла ее по имени — Мариной, и представляла ее своим поклонникам как младшую сестру. Поклонники матери флиртовали с Леной осторожно, так как “сестра” была все время начеку. Они как бы невинно ее обнимали, старались прижаться, и Лена привыкла к этим приятно щекочущим нервы полузапретным, полуразрешенным отношениям. Взгляды и прикосновения Марининых кавалеров, а иногда и сказанные шепотом фразы, показывали, что они воспринимали ее как взрослую, но броня ребенка, младшей сестры, бдительно охраняемой старшей, надежно защищала ее безмятежность.
Когда Лене было девятнадцать, Марина уехала на юг с прочно прилипшим недавно ухажером, а Лену оставила на даче у родственников в Сестрорецке. На пляже с ней тут же познакомился разбитной волосатый парень постарше и привел Лену в свою компанию — шестерка молодых людей разного возраста и одна девушка чуть старше Лены. Лену охотно приняли в компанию, даже Алла, которая была девочкой самого красивого парня в компании. Внимания Алле вполне хватало, она была не прочь поделиться, а наличие второй девушки выводило компанию на новый уровень: есть с кем пошептаться, громким смехом интригуя парней, есть с кем поделиться тем, что ребятам не расскажешь. К тому же Алла была занята и внимание, уделяемое ей мальчиками, было ограниченным. Теперь же все свободные ребята сделали стойку на Лену, что осязаемо усилило накал атмосферы и поток циркулирующих в ней флюидов. В воздухе приятно запахло флиртом.
Впервые Лена проводила время в окружении праздных полуголых мужиков без Марины. Ей было немного неловко, когда они вожделенно смотрели на нее, как коты на сметану, но ощущение свободы, которой она была лишена при Марине, приятно волновало. И только одна пара глаз смотрела на нее с вожделением иного рода — так подросток смотрит на желанный велосипед, который ему давно обещали, но так и не купили. Глаза принадлежали круглолицему атлету Вадику. Этот десятиклассник, хоть и самый молодой в компании, не уступал старшим в ухаживании за Леной, но его внимание к ней шло от искреннего восхищения, от волнения, перехватывавшего дыхание, а не от опыта и привычки приударить за любой стройняшкой в бикини, так напоминавших ей Марининых кавалеров .
Когда ветреным днем они всей компанией ходили на форты на весельных лодках, то, пока они скакали, как козы, по развалинам укреплений заброшенного форта, одну из лодок унесло в море. Плавки и купальники были в быстро удаляющейся лодке, и Вадик, будучи лучшим пловцом в компании, скинув шорты и трусы, чтобы не возвращаться домой под ветром в мокрой одежде, прыгнул в воду и, подбадриваемый криками друзей, догнал лодку и быстро пригреб обратно. Недалеко от берега Вадик бросил весла и стал искать плавки, но ребята закричали, чтобы он не валял дурака, — перевернет лодку, чего доброго, да еще с вещами: “Кончай, Вадька, здесь все свои!” Сочувствующие столпилась на берегу, мальчики помогли подтянуть и привязать лодку, а кто-то вытащил и вручил Лене большую махровую простыню, чтобы встретить героя женской заботой и лаской. Лена стеснялась, но отказаться не могла — не Аллу же просить подавать полотенце чужому голому парню в присутствии своего. На обратном пути Лена оказалась в лодке вдвоем с Вадиком. Когда форт был уже далеко позади, он остановился, перестав грести. Лодка покачивалась на волнах, и Вадик сказал, не глядя на Лену: “Вот так бы и плыл всю жизнь”.
Когда Вадик перешел на второй курс, а Лена на пятый, они поженились. Еще через год она распределилась в группу старшего научного сотрудника Вольфсона. Она была там белой вороной — самая молодая, бездетная, не зачуханная жизнью, неболтливая, несмешливая, небрежно и экзотично одетая, неизменно привлекавшая внимание мужчин. Все это не могло не раздражать большую часть группы, представленную лучшей половиной человечества. Но скрепя сердце они приняли ее в свой дружный коллектив.
В окна лаборатории заглядывало солнце. Булькали ректификационные колонки, жужжал хроматограф. Фыркая, плевался кипятком и паром эбуллиометр. Сидя за письменными столами, женщины вязали. Они распускали старые юбки и перевязывали их на детские рейтузы, свитера — на жилетки, жилетки — на модные шапочки. О, здесь были такие мастерицы сделать из г... конфетку! На этом стояла и стоять будет Русская земля. Это было в те благословенные времена, когда, как гласил анекдот, государство притворялось, что платит зарплату, а население притворялось, что работает. А многие, особенно женщины, которые по природе своей правдивее, так не очень и притворялись.
У Фатеевой и здесь был свой путь. Лена не вязала, она делала босоножки и бижутерию. Для босоножек она использовала бледно-зеленый картон, который принес ей Петров. Сидоров, благоговея и краснея, обвел карандашом ее ступни и аккуратно вырезал по контуру то, что должно было стать основой босоножек. Потом они вырезали множество таких же оснований-стелек, последовательно укоротили их со стороны носка мал-мала-меньше, кроме нескольких нижних слоев, образующих платформу, и сложили в две стопки-танкетки. Петров раздобыл эпоксидку, а Сидоров помог склеить картонки, вставив на подъеме перепонку из широкой узорной каймы, а возле пятки ленты, завязывающиеся вокруг щиколоток. Лена купила кожаные стельки, которые наклеили сверху, а Петров достал для подметок материал, из которого сапожники делают накат. Несмотря на скепсис — “Они же развалятся после дождичка в четверг! И вообще, эпоксидка вредная” — девочки не могли не признать изобретательность Фатеевой.
А бусы она сделала, можно сказать, вообще из ничего. Налепила кубиков из хлебного мякиша, принесенного из столовой, раскрасила их лаком для ногтей ярких цветов и нанизала на толстую красную нитку вперемешку с короткими кусочками узкой стеклянной трубки (из таких стеклодувы делали для лаборатории пипетки) и ракушками, которые она собрала на юге. Трубку нарезал на куски и оплавил концы рыжий стеклодув Петя, который делал самую неквалифицированную работу в мастерской, но аппетит при этом имел самый ненасытный. Петя протянул Лене чистую литровую бутылку из-под кислоты, и, подмигивая и умильно склоняя голову набок, попросил “пять грамм”. Ну что ж, литр так литр. Без спирта работу делали только старый Иван Никифорович и молодой Володя. Оба были непьющие, и оба были депутатами местных Советов депутатов трудящихся. В лабораториях все получали спирт для работы, но употреблялся он, в первую очередь, в качестве напитка и жидкой валюты, которая, в конечном итоге, тоже выпивалась. Петины фирменные “пять грамм”, подмигивание и испускаемые время от времени возгласы “будем давить под Полтавой ” и “айн унд цванцих, фир унд зибцих” были неотделимы от его фирменных пипеток — единственное, что он только и мог сделать, не запоров.
Это были застойные времена, когда алкоголизм и нарушения трудовой дисциплины цвели в НИИ пышным цветом. Скоро уже Фатеева, как и все девочки в группе, выписывала себе по вторникам командировку, и они отправлялись с утра в сауну, после чего, умиротворенные, шли на работу. Лена общалась и со своими знакомыми со студенческих времен, которые работали в других лабораториях. Ритка-дылда, красотка-блондинка на курс старше, распределилась в лабораторию эластомеров, а Люська Агапова из аналитической была самой близкой, хоть и не закадычной подружкой Фатеевой. Лена всегда держала дистанцию, не подпуская других девочек слишком близко к себе. Агапиха любила говорить на интимные темы. Она вышла замуж за их однокурсника Кольку Бельского по прозвищу Кобельский. Маленький, подвижный — таких обычно называют живчиками — он едва доходил долговязой Люське до плеча. Он любил с намеком повторять одни и те же шутки, например, “полюбила я еврея и ни капли не жалею” или “мелкая блоха злей кусает”. И вот с этим живчиком, как уверяла Люська, она имела по пятнадцать оргазмов за раз, повергая Фатееву в изумление. Лена думала про себя, что, наверно, эти оргазмы слабые и неполноценные, тогда как ее единственный захватывал все ее существо. Но в глубине души ее съедало любопытство и гнездилось сомнение, что, может быть, существуют неизвестные ей тайны, которые она может так никогда и не узнать. Когда Кобельский шутил, подмигивая Лене черным жарким глазом, а Люська, тонкая, звонкая и прозрачная, обхватывала его рукой и прижималась щекой к его жесткой шевелюре, Лена думала, что, скорей всего, Агапиха не врет.
Вадик по-прежнему был влюблен в Лену. Но страсть свою выражал как-то по-детски неуклюже. Наверно, некоторые Маринины кавалеры были лучшими любовниками. Лена вспоминала их волнующие прикосновения и шепот. К тому же Вадик часто обижался. При этом объясниться с ним было невозможно, так как в такие минуты он замыкался или просто уходил, хлопнув дверью, и потом подолгу молчал. Во время ссор Лена крепилась, шумно дыша и раздувая ноздри, но когда он уходил, заходилась в рыданиях. Не выдерживала она и пытки молчанием: “Вадик, ты что, меня разлюбил?” Тогда он с облегчением бросался к ней, обнимал самозабвенно, говорил “прости”, и Лена, испытывая смесь любви, жалости и желания, забывала обиду, размякая в его объятиях. Теперь, когда она работала, а он еще учился, да еще играл в баскетбол и входил в институтскую сборную по плаванию, у нее было больше свободного времени, чем у него. И хотя они ходили иногда вместе в кино и в театр, нередко она оставалась вечерами и по выходным одна. Подруги были замужем, и идти с ними куда-то третьей лишней не хотелось. Нет, конечно, она была счастлива, что вышла замуж, окончила институт, что у нее теперь своя жизнь, стабильная и налаженная. Но от стабильности веяло однообразием. К тому же они продолжали жить с ее матерью, и Лена не могла не видеть, что в отношениях Марины и Игоря, с которым мать была вместе уже несколько лет, было гораздо больше настоящей близости. Она гнала от себя эти мысли, но, раз возникнув, они периодически возвращались. С другой стороны, слушая разговоры женщин в лаборатории о мужьях, детях и будничных хлопотах, о плановых радостях, состоящих из предпраздничных хлопот, которые, как новогодняя елка звездой, увенчивались праздничными хлопотами вокруг ломящегося от еды и напитков стола, Лена приходила к выводу, что у нее вполне нормальная, даже счастливая, семейная жизнь.
В аналитической лаборатории, где работала Агапиха, было много молодежи и шумно отмечались любые праздники. “В жизни всегда есть место поводу”, — подняв палец, изрекал Кобельский. Так как чистого спирта, который они все получали, не хватало, Санька Забубённый заблаговременно обрабатывал марганцовкой, а потом перегонял на собранной в тяге дистилляционной установке технический спирт. Пили много, закусывали чем придется. В лаборатории, где работала Фатеева, каждая группа отмечала праздники отдельно. В группе Вольфсона преобладали женщины, средний возраст которых был значительно выше, чем у аналитиков, и в честь праздников они устраивали уютные девичники, запершись в маленькой, самой светлой комнате лаборатории. У всех этих милых женщин были по-своему нескладные женские судьбы, и они наслаждались компанией друг друга, без этих козлов, этих кобелей, этих… Тон посиделкам задавала умница и красавица Инга, муж которой, капитан дальнего плавания, постоянно отсутствовал, но зато мог обеспечить достойную оправу своему бриллианту. Она это ценила и хранила ему верность, хотя при такой внешности и обстоятельствах могла бы и не хранить. Чтобы оградить себя от соблазнов, она в тридцать семь родила второго ребенка, заботы о котором занимали все ее свободное время. В этой компании подвиги Забубённого никто бы не оценил, дамам подавай сладенького. Здесь изготовлялся фирменный напиток группы, “слеза блондинки” (большинство женщин в группе — блондинки, в основном, ненатуральные): бутылка дешевого белого вина и бутылка лимонного сиропа на литр спирта, который Инга заблаговременно выписывала на себя. Как у кандидата наук у нее норма выше, да спирт ей не так и нужен, в отличие от других девочек, которые выменивают его на дефициты. К ней дефициты плывут рекой и без спирта. Она щедра, одаривает иногда девочек шарфиками или мотками ниток для вязания, которые привозит ей муж, приносит хорошие сигареты для любительниц подымить в тягу. Позабыв о заботах, женщины сидят, нежатся в лучах бьющего в окна солнца; все больше веселея, пьют вполне благородный напиток, неведомый Венечке Ерофееву, заедают кулинарными изысками, которые приносят из дома, и всей кожей и желудком чувствуют, что в этот момент жизнь прекрасна и удивительна.
Люся Агапова пригласила Фатееву отметить Первое мая с аналитиками. Когда Лена вошла в самое большое помещение лаборатории, все уже были в сборе, более шустрые женщины расселись по коленям сотрудников-мужчин под предлогом, что стульев на всех не хватало.
— Фатеева! Заходи, садись! Вон Вовчик свободен! — крикнула Агапова, сидя на коленях длинного лохматого Витьки Ловкачева. Толстый Володя Рохлин добродушно улыбался, гостеприимно развернув от письменного стола свои, невостребованные, похожие на две большие подушки, колени. Но Лена, дрогнув ноздрями, отвернулась и не села. Ей претил этот псевдофлирт пополам с панибратством.
В дверь лаборатории заглянул Вольфсон:
— А где Анна Сергеевна?
— Идите сюда, Борис Самойлович! — раздались голоса. — Анна Сергеевна ушла сегодня пораньше. С праздничком вас!
— С праздником! — отозвался Вольфсон, заходя.
— Борис Самойлович, отметить надо! — Санька протянул ему мерный стакан с выпивкой. Вольфсон оглядел комнату, мгновенно оценивая ситуацию.
— Спасибо. И еще один, для дамы.
Он направился прямо к Лене и, поздоровавшись, протянул ей стаканы :
— Подержите. Сейчас будет закуска.
У Лены сразу потеплело на душе, она почувствовала себя уверенней, веселей. Ей нравился ее начальник. Вольфсон вернулся с куском хлеба и соленым огурцом. Он разломил хлеб, протянув ей половину, но, попытавшись разломить огурец, забрызгался рассолом и отдал его Лене:
— Кусайте!
— А вам?
— А мы поделимся! — улыбнулся Вольфсон своей роскошной улыбкой.
Они выпили, закусывая одним огурцом. Приятное тепло и довольство разливалось по всему телу — то ли от алкоголя, то ли от взгляда и улыбки шефа. Атмосфера становилась все более праздничной, взрывы смеха вознаграждали удачные шутки. Вольфсон, привыкший первенствовать, естественно подключился к состязанию остряков, блистая и на чужой территории, на фоне не лезущих за словом в карман аналитиков. Иногда он, доверительно наклоняясь к Лене, вполголоса комментировал то, что говорили другие, и они смеялись вдвоем, отдельно от всех.
— Ну, мне пора, — посмотрев на часы, сказал вдруг Вольфсон, и, легонько обняв ее за плечи, чего раньше не случалось, добавил:
— Желаю вам хорошо провести праздники, Леночка!
— Вам также, — ответила Лена и, осмелев, поцеловала шефа в щеку, как это было принято в ее дачной компании и в компании знакомых ее матери.
В группе Вольфсона дела шли хорошо, и Борис Самойлович пошел в гору. Его докторская диссертация была на подходе. Директор института, Иван Александрович Жуков-Майский, который раньше заведовал их лабораторией, защитил кандидатскую, к которой Вольфсон приложил руку, и вернул долг, сделав Вольфсона и.о. завлаба. Проект на основе разработок, включенных в обе диссертации и ставших обоснованием нового процесса, внедрявшегося на заводе в Поволжье, был выдвинут на Государственную премию. Группа из шести человек, включавшая Вольфсона и Жукова-Майского, была уже утверждена в министерстве, оставалось проголосовать на Ученом совете института. Новый статус без пяти минут завлаба был ознаменован появлением отдельного кабинета с кожаным диваном. Обычно это означало и появление постоянной любовницы. Новоиспеченные завлабы не должны были больше просить у друзей ключи от пустой квартиры или возить женщин на свою или чужую дачу, боясь, что их застукают. Жизнь заведующих и исполняющих обязанности была легче и веселей, чем у простых смертных.
У Бориса Самойловича постоянной любовницы не было. Нельзя сказать, чтобы он не изменял жене, но ограничивался короткими командировочными соитиями, так как ценил свои отношения с ней. Ольга Хиляева, отличница и дочь членкора, обратила внимание на Борю Вольфсона еще на первом курсе . И не она одна. И бойкие вертихвостки, и невзрачные тихони, глядящие на него преданными глазами, — все, кроме отпетых антисемиток, были готовы откликнуться душой и телом, если бы Борька Вольфсон удостоил их своим вниманием. Любила ли она его? Она не знала , ей было не с чем сравнивать. Но ей нравились его кудри, волновал его взгляд, она ревновала его к тихоням и особенно к вертихвосткам, и сердце падало куда-то далеко-далеко, когда он пел под гитару популярные тогда песни. Ей никогда не надоедало быть с ним рядом.
Борис привык быть центром внимания. Он был зачат случайно в начале войны, перед тем как Ленинград был окружен немцами. К моменту его рождения отец погиб на фронте, старшая сестренка умерла от воспаления легких, и для матери, работавшей медсестрой в госпитале, он стал всем. В три года, больной и истощенный, он попал в больницу и пролежал в ней почти год. За этот год он научился читать, играть в шашки и в шахматы, и в четыре года поражал окружающих своими знаниями и сообразительностью. В школе он быстро понял, что надо уметь себя защищать, и с ранних лет серьезно занимался спортом: велосипедом, волейболом, борьбой. Высокий мальчик с сильной, немного непропорциональной фигурой — длинные ноги и коротковатый торс с широкой талией — и темно-русой короной кудрей над красивым лбом стал рано обращать на себя внимание. Взгляд дивных серых глаз, нагловатый и доверчивый, открытая, немного насмешливая ослепительно-белозубая улыбка одновременно смущали и притягивали. Все учителя женского пола были к нему неравнодушны. У одних это выражалось в придирках, другие любили его вызывать, хвалили, а когда объясняли новый материал, смотрели на него одного. Учителя-мужчины ценили его сообразительность, но спрашивали редко, словно видя в нем конкурента, но, в общем, относились хорошо. Исключение составлял физик, постоянно коверкавший его фамилию и занижавший оценки. Боря не любил его, за глаза высмеивал его привычку постоянно говорить “значит” и “это самое”. Однажды во время урока он от скуки стал отмечать на листке бумаги, сколько раз Андрей Иванович скажет свои любимые слова. Увлекшись, он не заметил, что учитель оказался рядом и, увидев, чем занимается ненавистный ему ученик, выхватил листок, побагровел и разразился гневной тирадой, продолжавшейся до звонка. Андрей Иванович прибежал в учительскую и, распалясь, кричал, впервые безошибочно произнося Борину фамилию, что Вольфсона надо исключить из школы, что жиды вообще обнаглели и пора найти на них управу. Находившийся в учительской математик Меркин дал ему пощечину, после чего Андрей Иванович бросился на него в атаку, которую Меркин с легкостью отразил. В учительской поднялся гвалт. Слух о драке мгновенно распространился по школе, и, благодаря детскому максимализму и популярности молодого математика, авторитет как Меркина, так и Вольфсона, вырос среди большинства учеников.
Жили Борис с матерью в сырой полуподвальной комнате с одним окном. Мать часто работала во вторую смену, и Боря большую часть времени был предоставлен самому себе. Спорт, кружки, уроки и книги заполняли свободное время. Жизнь в коммунальной квартире имела то преимущество, что мальчик почти никогда не оставался один. Так же, как он постепенно научился читать между строк и определять политическую погоду в стране, он научился между взмахами соседского веника замечать перемены климата в квартире. Мусор, подсыпанный под дверь их комнаты какой-нибудь из соседок, подметавших коридор, означал сгущение туч на горизонте. Если же соседка говорила маме: “Анна Моисеевна, давайте я за вас подмету”, а Борю угощали на кухне пирожками и блинчиками, это означало потепление, за которым обычно следовала просьба помочь достать лекарства или обращение за советом. Летом он на три смены уезжал в пионерский лагерь, где хорошо прижился не только благодаря умению постоять за себя, но и тому, что защищал слабых и вступал в альянсы с лучшими из сильных. Там он научился играть на гитаре и, обладая хорошим слухом и блестящей памятью, скоро мог исполнять любые песни, что еще увеличило его популярность. В лагере он впервые услышал фразу, которую потом ему не раз приходилось слышать: “Хоть ты и еврей, но хороший человек”.
К моменту поступления в институт у него была золотая медаль и дипломы олимпиад, что помогло ему поступить без блата. В старших классах они уже учились вместе с девочками, и он стал объектом внимания всех этих болтушек, хохотушек, кокеток, которые писали ему записки, одолевали звонками, приглашениями на дни рождения, в кино или на каток, которые он иногда принимал. Ольга Хиляева была другая. Хотя она тоже, можно сказать, не давала ему проходу, но делала это иначе. Старалась всегда быть рядом, но не заискивала. Дисциплинированная, целеустремленная, уверенная в себе, она не отличалась ни особой привлекательностью, ни женственностью. Она была стройна, одевалась дорого, но слишком солидно. С ней можно было посоветоваться, поделиться сомнениями и поговорить обо всем — о науке, о планах на будущее. У нее был дельный стратегический ум, она хорошо разбиралась в людях и ситуациях. Хиля, как ее называли, была жесткой, многие считали ее стервой , но с Борей она всегда была внимательной и уступчивой. Ему было лестно, что такая девушка выделяет его из всех. Она намекала, что может попросить отца помочь Борису при распределении. С ее собственной карьерой все было ясно. Постепенно Вольфсон привык к ее присутствию, даже скучал, если в какой-то день она не появлялась в институте. Так что само собой получилось, что на пятом курсе они поженились. Борис переехал к Хиляевым, и спустя два года у них уже была отдельная квартира. После защиты диплома Ольга осталась в аспирантуре на кафедре, а Борис распределился в НИИ, где тоже был принят в аспирантуру. Он одолжил у тестя деньги и обменял материнский подвал на хорошую, светлую комнату в квартире с одними соседями. Уезжать из центра в однокомнатную квартиру Анна Моисеевна отказалась.
Закадычными дружками Вольфсона в институте стали Витька Козлов и Толька Капустин. Разумеется, видя их втроем, все вспоминали волка, козу и капусту из детской задачки. Сошлись они на почве борьбы: Вольфсон и Капустин занимались вольной, Козлов — самбо. Козлов и Капустин ценили Вольфсона, так как хоть он был и еврей, но хороший человек, и благодаря ему, можно было всегда находиться в обществе красивых девочек, быть приглашенными на престижные вечеринки и в нетуристские походы, где целью было выпить и повеселиться и где Борька Вольфсон со своей гитарой, компанейским характером и неотразимой внешностью был просто незаменим. Оба не были блестящими студентами, как Вольфсон, но учились неплохо, а Козлов занимался еще и комсомольской работой. Оба тоже женились на пятом курсе. Лора Козлова училась в институте культуры и работала библиотекарем. Лицо Лоры напоминало ходики, когда-то такие тикали на кухне в виде кошачьего лица — неподвижное, как маска, только зрачки ходят туда-сюда в косых прорезях глаз. Как и Ольга, она была неэмоциональна, но если у Хиляевой все чувства под контролем, то у Козловой, кажется, просто нечего контролировать.
Капустин знал свою Зою еще со школы. Она окончила музучилище и преподавала в музыкальной школе. У Капустиной тонкие брови и еще более тонкие губы. Она умна, дорожит своим мужем, и Капустин ей полностью доверяет и не изменяет. Козлов же любит сходить налево, а недавно завел роман с лаборанткой Ниной и влип: отчаявшись найти мужа в свои тридцать с гаком, Нина решила от него родить. Сначала, когда Нина наотрез отказалась делать аборт, Козлов был в ужасе, но, поскольку она ничего не требовала и разоблачением не угрожала, что позволяло начальству делать вид, что член парткома и начальник цеха Козлов имеет такой же незапятнанный моральный облик, как и все, — он смирился и даже обещал Нине помощь и поддержку. Нину в институте любили и сочувствовали ей, так что никто не стал сообщать Лоре о похождениях Козлова и положении его любовницы, а сама Лора сохраняла неведение кухонных ходиков и ни о чем не догадывалась.
В общем, у каждого из трех товарищей была нормальная семейная жизнь. С карьерой тоже все складывалось неплохо. У друзей Бориса не было таких научных успехов, как у него, но у них не было и пятого пункта, и активность Капустина по профсоюзной, а Козлова по партийной линии стимулировала научную карьеру. Они продолжали иногда встречаться семьями по старой памяти, хотя у Бориса с Ольгой появилось много новых, более интересных и нужных знакомых, привлеченных их успехом, Ольгиными связями и обаянием Вольфсона. Всегда нагловато-галантный с дамами, Вольфсон автоматом, а порою искренне говорил им приятное. Чужие жены ставили Бориса в пример своим мужьям, но, так как он ограничивался комплиментами и был полезным евреем, мужья не волновались.
Полностью рассказ читайте в бумажной версии журнала. Информация о подписке в разделе “ПОДПИСКА”
Добавить комментарий